Беседы при ясной луне шукшин проблематика

Краткое содержание Шукшин Беседы при ясной луне для читательского дневника

Пенсионеру Николаю Баеву было 63 года. Всю жизнь он проработал в конторах, вначале работал счетоводом, потом бухгалтером. Нажил себе бессонницу. А одной его знакомой, Марье Селезневой, незадолго до выхода на пенсию пришлось по состоянию здоровья уйти с работы в детском саду и устроиться сторожем в сельмаг. Старик Баев об этом узнал и повадился ходить в сельмаг по ночам к Марье. Там он отводил душу за разговорами. Сидели и беседовали обычно часов до трех-четырех, потом Баев уходил, а Марья ложилась спать и остаток ночи спала.

Свет они не включали, ночи были лунные. Марье нравилось сидеть и мечтать о чем-то хорошем, а Баеву нравилось говорить. Баев любил рассуждать о жизни и рассказывать о себе. Баев критиковал окружающих, особенно молодежь, за то, что все живут безалаберно, ничего не планируют. То ли дело он, Баев, у него все, как надо, все по полочкам!

Ему бы образование хорошее, а не полтора класса ЦПШ, и где бы он тогда был! – рассуждал он. Отец Баева сожалел перед смертью, что не пустил сына в свое время учиться, когда тот сильно просился, да что уж, было поздно… Может, отец был вовсе ему и не отец, — предполагал Баев, — уж больно Баев вышел башковитым, по сравнению с отцом.

На войне Баев не был, не взяли по зрению. А зрение, как он объяснял Марье, он в детстве посадил, когда по ночам самоучкой учился читать. В общем, Баев все вел к тому, какой он умный и способный. Он утверждал: «В войну с наганами-то бегать да горло драть – это ишо не самая великая мудрость». Бойцов он называл горлопанами и считал, что голову никакими орденами не заменишь.

Однажды, в одну из лунных ночей, житель села Петька Сибирцев, нагулявшись у родни на свадьбе, отправился в магазин. Спьяну он перепутал день с ночью. Марья, когда увидела, что кто-то подошел к магазину снаружи и пытается открыть дверь, очень испугалась, начала даже молиться. Но особенно перепугался Баев. В панике он начал требовать, чтобы Марья выстрелила в дергавшего дверь человека из ружья. Но Марья не смогла, не решилась. Потом она рассмотрела, что это был Петька, открыла дверь.

Баев, когда чуть успокоился, попытался сделать Петьке нравоучение. Сказал, что как раз сейчас его внучка читает книжку про Александра Невского, но только Баев не верит, что Александр Невский мог защитить землю русскую с такими вот воинами, вроде Петьки. Петька посоветовал ему написать опровержение в газету и с тем ушел.

Заспешил домой и Баев, потому что после пережитого страха у него скрутило живот. Тревожная выдалась ночь.

Рассказ учит тому, что уважать и ценить надо не только себя; не стоит без конца хвастаться своими бесчисленными достоинствами и достижениями! Наоборот, надо учиться видеть и замечать достоинства и положительные качества других людей и, ни в коем случае, не ставить себя выше.

Читать краткое содержание Беседы при ясной луне. Краткий пересказ. Для читательского дневника возьмите 5-6 предложений

Шукшин. Краткие содержания произведений

Картинка или рисунок Беседы при ясной луне

Другие пересказы и отзывы для читательского дневника

Музыкант в преклонном возрасте регулярно приходит к памятнику для того чтобы исполнять свои мелодии на скрипке перед горожанами. Люди всегда приходят послушать

Сергей Довлатов является представителем русской литературы второй половины 20 века. Фразы из его произведений давно разбиты на всем известные афоризмы. Однако признание пришло только после смерти писателя.

Детство известного писателя Валентина Распутина прошло в небольшом сибирском селе. Поступив в Иркутский университет, Распутин сразу же начинает свою творческую деятельность. Он работает внештатным репортером в молодежной газете.

Знаменитая опера Бизе показывает нам любовную и в тоже время печальную историю Карменситы и Хозе по произведению Проспера Мериме.

Борис Житков родился в интеллигентной семье, преподавателя и пианистки. Произошло это 30 августа 1882 года. У них дома всегда были гости, ученые, музыканты и поэты. Когда Борису исполнилось 7 лет, семья переезжает в Одессу.

Источник

О мечтателях и реалистах. «Беседы при ясной Луне» В. Шукшина в театральном центре «Вишневый сад»

Произведения Шукшина малой формы воплощены в новом спектакле “Беседы при ясной луне” ТЦ “Вишневый сад” (режиссер-постановщик Сергей Ковалев, руководитель постановки Александр Вилькин). Всего в спектакль вошли инсценировки шести рассказов Шукшина: “Верую!”, “Хозяин бани и огорода”, “Микроскоп”, “Миль пардон, мадам!”, “Билетик на второй сеанс”, “Бессовестные”.
Спектакль состоит из двух частей, в каждой из которых представлено по три рассказа. Все эпизоды играются в одних и тех же нехитрых декорациях (художник-постановщик Василий Валериус), изображающих пашню: ведь действие рассказов происходит в селе, прообразом которого стала малая родина писателя — Сростки на Алтае.

Некоторые из этих рассказов состоят сплошь из диалогов, как, например, “Хозяин бани и огорода”, и именно средствами диалога раскрываются характеры героев — домовитого, хозяйственного Николая (Николай Сахаров) и легкомысленного Ивана (Илья Крутояров). Иван купил сыну баян и хочет учить его музыке, а для Николая имеет значение лишь то, что мальчик ворует у него морковь, и он грозится отхлестать его. Иван же в ответ стращает соседа лишь тем, что в будущем, когда Николай помрет, не будет копать ему могилу и не придет на похороны.

Персонажи В. Шукшина незлобивы, конфликты между ними чаще всего разрешаются тем, что только что разругавшиеся вдрызг, казалось бы, враги мирно беседуют (не случаен и заголовок сборника рассказов, давший название спектаклю). Это не злодеи и негодяи, а скорее “чудики” (даже один из своих рассказов писатель именно так и назвал: “Чудик”).

Устроивший неправедными трудами безбедную жизнь себе, выучивший и отправивший в город детей кладовщик Тимофей Худиков (Михаил Безобразов) вдруг обнаруживает, что прожил свою жизнь не так, как хотел. Не любил свою жену, дочь раскулаченного крепкого крестьянина, но и уйти от нее не решился. Обвинял ее в том, что именно она требовала, чтобы он все тащил в дом, воровал.
В тоске, прихватив бутылку водки, герой идет к давней своей зазнобе Полине (Мария Лисецкая). Та давно его разлюбила и даже сдружилась с его женой. Выпив пару стаканов, не найдя утешения и понимания, Тимофей уходит домой и неожиданно видит в углу избы седобородого старичка (Янис Якобсонс), похожего на Николая-Угодника с иконы, и принимает его за святого. Жалуется на жизнь, а в особенности — на тестя. Досадует, что после раскулачивания не “законопатили” его так, чтобы “и по сей день там. ”. Старичок тут же открывает, что никакой он не святой угодник, а как раз тесть, которого Тимофей давно не видел. Яростная перебранка чуть не доходит до драки, но быстро переходит в простое ворчание, а потом и в миролюбивую беседу.

Миниатюрный моноспектакль “Миль пардон, мадам!”, пожалуй, наиболее сценичен из всех включенных в постановку эпизодов, и исполнитель роли Броньки Пупкова Виктор Бочков играет искренне, даже самозабвенно, и заставляет поверить в то, что у персонажа есть своя правда.

Не такими “чудиками”, а скорее, более суровыми выглядят образы женщин — они вынуждены поддерживать домашнее хозяйство, сберегать семейную жизнь. И вот уже Зоя (Ирина Сологалова) едет в город сдавать в комиссионку купленный мужем-фантазером (Сергей Лесогоров) микроскоп, стыдит Броньку за “искажение истории” его жена, а Поля без сожаления выпроваживает из своего дома бывшего “сударчика” Тимофея.

Удивительно достоверны и убедительны фигуры сельских жителей, особенно пожилых. За каждым образом — прожитая жизнь, перенесенные испытания, радости, горести. Здесь и намеревающийся жениться на старухе-соседке вдовец Глухов (Рифат Сафиуллин), и удивленная и польщенная его предложением Отавиха (Евгения Миронова), и уже упомянутый Тимофей Худиков.
Пожалуй, самая сильная сторона спектакля — именно игра актеров. Видно, что в процессе подготовки проделана большая работа по наполнению ролей глубоким содержанием. И это совершенно правильный подход к воплощению рассказов прекрасного писателя — ведь именно люди, их характеры и судьбы были в центре его произведений.

Источник

Беседы при ясной луне шукшин проблематика

Василий Макарович Шукшин «Беседы при ясной луне»

Романтическое название рассказа не оправдывает ожиданий. Шукшин не романтик, он старается отображать жизнь такой, какая она есть: ни хорошая и ни плохая, просто жизнь. В его рассказе нет ярко выраженной авторской оценки героев, есть мягкая ирония, есть любовь к деревне, к природе, которая в деревне сразу за окном (в городе не то, что из окна, из-за фонарей луну не сразу на улице не разглядишь), любовь к простым людям, чья хитрость и бесхитростность видны, как на ладони, чья речь по-своему поэтична, иносказательна и красива.
Рассказ имеет кольцевую композицию: начинается с поэтического описания весенней тихой лунной ночи и заканчивается той же картиной. Поэтому создается впечатление, что беседа-то между бухгалтером Баевым и Марьей Селезнёвой, переквалифицированной по здоровью из воспитателей детсада в сторожа сельмага, всего одна. Тем более что темы тех бесед одни и те же: какой умница Баев и какие «козлы» все остальные. И никакой романтики при ясной луне. Баев, к 63 годам свершивший всё, что для человека, казалось бы, важного – построил дом, вырастил детей. Только вот по малограмотности книжку о времени своем не написал. Ума бы у него хватило, да вот отец учиться не пускал, всего полтора годочка бегал он в церковно-приходскую школу. Вот и пишет эту книгу за него и многих, таких, как он сельчан, Василий Шукшин.
Образы Марья Селезнёвой и бухгалтера Баева рисуются через их разговоры. Действительно, только картины ночной природы представляют собой авторскую речь. А основную часть рассказа занимает диалог главных героев.
Лишённый чувства юмора, исполненный особо преувеличенным чувством собственного достоинства Баев рассказывает, как отец не пускал его учиться, считая, что не мужское это дело. Однако в старости просил у сына прощенья за то, что препятствовал учёбе, потому, считает Баев, что видел, что сын за свою грамоту получает подарки от сельчан за то, что помогает им то жалобу, то прошение написать. Поэтому грамота позволила Баеву прожить не только с почетом, но и с выгодой: научил он председателя исполкома, как на бумаге надои молока увеличить — за это он его устроил полежать в городскую больницу. Не то, чтоб был он болен, а была у него такая мечта – полежать в городской больнице. Скудная по нашим теперечным меркам мечта, но, вероятно, и жизнь была тогда такая скудная. Как неземного счастья хотелось Баеву, чтобы ухаживали за ним. Безобидное вроде бы желание. Но, когда он рассказывает, что в палате лежали, кто с рукой, кто с головой перебинтованной, у кого спина сожжена – как-то не по себе становится. Да к тому ж оказывается, что время было военное, Баева на фронт из-за глаз не взяли, которые он испортил, когда на печке втихаря при лучине по складам книги читал. Вот вроде бы и тяга к учению такая сильная, что уважение не только у Марьи Селезнёвой вызывает, но и у читателя, как тут спорить, молодец, характер какой — и против отца пошёл- выучился, и старания сколько приложил, чтобы такую карьеру сделать: стал и счетоводом, и бухгалтером. Ревизором был! Вроде всё так, да не так. Особенно ярко червоточинку характера Баева мы видим в финальном эпизоде, когда Петька спьяну появляется на крыльце сельмага и трогает замок. Испугались и Марья и Баев. Кроме того, Марья при исполнении – она должна сторожить, а значит принимать теперь меры по охране. А Баев мужчина, не старый, всего-то 63 года, здоровый, потому как непьющий. Однако Шукшин показывает, что он напугался так, что и слов сказать не может, только показывает Марье, чтоб стреляла.
Марья Селезнёва – противоположность Баева. Она живет сегодняшним днём, без жизненной сметы, которой так гордится Баев. Она не стремилась к учебе, не сделала карьеры. Но у неё есть перед Баевым неоспоримое преимущество. Причём Шукшин опять же не рисует его, не обозначает выпукло, акценты не ставит. Просто дает возможность героине бросать реплики, а читателю – делать выводы. Особенно ярко проявляется ее неподдельное чувство юмора, когда Баев рассказывает ей, как палата помогала ему собрать анали

Источник

Анализ произведения шукшина беседы при ясной луне. Василий Шукшин: Беседы при ясной луне. Беседы при ясной луне

Марья Селезнева работала в детсадике, но у нее нашли какие-то палочки и сказали, чтоб она переквалифицировалась.

Куда я переквалифицируюсь-то? — горько спросила Марья. Ей до пенсии оставалось полтора года. — Легко сказать — переквалифицируйся. Что я, боров, что ли, — с боку на бок переваливаться? — Она поняла это «переквалифицируйся» как шутку, как «перевались на другой бок».

Ну, посмеялись над Марьей. И предложили ей сторожить сельмаг. Марья подумала и согласилась.

И стала она сторожить сельмаг.

И повадился к ней ночами ходить старик Баев. Баев всю свою жизнь проторчал в конторе — то в сельсовете, то в заготпушнине, то в колхозном правлении, — все кидал и кидал эти кругляшки на счетах, за целую жизнь, наверно, накидал их с большой дом. Незаметный был человечек, никогда не высовывался вперед, ни одной громкой глупости не выкинул, но и никакого умного колена тоже не загнул за целую жизнь. Так средним шажком отшагал шестьдесят три годочка, и был таков. Двух дочерей вырастил, сына, домок оборудовал крестовый. К концу-то огляделись — да он умница, этот Баев! Смотри-ка, прожил себе и не охнул, и все успел, и все ладно и хорошо. Баев и сам поверил, что он, пожалуй, и впрямь мужик с головой, и стал намекать в разговорах, что он — умница. Этих умниц, умников он всю жизнь не любил, никогда с ними не спорил, спокойно признавал их всяческое превосходство, но вот теперь и у него взыграло ретивое — теперь как-то это стало неопасно, и он запоздало, но упорно повел дело к тому, что он — редкого ума человек.

Последнее время Баева мучила бессонница, и он повадился ходить к сторожихе Марье — разговаривать.

Марья сидела ночью в парикмахерской, то есть днем это была парикмахерская, а ночью там сидела Марья: из окон весь сельмаг виден.

В избушке, где была парикмахерская, едко, застояло пахло одеколоном, было тепло и как-то очень уютно. И не страшно. Вся площадь между сельмагом и избушкой залита светом; а ночи стояли лунные. Ночи стояли дивные: луну точно на веревке спускали сверху — такая она была близкая, большая. Днем снежок уже подтаивал, а к ночи все стекленело.) и нестерпимо, поддельно как-то блестело в голубом распахнутом свете.

В избушке лампочку не включали, только по стенам и потолку играли пятна света — топился камелек. И быстротечные эти светлые лики сплетались, расплетались, качались и трепетали.

И так хорошо было сидеть и беседовать в этом узорчатом качающемся мирке, так славно чувствовать, что жизнь за окнами — большая и ты тоже есть в ней. И придет завтра день, а ты и в нем тоже есть, и что-нибудь, может, хорошее возьмет да случится. Если умно жить, можно и на хорошее надеяться.

Люди, они ведь как — сегодняшним днем живут, — рассуждал Баев. — А жизнь надо всю на прострел брать. Смета. — Баев делал выразительное лицо, при этом верхняя губа его уползала куда-то к носу, а глаза узились щелками — так и казалось, что он сейчас скажет: «чево?» — Смета! Какой же умный хозяин примется рубить дом, если заранее не прикинет, сколько у него есть чево. В учетном деле и называется — смета. А то ведь как: вот размахнулся на крестовый дом — широко жить собрался, а умишка, глядишь, — на пятистенок едва-едва, Просадит силенки до тридцати годов, нашумит, наорется, а дальше — пшик. Марья согласно кивала головой.

И правда, казалось, умница Баев, сидючи в конторах, не тратил силы, а копил их всю жизнь — такой он был теперь сытенький, кругленький, нацеленный еще на двадцать лет осмеченной жизни.

Больно шустрые! Я как-то лежал в больнице. меня тогда Неверов отвез, председателем исполкома был в войну у нас, не помнишь?

Нет. Их тут перебывало.

Неверов, Василий Ильич. А тогда что, С молокопоставками не управились — ему хоть это., хоть живым в могилу зарывайся. Я один раз пришел к нему в кабинет, говорю: «Василий Ильич, хотите, научу, как с молокопоставками-то?» — «Ну-ка», — говорит. «У нас колхозники-то все вытаскали?» — «Вроде все, — говорит. — А что?» Я говорю: «Вы проверьте, проверьте — все вытаскали?»

Ох, тада и таска-али! — вспомнила Марья. — Бывало, подоишь — и все отнесешь. Ребятишкам по кружке нальешь, остальное — на молоканку. Да ведь планы-то какие были. безобразные!

Ты вот слушай! — оживился Баев при воспоминании о давнем своем изобретательном поступке. — «Все вытаскали-то? Или нет?» Он вызвал девку: «Принеси, — говорит, — сводки». Посмотрели: почти все, ерунда осталась. «Ну вот, — говорит, — почти все». — «Теперь так, — это я-то ему, — давайте рассуждать: госпоставки недостает столько-то, не помню счас сколько, Так? Колхозники свое почти все вытаскали. Где молоко брать?» Он мне: «Ты, — говорит, — мне мозги не. того, говори дело!» Матерщинник был несусветный. Я беру счеты в руки: давайте, мол, считать, Допустим, ты должна сдать на молоканку пятьсот литров. — Баев откинул воображаемых пять кругляшек на воображаемых счетах, посмотрел терпеливо и снисходительно на Марью. — Так? Это из расчета, что процент жирности молока у твоей коровы такой-то. — Баев еще несколько кругляшек воображаемых сбросил, чуть выше прежних. — Но вот выясняется, что у твоей коровы жирность не такая, какая тянула на пятьсот литров, а ниже, Понимаешь? Тогда тебе уж не пятьсот литров надо отнести, а пятьсот семьдесят пять, допустим. Сообразила?

Марья не сообразила пока.

Вот и он тогда так же: хлопает на меня глазами: не пойму, мол. Снимайте, говорю, один процент жирности у всех — будет дополнительное молоко. А вы это молоко, с колхозников-то, как госпоставки пустите. Было бы молоко, в бумагах его как хошь можно провести. Ох, и обрадовался же он тогда. Проси, говорит, что хочешь! Я говорю: отвези меня в городскую больницу — полежать. Отвез.

Марья все никак не могла уразуметь, как это они тогда вышли из положения с госпоставками-то.

Да господи! — воскликнул Баев. — Вот ты оттаскала свои пятьсот литров, потом тебе говорят: за тобой, гражданка Селезнева, еще семьдесят пять литров. Ты, конечно, — как это так? А какой-нибудь такой же, вроде меня, со счетиками: давайте считать вместе. Вышла, мол, ошибка с жирностью. Работник, мол, недоглядел. А я — в горбольнице. С сельской местности-то туда и счас не очень берут. А я вон когда попал!

А чего. Заболел, што ли?

Как тебе сказать. Нет. Недостаток-то у меня был: глаза-то и тогда уж. Почти слепой был. Из-за того и на войну не взяли. Но лег я не потому, а. как это выразиться. Охота было в горбольнице полежать. Помню, ишо молодой был, а все думал: как же бы мне устроиться в горбольнице полежать? А тут случай-то и подвернулся. Да. Приехал я, мне, значит, коечку, чистенько все, простынки, тумбочка возле койки. В палате ишо пять гавриков лежат, у кого что: один с рукой, один с башкой забинтованной, один тракторист лежал — полспины выгорело, бензин где-то загорелся, он угодил туда. Та-ак. Ну, ладно, думаю, желание мое исполняется.

Дак чего, просто вот полежать, и все? — никак не могла взять в толк Марья.

Все. Ну-ка, как это тут, думаю, будут ухаживать за мной? Слыхал, что уход там какой-то особенный. Ну, никакого такого ухода я там не обнаружил — больше интересуются: «Что болит? Где болит?» Сердце, говорю, болит — иди, доберись до него. Всего обстукали, обслушали, а толку никакого. Но я к чему про горбольницу-то: про людей мы заговорили. Пришел, значит, я в палату, лежат эти козлы. Я им по-хорошему: «Здравствуйте, мол, ребята!» И прилег с дороги-то соснуть малость: дорога-то дальняя, в телеге-то натрясло. Сосну, думаю, малость. Поспал, значит, мне эти козлы говорят: «Надо анализы собирать». — «Какие анализы?» — «Калу, — говорят, — девятьсот грамм и поту пузырек». Я удивился, конечно, но.

Тут Марью пробрал такой смех, что она досмеялась до слез. Баев тоже сперва хмыкнул, но потом строго ждал, когда она отсмеется.

Ну и как? — спросила Марья, вытирая глаза концом полушалка. — Собрал?

Стали сперва собирать пот, — продолжал Баев, недовольный, что из рассказа вышла одна комедия: он вознамерился извлечь из него поучительный вывод. — Укрыли меня одеялами, два матраса навалили сверху, а пузырек велели под мышку зажать — туда, мол, пот будет капать. Ить вот рассудок-то у людей: хворают, называется! Ить подумали бы; идет такая страшенная война, их, как механизаторов, на броне пока держут: тут надо прижухнуться и помалкивать, вроде тебя и на свете-то нету. Нет, они начинают выдумывать черт те чего. Думает он, лежит, что у него — жизнь предстоит, что надо ее как-то распланировать, подсчитать все наличные ресурсы, как говорится. Что ты! Он зубы свои оскалит и будет лучше ржать лежать, чем задумается.

Марья вспомнила про девятьсот граммов кала и опять захохотала. И понимала, что после таких серьезных слов Баева не надо бы смеяться, но не могла сдержаться.

Дак, а как. с этим-то. Собрал, что ли? — Вытерла опять глаза. — Не могу ничего с собой сделать, ты уж прости меня, Николай Ферапонтыч, шибко смешно. Собрал девятьсот грамм-то?

Вот то-то и оно — ничего сделать с собой не можем, — обиделся Баев, — Живем безалаберно — ничего с собой сделать не можем; пьем-гуляем — ничего с собой сделать не можем; блуд совершаем — опять ничего с собой сделать не можем. У меня зять вон до развода дело довел, гад зубастый: тоже ничего с собой сделать не может. Кобели. Поганки. — Баев по-живому обозлился. — Взял бы кол хороший, пошел бы в клуб ихный — да колом бы, колом бы всех бы подряд. Ржать научились? Ногами дрыгать научились. Теперь подставляй башку, я тебя жизни обучать буду! Козлы.

Посидели молча. Марья даже вздохнула: у самой тоже была дочь, и у той тоже семейная жизнь не ладилась.

А как вот им поможешь? — сказала она. — И рад бы душой — помочь, а как?

Никак, — резко сказал Баев. — Пускай сами разбираются,

Баев достал флакон с нюхательным табаком, пошумел ноздрями — одной, другой, — поморгал подслеповатыми маленькими глазами и сладостно чихнул в платок.

Помогает глазам-то? — спросила Марья, кивнув на пузырек с табаком.

Не он бы, так давно бы уж ослеп. Им только и держусь.

Куда я переквалифицируюсь-то? — горько спросила Марья. Ей до пенсии оставалось полтора года. — Легко сказать — переквалифицируйся… Что я, боров, что ли, — с боку на бок переваливаться? — Она поняла это «переквалифицируйся» как шутку, как «перевались на другой бок».

Ну, посмеялись над Марьей… И предложили ей сторожить сельмаг. Марья подумала и согласилась.

И стала она сторожить сельмаг.

И повадился к ней ночами ходить старик Баев. Баев всю свою жизнь проторчал в конторе — то в сельсовете, то в заготпушнине, то в колхозном правлении, — все кидал и кидал эти кругляшки на счетах, за целую жизнь, наверно, накидал их с большой дом. Незаметный был человечек, никогда не высовывался вперед, ни одной громкой глупости не выкинул, но и никакого умного колена тоже не загнул за целую жизнь. Так средним шажком отшагал шестьдесят три годочка, и был таков. Двух дочерей вырастил, сына, домок оборудовал крестовый… К концу-то огляделись — да он умница, этот Баев! Смотри-ка, прожил себе и не охнул, и все успел, и все ладно и хорошо. Баев и сам поверил, что он, пожалуй, и впрямь мужик с головой, и стал намекать в разговорах, что он — умница. Этих умниц, умников он всю жизнь не любил, никогда с ними не спорил, спокойно признавал их всяческое превосходство, но вот теперь и у него взыграло ретивое — теперь как-то это стало неопасно, и он запоздало, но упорно повел дело к тому, что он — редкого ума человек.

Последнее время Баева мучила бессонница, и он повадился ходить к сторожихе Марье — разговаривать.

Больно шустрые! Я как-то лежал в больнице… меня тогда Неверов отвез, председателем исполкома был в войну у нас, не помнишь?

Нет. Их тут перебывало…

Ох, тада и таска-али! — вспомнила Марья. — Бывало, подоишь — и все отнесешь. Ребятишкам по кружке нальешь, остальное — на молоканку. Да ведь планы-то какие были… безобразные!

Ты вот слушай! — оживился Баев при воспоминании о давнем своем изобретательном поступке. — «Все вытаскали-то? Или нет?» Он вызвал девку: «Принеси, — говорит, — сводки». Посмотрели: почти все, ерунда осталась. «Ну вот, — говорит, — почти все». — «Теперь так, — это я-то ему, — давайте рассуждать: госпоставки недостает столько-то, не помню счас сколько, Так? Колхозники свое почти все вытаскали… Где молоко брать?» Он мне: «Ты, — говорит, — мне мозги не… того, говори дело!» Матерщинник был несусветный. Я беру счеты в руки: давайте, мол, считать, Допустим, ты должна сдать на молоканку пятьсот литров. — Баев откинул воображаемых пять кругляшек на воображаемых счетах, посмотрел терпеливо и снисходительно на Марью. — Так? Это из расчета, что процент жирности молока у твоей коровы такой-то. — Баев еще несколько кругляшек воображаемых сбросил, чуть выше прежних. — Но вот выясняется, что у твоей коровы жирность не такая, какая тянула на пятьсот литров, а ниже, Понимаешь? Тогда тебе уж не пятьсот литров надо отнести, а пятьсот семьдесят пять, допустим. Сообразила?

Марья не сообразила пока.

Марья все никак не могла уразуметь, как это они тогда вышли из положения с госпоставками-то.

Да господи! — воскликнул Баев. — Вот ты оттаскала свои пятьсот литров, потом тебе говорят: за тобой, гражданка Селезнева, еще семьдесят пять литров. Ты, конечно, — как это так? А какой-нибудь такой же, вроде меня, со счетиками: давайте считать вместе… Вышла, мол, ошибка с жирностью. Работник, мол, недоглядел… А я — в горбольнице. С сельской местности-то туда и счас не очень берут. А я вон когда попал!

Беседы при ясной луне

Куда я переквалифицируюсь-то? — горько спросила Марья. Ей до пенсии оставалось полтора года.-Легко сказать-переквалифицируйся. Что я, боров, что ли,- с боку на бок переваливаться? — Она поняла это «переквалифицируйся» как шутку, как «перевались на другой бок».

Ну, посмеялись над Марьей. И предложили ей сторожить сельмаг. Марья подумала и согласилась.

И стала она сторожить сельмаг.

И повадился к ней ночами ходить старик Баев. Баев всю свою жизнь проторчал в конторе — то в сельсовете, то в заготпушнине, то в колхозном правлении,- все кидал и кидал эти кругляшки на счетах, за целую жизнь, наверно, накидал их с большой дом. Незаметный был человечек, никогда не высовывался вперед, ни одной громкой глупости не выкинул, но и никакого умного колена тоже не загнул за целую жизнь. Так средним шажком отшагал шестьдесят три годочка, и был таков. Двух дочерей вырастил, сына, домок оборудовал крестовый. К концу-то огляделись — да он умница, этот Баев! Смотрика, прожил себе и не охнул, и все успел, и все ладно и хорошо. Баев и сам поверил, что он, пожалуй, и впрямь мужик с головой, и стал намекать в разговорах, что он — умница. Этих умниц, умников он всю жизнь не любил, никогда с ними не спорил, спокойно признавал их всяческое превосходство, но вот теперь и у него взыграло ретивое — теперь как-то это стало неопасно, и он запоздало, но упорно повел дело к тому, что он — редкого ума человек.

Последнее время Баева мучила бессонница, и он повадился ходить к сторожихе Марье — разговаривать.

Люди, они ведь как — сегодняшним днем живут,- рассуждал Баев.- А жизнь надо всю на прострел брать. Смета. — Баев делал выразительное лицо, при этом верхняя губа его уползала куда-то к носу, а глаза узились щелками — так и казалось, что он сейчас скажет: «чево?» Смета! Какой же умный хозяин примется рубить дом, если заранее не прикинет, сколько у него есть чево. В учетном деле и называется смета. А то ведь как: вот размахнулся на крестовый дом — широко жить собрался, а умишка, глядишь,- на-пятистенок едва-едва, Просадит силенки до тридцати годов, нашумит, наорется, а дальше — пшик. Марья согласно кивала головой.

Нет. Их тут перебывало.

Неверов, Василий Ильич. А тогда что, С молокопоставками не управились — ему хоть это., хоть живым в могилу зарывайся. Я один раз пришел к нему в кабинет, говорю: «Василий Ильич, хотите, научу, как с молокопоставками-то?» — «Ну-ка»,- говорит. «У нас колхозники-то все вытаскали?» — «Вроде все, — говорит. — А что?» Я говорю: «Вы проверьте, проверьте — все вытаскали?»

Читайте также: Барыс драка с кунь луне

Ох, тада и таска-али! — вспомнила Марья.- Бывало, подоишь — и все отнесешь. Ребятишкам по кружке нальешь, остальное — на молоканку. Да ведь планы-то какие были. безобразные!

Ты вот слушай! — оживился Баев при воспоминании о давнем своем изобретательном поступке.- «Все вытаскали-то? Или нет?» Он вызвал девку: «Принеси,- говорит,- сводки». Посмотрели: почти все, ерунда осталась. «Ну вот,- говорит,- почти все».- «Теперь так,- это я-то ему,- давайте рассуждать: госпоставки недостает столько-то, не помню счас сколько, Так? Колхозники свое почти все вытаскали. Где молоко брать?» Он мне: «Ты,- говорит,- мне мозги не. того, говори дело!» Матерщинник был несусветный. Я беру счеты в руки: давайте, мол, считать, Допустим, ты должна сдать на молоканку пятьсот литров.- Баев откинул воображаемых пять кругляшек на воображаемых счетах, посмотрел терпеливо и снисходительно на Марью.- Так? Это из расчета, что процент жирности молока у твоей коровы такой-то.- Баев еще несколько кругляшек воображаемых сбросил, чуть выше прежних.- Но вот выясняется, что у твоей коровы жирность не такая, какая тянула на пятьсот литров, а ниже, Понимаешь? Тогда тебе уж не пятьсот литров надо отнести, а пятьсот семьдесят пять, допустим. Сообразила?

Марья не сообразила пока.

Марья все никак не могла уразуметь, как это они тогда вышли из положения с госпоставками-то.

Да господи! — воскликнул Баев.- Вот ты оттаскала свои пятьсот литров, потом тебе говорят: за тобой, гражданка Селезнева, еще семьдесят пять литров. Ты, конечно,- как это так? А какой-нибудь такой же, вроде меня, со счетиками: давайте считать вместе. Вышла, мол, ошибка с жирностью. Работник, мол, недоглядел. А я-в горбольнице. С сельской местности-то туда и счас не очень берут. А я вон когда попал!

А чего. Заболел, што ли?

Как тебе сказать. Нет. Недостаток-то у меня был: глаза-то и тогда уж. Почти слепой был. Из-за того и на войну не взяли. Но лег я не потому, а. как это выразиться. Охота было в горбольнице полежать. Помню, ишо молодой был, а все лумал: как же бы мне устроиться в горбольнице полежать? А тут случай-то и подвернулся. Да. Приехал я, мне, значит, коечку, чистенько все, простынки, тумбочка возле койки. В палате ишо пять гавриков лежат, у кого что: один с рукой, один с башкой забинтованной, один тракторист лежал — полспины выгорело, бензин где-то загорелся, он угодил туда. Та-ак. Ну, ладно, думаю, желание мое исполняется.

Дак чего, просто вот полежать, и все? — никак не могла взять в толк Марья.

Все. Ну-ка, как это тут, думаю, будут ухаживать за мной? Слыхал, что уход там какой-то особенный. Ну, никакого такого ухода я там не обнаружил — больше интересуются: «Что болит? Где болит?» Сердце, говорю, болит — иди, доберись до него. Всего обстукали, обслушали, а толку никакого. Но я к чему про горбольницу-то: про людей мы заговорили. Пришел, значит, я в палату, лежат эти козлы. Я им по-хорошему: «Здравствуйте, мол, ребята!» И прилег с дороги-то соснуть малость: дорога-то дальняя, в телеге-то натрясло. Сосну, думаю, малость. Поспал, значит, мне эти козлы говорят: «Надо анализы собирать».- «Какие анализы?» — «Калу,- говорят,- девятьсот грамм и поту пузырек». Я удивился, конечно, но.

Ну и как? — спросила Марья, вытирая глаза концом полушалка.Собрал?

Стали сперва собирать пот,- продолжал Баев, недовольный, что из рассказа вышла одна комедия: он вознамерился извлечь из него поучительный вывод.- Укрыли меня одеялами, два матраса навалили сверху, а пузырек велели под мышку зажать — туда, мол, пот будет капать. Ить вот рассудок-то у людей: хворают, называется! Ить подумали бы; идет такая страшенная война, их, как механизаторов, на броне пока держут: тут надо прижухнуться и помалкивать, вроде тебя и на свете-то нету. Нет, они начинают выдумывать черт те чего. Думает он, лежит, что у него — жизнь предстоит, что надо ее как-то распланировать, подсчитать все наличные ресурсы, как говорится. Что ты! Он зубы свои оскалит и будет лучше ржать лежать, чем задумается.

Дак, а как. с этим-то. Собрал, что ли? — Вытерла опять глаза.- Не могу ничего с собой сделать, ты уж прости меня, Николай Ферапонтыч, шибко смешно. Собрал девятьсот грамм-то?

П остановка по рассказам Василия Шукшина «Крыша над головой», «Сапожки», «Вянет, пропадает», «Сватовство».

Фрагмент из книги Ю.А. Дмитриева «Государственный академический Малый театр» (Отечественная драматургия 1967–1985):

«Тема деревни возникала в спектакле, поставленном по рассказам В.М. Шукшина «Беседы при ясной луне». Инсценировал рассказы В. Иванов, он же осуществлял режиссуру.

Для инсценировки были выбраны рассказы «Крыша над головой», «Сапожник», «Сватовство», «Верую», «Срезал», а также отрывки из некоторых других произведений писателя.

Премьера состоялась в феврале 1976 года в филиале театра. Оформлял спектакль художник И. Новодворский, ранее он вместе с Шукшиным работал над фильмами. Музыкальное оформление принадлежало А. Паппе.

Перед тем как спектакль увидел свет, режиссер писал в газету: «Хочется, чтобы прозвучала невероятная доброта, какое-то удивительное внимание к человеческой судьбе, к тому, что происходит в мире».

Чтобы усилить русский колорит, постановщик пригласил для участия в действии известную исполнительницу народных песен Л. Рюмину.

При постановке Иванов (он сам об этом говорил) прибегал к советам Шукшина, и это пошло на пользу спектаклю. Утверждался своеобразный спектакль-беседа, когда большинство действующих лиц находились на сцене, порой в качестве заинтересованных свидетелей происходящего.

Театр воспроизводил шукшинские беседы тихо, иногда с грустинкой, а иногда с хлестким юмором. Актеры сидели по бокам сцены и в ее глубине, они постоянно старались входить в контакт со зрителями. А на переднем плане сцены стояла декорация, изображавшая переднюю стену дома. Стена поднималась, и зрители видели то бедную комнату горемычной Анисьи, то квартиру Ольги Сергеевны, то хорошо обставленную избу председателя колхоза. Здесь жили люди Алтая. Все они мечтали о чем-то лучшем, часто им самим не вполне ясном. О счастье мечтал шофер Иван (В. Борцов). Он считался передовиком труда, но испытывал недовольство своим положением. Душа требовала красоты, познания мира, понимания того, каким будет мир в будущем.

А председатель колхоза Матвей (В. Хохряков) после сорока лет совместной жизни задавал жене странные вопросы, например: а есть ли на свете любовь? И боится ли жена смерти, которая к нему все ближе подбиралась?

Трудно оставаться одному, вот и тянется, потеряв жену, старик Глухов (И. Любезнов) к кроткой своей ровеснице Отавихе (С. Фадеева). И дело вроде пошло на лад, и цветы приготовлены, но рушит все Ольга Малышева, то ли из ревности, то ли просто из зависти, переходящей в жестокость.

А сколько любви заключено в угрюмом Николае (В. Коняев), хотя, кажется, он целиком предан будничным заботам о хозяйстве, о детях, о Катерине (О. Чуваева).

В представленных характерах режиссер и актеры, следуя за автором, искали поэзию и философию жизни. Здесь смешивались красота и юмор, романтика и проза.

Вянет, пропадает молодая женщина Анисья (М. Овчинникова), она жаждет любви, а Владимир Николаевич (Е. Буренков) поглощен собой, пофилософствует, выпьет рюмочку и отправится смотреть телевизор.

Глеб Константинович (С. Маркушев) стремился «срезать» собеседников, делал он это для потехи, чтобы возвыситься в собственных глазах, не замечая, что оскорбляет тех, с кем имеет дело.

В поисках смысла жизни Иван приходил к священнику (Р. Филиппов). А тот, притоптывая, кружился по комнате, и было непонятно, то ли он пел, то ли кричал: «Ве-е-е-рую в авиацию, в механизацию сельского хозяйства, в научную революцию, в космос, в невесомость, ибо это объективно». По мастерству, по силе проникновения в образ – лучшая работа спектакля.

Имелись в спектакле и недостатки: некоторые характеры раскрывались скорее через повествование о них, нежели через действие.

Тем не менее спектакль получился, бесспорно, интересным, в нем действовали люди с непростыми характерами, переживавшие сложные жизненные перипетии. Удачный выбор литературного материала во многом определил успех работы театра».

Большинство современников Шукшина, в воспоминаниях о писателе отмечают, что у Василия Макаровича был довольно сложный характер. Общий язык он находил далеко не со всеми, а от немногих своих близких настойчиво требовал понимания . Поисками «душевного родства», человеческого сочувствия в самом широком смысле этого слова, наполнены и его литературные произведения. Сборники рассказов Шукшина из года в год переиздаются внушительными тиражами. Один из них, под названием «Беседы при ясной луне» — собрал под своей обложкой известные и любимые читателями шукшинские истории.

Герои этих рассказов – в общем-то, самые обычные люди. Но почему-то после прочтения многих из них просто невозможно забыть — так крепко западают в душу их образы. Например, добрый и простой человек по прозвищу… Чудик. Одноименный рассказ начинается с эпизода в гастрономе: Чудик находит на полу пятьдесят рублей – во времена Шукшина сумма внушительная! – и не бёрет их себе , а громко спрашивает людей в очереди, кто это тут такой богатый, что полтинники разбрасывает. В этот момент он чрезвычайно доволен собой. А в следующий – обнаруживает, что полтинник этот его собственный, что это он случайно обронил его. Но сообщить об этом во всеуслышание он уже не решается, и просто уходит домой, где жена снова будет кричать на него и обзывать Чудиком…

Одна из ярких отличительных черт Шукшина-писателя в том, что у него практически нет отрицательных персонажей. Есть у него натуры противоречивые, заблудившиеся, кающиеся – но вот откровенных злодеев и негодяев очень мало. И всё же с одним из них автор сталкивает читателя на страницах рассказа «Крепкий мужик». Это бригадир колхоза «Гигант» Николай Шурыгин, которого мы застаем в тот самый момент, когда, подогнав три трактора с тросами к маленькой сельской церквушке, он собирается… свалить её, чтобы разжиться бесплатным кирпичом для свинарника.мАвтор настолько явно не сочувствует своему герою, что в самом финале рассказа даже прозрачно намекает на то, что расплата за столь чудовищный поступок не заставит себя ждать. Раздосадованный упреками и бойкотом односельчан, бригадир уезжает в ночь на мотоцикле. «Шурыгин уважал быструю езду» — ставит многоточие писатель.

Но всё же это, пожалуй, исключение, которое, как известно, подтверждает правило. Герои Шукшина, пройдя сквозь шквал противоречивых переживаний, испытывают настоящее перерождение. А вместе с ними – и читатели, у которых на душе вдруг становится спокойно и легко, как если бы где-то в тишине, кто-то очень близкий, завел с ними «Беседы при ясной луне»…

С вами была программа «Литературный навигатор» и ее ведущая Анна Шепелёва. Держитесь правильного литературного курса!

Источник