Петух и солнце
Темной ночью, когда на небе были видны только звезды, а на земле едва виднелись очертания домов и деревьев, на забор вскочил Петух.
Он вытянул шею, растопырил на ней перья и закричал: «Ку-ка-ре-ку», но крик получился слегка хрипловатым.
Петух покрутил головой и закричал второй раз: «Ку-ка-ре-куу!», — на этот раз его голос звучал увереннее и бодрее.
Но Петух был явно недоволен, и, тогда, вытянувшись всем телом вперед, он запел в третий раз: «Ку-ка-ре-куууууу. ».
Утренняя песня вышла на славу: громкая звонкая с бархатистыми переливами.
И только она закончилась, над землей показались первые лучики восходящего солнышка.
Где-то рядом зашевелились жители двора, замычала Корова, заворчал Индюк, захрюкали голодные с утра Поросята. Хозяин двора, старик Кирилл, вышел во двор и зевнув пошел в коровник.
Солнышко поднималось все выше и выше, на небе не было ни облачка и утро обещало быть ласковым и теплым.
Петух довольно оглядел просыпающийся двор и слетел с забора.
К нему подошел Индюк.
-Доброе утро, Петя, — поздоровался Индюк.
— Доброе, — ответил Петух, — отличное утро сегодня!, — сказал он зажмурив от удовольствия глаза, и выпятил вперед разноцветную грудь.
— Петя, ну зачем ты так рано поешь и всех будишь? Мне не нужно вставать так рано, солнце еще не взошло высоко и мне холодно искать зернышки в земле. Пой попозже, дай выспаться.
— Никак не могу. Пойми, Индюк, я самая важная птица у нас во дворе, если я не спою утром, то не взойдет солнце, а если не взойдет солнце, то будет холодно, сыро и темно. Бывает я спою плохо, горло болит или сон плохой приснился, и солнце встает неласковое, холодное, а бывает, как сегодня, – и утро выходит солнечным и радостным. Понял?
— Ты, почему заважничал, — обиделся индюк, -почему ты решил, что ты самая главная птица?
— Потому что, если я не спою утром, то не взойдет солнце, не взойдет солнце – тебе будет ничего не видно, ты не найдешь зернышки и останешься голодным.
— Ты что ж, думаешь, что если ты не споешь утром, солнце не взойдет?
— Конечно!
— Не говори ерунды.
— Я не говорю, сам подумай. Я пою каждое утро в одно и тоже время, так?
— Ну, так.
— После этого сразу восходит солнце, так?
— Ну, так.
— Ну…
— Что ну…
— Ну, это значит, что я бужу солнце, это же понятно, и проснувшись, оно согревает своим теплом все вокруг и даже такого ворчуна как ты!
После этих слов Петух отвернулся от Индюка и, высоко поднимая ноги, зашагал в дальний конец двора, к курятнику.
Индюк обиделся еще больше и пошел жаловаться Утке.
— Утка, доброе утро!
— Доброе, Индюк, ты чего так рано по двору бродишь, обычно в это время ты еще только высовываешь свой нос из птичника.
— Понимаешь, начал индюк, — я сегодня очень плохо спал. Я всю ночь мучился.
— Мучился?, — удивилась Утка.
— Да, понимаешь, беда у нас. Совсем Петя зазнался. Утверждает, что он самая главная птица во дворе. А я так не считаю. Вот возьмем тебя. Ты каждое утро ведешь своих утят купаться на пруд, полощешь им еду, следишь, чтобы они не разбежались.
— Да, а знаешь, как это тяжело, -закрякала Утка. — Вот вчера, только я захотела немного понежиться на солнце и закрыла на секундочку глаза, так самый средний утёнок, этот сорванец, залез в ведро с коровьим молоком. Он, видите ли, хотел нырнуть и стать белым, как лебедь. Старик Кирилл его вытащил из молока и, так ругал, так ругал… Я думала, он его выгонит со двора, распереживалась вся. Пришлось вести его второй раз за день на пруд отмываться и сушиться на солнце.
— А Петух говорит, что это он солнце будит, что если он с утра не пропоет, то и солнце не встанет!
— Я не знаю, — ответила Утка, да и какое мне дело кто кого будит, мне бы утят не упустить. – и Утка побежала догонять того самого сорванца. Сегодня он собрался поплавать в кошкиной миске, чтобы набраться храбрости и полететь с лебедями зимой в теплые края.
Недовольный беседой Индюк пошел дальше по двору к месту, где обычно паслись Гуси.
— Привет, Гусь, закричал Индюк.
— И тебе привет, чего надо?
— Да, так, ничего. Я просто хотел сказать, что ты последняя птица в нашем дворе.
— Я. — зашипел Гусь.
— Тихо, тихо, не кипятись. Петух с утра сказал, что он самый главный.
— А про меня он что сказал?
— Он еще сказал, что если с утра не будет кукарекать, то не проснется солнце.
— И…
— И мы все умрем от голода, потому что будет темно и нам будет нечего есть. Я хотел ему возразить, но он выпятил свою петушиную грудь, отвернулся от меня и ушел в курятник.
— Нехорошо это. Пойдем ка с ним поговорим.
И Индюк с Гусем отправились к Петуху.
— Петя, ты зазнался, — не поздоровавшись, начал Гусь.
— Это почему, это? – удивился Петух.
— Индюк сказал мне, что ты считаешь себя самой главной птицей во дворе!
— Да, я бужу солнце, и оно просыпается от моего прекрасного пения. Если бы не я, то всегда бы была ночь!
— Ты не прав, Петух. Солнце встает само и если ты, к примеру, завтра утром не запоешь, то солнце все равно проснется!
— Не проснется, — заважничал Петух.
— Спорим?
— Спорим!
— Индюк, будешь нашим свидетелем. – сказал Гусь. — Утром, когда ночь соберётся уходить, мы втроем встретимся и посмотрим, что будет если Петух не запоет. Договорились? – спросил Гусь.
— Договорились, ответили Петух и Индюк.
— Только давайте еще и Утку позовем. – добавил Индюк
— Хорошо, согласились Гусь с Петухом и птицы разошлись в разные стороны.
Весь птичник не спал всю ночь. Все обсуждали предстоящее событие. То тут, то там слышались голоса мамы Утки и мамы Курицы, они безуспешно пытались уложить своих цыплят спать. Куда там… В воздухе висело нервное напряжение, как будто завтра день рождения Старика, а в его день рождения из птичника всегда пропадало несколько птиц.
Петух сидел на жердочке и ждал своего часа. Внешне он выглядел совершенно спокойно, но внутри его все клокотало от гордости. Ведь он главный герой этой ночи. Сейчас он не пойдет будить солнце и все наконец-то убедятся, что он самая главная птица во дворе! Да, что там во дворе, во всей деревне! Солнце не проснется, всем будет холодно и все будут умолять запеть его поскорее.
Подошло время взлетать на забор и петь. Петух встрепенулся, захлопал крыльями, и сказал:
— Дорогие друзья, я не буду петь сегодня, потому что есть птицы, которые усомнились в том, что я бужу солнце. Для меня это совершенно ясно, но раз мы договорились, то я не взлечу на забор и солнце сегодня не проснется! А если я не прав и солнце все-таки покажется в обычное время, то я уйду в лес!
Всем, даже Индюку, стало немного жутко. Птицы высыпали во двор и стали смотреть в сторону леса, из-за которого, обычно каждое утро появлялось солнце. Обычно внимательные мамы перестали обращать внимание на своих цыплят и они, воспользовавшись моментом, залезли повыше, на самый край крыши птичника.
Время текло очень медленно, солнце не появлялось и Петух наливался гордостью и еще больше распушил свой прекрасный разноцветный хвост.
Вдруг откуда-то сверху послышался тонкий писк:
— Пи-пи-пи. Солнце! Ура, солнце проснулось. – это пищал утенок – сорванец, сын мамы Утки, он забрался выше всех и раньше всех увидел первый лучик солнца!
— Солнце, солнце, — послышалось со всех сторон, — птицы были очень напуганы, что солнце не взойдет, и поэтому они бурно радовались восходу и не заметили, как опустив голову и волоча хвост, Петух направился в сторону леса, пересек двор и скрылся за забором.
— Петух, — закричал Индюк, — теперь ты видишь, что был не прав!
— Что главная птица во дворе– не ты!, — подхватил Гусь.
— Слышишь!, — Индюк осмотрелся, — по сторонам, — Где ты?, Петух!
Но Петуха нигде не было.
— Он, наверное, ушел в лес. Он хоть и хвастливый, но гордый и слово свое держит, — сказала Утка. – У него большая сила воли, подумать только вставать каждое утро раньше всех.
— Жаль, — как-то понуро и неопределенно, — прошептал Индюк, — я не хотел, — чего не хотел Индюк так и осталось неизвестным.
После бурной ночи, птицы вернулись в курятник и, так как не спали всю ночь решили немного вздремнуть.
Тем временем во дворе происходили перемены.
Старик Кирилл спал в доме, в комнате с закрытыми занавесками. Он не слышал крика Петуха и поэтому не торопился просыпаться. Утро задалось пасмурное, не яркое. В комнате было темно. Его Старуха, ворочалась в постели, но вставать тоже не спешила. Если Петя не пропел, чего с постели вскакивать?
Птицы проснулись поздно и вышли во двор. Все кормушки были пустые, в коровнике мычала Корова, Старика и Старухи нигде не было.
— Наверное, они пошли Петю в лес искать, — предположила Утка.
— Вряд ли, — сказал Гусь., — Чего Корова-то мычит? Она, обычно, в это время уже на на лугу, ее старуха подоит и Старик ее к Пастуху отводит. А сегодня она еще в Коровнике.
— Тяжело, наверное, ей бедняжке, — заволновалась Утка, — молока много, тяжело его держать, так и заболеть недолго.
В это время голодные поросята вырвались во двор и понеслись в огород рыть недавно посаженную картошку.
— Бардак начинается, — сказал Гусь.
— И есть хочется, — заныл Индюк, — все зернышки из земли Курицы подобрали, а кормушки пустые.
— Это все из-за тебя!, — зашипел на Индюка Гусь.
— Почему это?
— Ты все это придумал!
— Что я придумал?
— Петуха проверить!
— Но ведь солнце не встало!
— Солнце встало, а Старик со Старухой спят! Как мы теперь жить будем. Корова мычит, поросята сейчас весь огород перероют. Нужно Петуха из леса возвращать, пусть хозяев будит.
Все растерянно посмотрели друг на друга. Вдруг опять послышался тоненький писк.
— Пи-пи-пи, я могу поговорить с Вороном и он слетает за Петухом в лес, — это запищал утенок – Сорванец.
— Откуда ты его знаешь! Я же запрещаю подходить близко к вольным птицам! Они воруют еду у нас из кормушек! – возмутилась мама Утка.
— Тщщщщ… — Зашипел Гусь, сейчас не до нравоучений. Зови Ворона.
— А я давно здесь, — за вами наблюдаю, вдруг с дерева проговорил Ворон. – Я, конечно, могу слетать за Петухом, если только Гусь больше не будет драться, когда я подлетаю к кормушке.
— Ладно, ладно, лети, четное гусиное, — пообещал Гусь.
И Ворон полетел за Петухом.
Через некоторое время послышалось хлопанье двух пар крыльев и на забор сели грустный Петух и довольный Ворон.
Перед забором собрались все жители двора.
— Простите меня, — заговорил Петух, — мне очень жаль, что так получилось. Я не буду хвастуном и постараюсь исправиться. Я не главная птица нашего двора и солнце всходит само. Я ошибался.
— И ты нас прости, — неожиданно для всех закричал Индюк, — если ты не поешь, то все идет неправильно. Каждый должен делать свое дело. Ты – будить Старика со Старухой, Утка – следить за утятами, Курица – за цыплятами, Гусь – охранять кормушки. Все главные. Я не буду больше таким вредным.
— Пой, пожалуйста, — попросил Петуха Гусь.
— Пой, — сказал Ворон
Петух, откашлялся, вытянулся вверх в струнку и как запел: «Ку-ка-ре-кууууууу. ». Да так громко, да так звонко и красиво, как не пел ни разу в своей жизни. Даже солнышко выглянуло из-за туч и день переставал быть пасмурным.
Птицы радостно заголосили. Петух слетел с забора и все стали обниматься.
Вдруг с шумом распахнулась дверь дома, во двор выбежал Старик Кирилл со своею Старухою, взлохмаченные, с широко открытыми глазами.
— Вот мы крепко спали, даже Петуха не слышали! Старуха иди Корову доить! — заговорил Старик.
— Бегу, бегу, только птицам зерна насыплю, а ты поросят из огорода в свинарник загони, иж они, хулиганы, сейчас весь огород перетопчат. – отвечает ему Старуха.
— Ладно, ладно, а ну пошли домой, окаянные!, — Кирил погнался ловить поросят
А Петух, Гусь, Индюк и Ворон, пошли вдвоем в курятник обсудить происшествие.
— Нет главных, — сказал Ворон, — каждый делает то, что умеет.
— Главное не хвастаться и другим не завидовать, — добавил Гусь и посмотрел на Индюка.
— Ну, да. А я чего — я не буду больше…, — пообещал Индюк.
И солнце полностью вышло из-за тучи.
Источник
Едва взошло солнце петух насторожился начал прислушиваться
Выполните обозначенные цифрами в тексте 1 языковые разборы: (2) — морфемный и словообразовательный разборы слова; (3) — морфологический разбор слова; (4) — синтаксический разбор предложения.
Со..нце едва взошло но уже пекло (не)милосердно. Серебристо(голубое) небо было безобл..чно океан (не)подвижен. Корабль бросил якорь в (не)большой бухте, у скалисто..о берега, двумя уступами поднимавше..ося из воды.
Лодки отплыли от корабля и ра(с,сс)е..лись по заливу. (4) Одна из них подошла бли(з/с)ко к берегу. Ныряльщик захватил ногами обломок кора(л,лл)ово..о извес..няка пр..вяза(н,нн)ый к концу верёвки и быстро (2) опустился на дно.
Вода была тёплая и прозрач..ная. Каждый камень на дне был отчётливо виден. Ближе к берегу со дна поднимались кора(л,лл)ы – (не)подвижно застывшие кусты подводных с..дов. Мелкие рыбки отл..вавшие золотом и серебром шныряли между этими кустами.
Ныряльщик опустился на дно и согнувшись начал быстро соб..рать раковины и класть в мешочек закр..плё(н,нн)ый (3) (на)боку.
Перепишите текст 1, раскрывая скобки, вставляя, где это необходимо, пропущенные буквы и знаки препинания.
Солнце едва взошло, но уже пекло немилосердно. Серебристо-голубое небо было безоблачно, океан неподвижен. Корабль бросил якорь в небольшой бухте, у скалистого берега, двумя уступами поднимавшегося из воды.
Лодки отплыли от корабля и рассеялись по заливу. (4) Одна из них подошла близко к берегу. Ныряльщик захватил ногами обломок кораллового известняка, привязанный к концу верёвки, и быстро (2) опустился на дно.
Вода была тёплая и прозрачная. Каждый камень на дне был отчётливо виден. Ближе к берегу со дна поднимались кораллы — неподвижно застывшие кусты подводных садов. Мелкие рыбки, отливавшие золотом и серебром, шныряли между этими кустами. Ныряльщик опустился на дно и, согнувшись, начал быстро собирать раковины и класть в мешочек, закреплённый (3) на боку.
Источник
Текст книги «Том 6. Повести и рассказы 1922-1940»
Автор книги: Константин Паустовский
Советская классическая проза
Текущая страница: 26 (всего у книги 27 страниц) [доступный отрывок для чтения: 10 страниц]
Ручьи, где плещется форель
Судьба одного наполеоновского маршала – не будем называть его имени, дабы не раздражать историков и педантов, – заслуживает того, чтобы рассказать ее вам, сетующим на скудость человеческих чувств.
Маршал этот был еще молод. Легкая седина и шрам на щеке придавали особую привлекательность его лицу. Оно потемнело от лишений и походов.
Солдаты любили маршала: он разделял с ними тяжесть войны. Он часто спал в поле у костра, закутавшись в плащ, и просыпался от хриплого крика трубы. Он пил с солдатами из одной манерки и носил потертый мундир, покрытый пылью.
Он не видел и не знал ничего, кроме утомительных переходов и сражений. Ему никогда не приходило в голову нагнуться с седла и запросто спросить у крестьянина, как называется трава, которую топтал его конь, или узнать, чем знамениты города, взятые его солдатами во славу Франции. Непрерывная война научила его молчаливости, забвению собственной жизни.
Однажды зимой конный корпус маршала, стоявший в Ломбардии, получил приказ немедленно выступить в Германию и присоединиться к «большой армии».
На двенадцатый день корпус стал на ночлег в маленьком немецком городке. Горы, покрытые снегом, белели среди ночи. Буковые леса простирались вокруг, и одни только звезды мерцали в небе среди всеобщей неподвижности.
Маршал остановился в гостинице. После скромного ужина он сел у камина в маленьком зале и отослал подчиненных. Он устал, ему хотелось остаться одному. Молчание городка, засыпанного по уши снегом, напоминало ему не то детство, не то недавний сон, которого, может быть, и не было. Маршал знал, что на днях император даст решительный бой, и успокаивал себя тем, что непривычное желание тишины нужно сейчас ему, маршалу, как последний отдых перед стремительным топотом атаки.
Огонь вызывает у людей оцепенение. Маршал, не спуская глаз с поленьев, пылавших в камине, не заметил, как в зал вошел пожилой человек с худым, птичьим лицом. На незнакомце был синий заштопанный фрак. Незнакомец подошел к камину и начал греть озябшие руки. Маршал поднял голову и недовольно спросил:
– Кто вы, сударь? Почему вы появились здесь так неслышно?
– Я музыкант Баумвейс, – ответил незнакомец. – Я вошел осторожно потому, что в эту зимнюю ночь невольно хочется двигаться без всякого шума.
Лицо и голос музыканта располагали к себе, и маршал, подумав, сказал:
– Садитесь к огню, сударь. Признаться, мне в жизни редко перепадают такие спокойные вечера, и я рад побеседовать с вами.
– Благодарю вас, – ответил музыкант, – но, если вы позволите, я лучше сяду к роялю и сыграю. Вот уже два часа как меня преследует одна музыкальная тема. Мне надо ее проиграть, а наверху, в моей комнате, нет рояля,
– Хорошо… – ответил маршал, – хотя тишина этой ночи несравненно приятнее самых божественных звуков.
Баумвейс подсел к роялю и заиграл едва слышно. Маршалу показалось, что вокруг городка звучат глубокие и легкие снега, поет зима, поют все ветви буков, тяжелые от снега, и звенит даже огонь в камине.
Маршал нахмурился, взглянул на поленья и заметил, что звенит не огонь, а шпора на его ботфорте.
– Мне уже мерещится всякая чертовщина, – сказал маршал. – Вы, должно быть, великолепный музыкант?
– Нет, – ответил Баумвейс и перестал играть, – я играю на свадьбах и праздничных вечерах у маленьких князей и именитых людей.
Около крыльца послышался скрип полозьев. Заржали лошади.
– Ну вот, – Баумвейс встал, – за мной приехали. Позвольте попрощаться с вами.
– Куда вы? – спросил маршал.
– В горах, в двух лье отсюда живет лесничий, – ответил Баумвейс. – В его доме гостит сейчас наша прелестная певица Мария Черни. Она скрывается здесь от превратностей войны. Сегодня Марии Черни исполнилось двадцать три года, и она устраивает небольшой праздник. А какой праздник может обойтись без старого тапера Баумвейса?!
Маршал поднялся с кресла.
– Сударь, – сказал он, – мой корпус выступает отсюда завтра утром. Не будет ли неучтиво с моей стороны, если я присоединюсь к вам и проведу эту ночь в доме лесничего?
– Как вам будет угодно, – ответил Баумвейс и сдержанно поклонился, но было заметно, что он удивлен словами маршала.
– Но, – сказал маршал, – никому ни слова об этом. Я выйду через черное крыльцо и сяду в сани около колодца.
– Как вам будет угодно, – повторил Баумвейс, снова поклонился и вышел.
Маршал засмеялся. В этот вечер он не пил вина, но беспечное опьянение охватило его с необычайной силой.
– В зиму! – сказал он самому себе. – К черту, в лес, в ночные горы! Прекрасно!
Он накинул плащ и незаметно вышел из гостиницы через сад. Около колодца стояли сани – Баумвейс уже ждал маршала. Лошади, храпя, пронеслись мимо часового у околицы. Часовой привычно, хотя и с опозданием, вскинул ружье к плечу и отдал маршалу честь. Он долго слушал, как болтают, удаляясь, бубенцы, и покачал головой:
– Какая ночь! Эх, только бы один глоток горячего вина!
Лошади мчались по земле, кованной из серебра. Снег таял на их горячих мордах. Леса заколдовала стужа. Черный плющ крепко сжимал стволы буков, как бы стараясь согреть в них живительные соки.
Внезапно лошади остановились около ручья. Он не замерз. Он круто пенился и шумел по камням, сбегая из горных пещер, из пущи, заваленной буреломом и мерзлой листвой.
Лошади пили из ручья. Что-то пронеслось в воде под их копытами блестящей струей. Они шарахнулись и рванулись вскачь по узкой дороге.
– Форель, – сказал возница. – Веселая рыба!
Маршал улыбнулся. Опьянение не проходило. Оно не прошло и тогда, когда лошади вынесли сани на поляну в горах, к старому дому с высокой крышей.
Окна были освещены. Возница соскочил и откинул полость.
Дверь распахнулась, и маршал об руку с Баумвейсом вошел, сбросив плащ, в низкую комнату, освещенную свечами, и остановился у порога. В комнате было несколько нарядных женщин и мужчин.
Одна из женщин встала. Маршал взглянул на нее и догадался, что это была Мария Черни.
– Простите меня, – сказал маршал и слегка покраснел. – Простите за непрошеное вторжение. Но мы, солдаты, не знаем ни семьи, ни праздников, ни мирного веселья. Позвольте же мне немного погреться у вашего огня.
Старый лесничий поклонился маршалу, а Мария Черни быстро подошла, взглянула маршалу в глаза и протянула руку. Маршал поцеловал руку, и она показалась ему холодной, как льдинка. Все молчали.
Мария Черни осторожно дотронулась до щеки маршала, провела пальцем по глубокому шраму и спросила:
– Это было очень больно?
– Да, – ответил, смешавшись, маршал, – это был крепкий сабельный удар.
Тогда она взяла его под руку и подвела к гостям. Она знакомила его с ними, смущенная и сияющая, как будто представляла им своего жениха. Шепот недоумения пробежал среди гостей.
Не знаю, нужно ли вам, читатель, описывать наружность Марии Черни? Если вы, как и я, были ее современником, то, наверное, слышали о светлой красоте этой женщины, о ее легкой походке, капризном, но пленительном нраве. Не было ни одного мужчины, который посмел бы надеяться на любовь Марии Черни. Быть может, только такие люди, как Шиллер, могли быть достойны ее любви.
Что было дальше? Маршал провел в доме лесничего два дня. Не будем говорить о любви, потому что мы до сих пор не знаем, что это такое. Может быть, это густой снег, падающий всю ночь, или зимние ручьи, где плещется форель. Или это смех и пение и запах старой смолы перед рассветом, когда догорают свечи и звезды прижимаются к стеклам, чтобы блестеть в глазах у Марии Черни. Кто знает? Может быть, это обнаженная рука на жестком эполете, пальцы, гладящие холодные волосы, заштопанный фрак Баумвейса. Это мужские слезы о том, чего никогда не ожидало сердце: о нежности, о ласке, несвязном шепоте среди лесных ночей. Может быть, это возвращение детства. Кто знает? И может быть, это отчаяние перед расставанием, когда падает сердце и Мария Черни судорожно гладит рукой обои, столы, створки дверей той комнаты, что была свидетелем ее любви. И, может быть, наконец, это крик и беспамятство женщины, когда за окнами, в дыму факелов, при резких выкриках команды наполеоновские жандармы соскакивают с седел и входят в дом, чтобы арестовать маршала по личному приказу императора.
Бывают истории, которые промелькнут и исчезнут, как птицы, но навсегда остаются в памяти у людей, ставших невольными их очевидцами.
Все вокруг осталось по-прежнему. Все так же шумели во время ветра леса и ручей кружил в маленьких водоворотах темную листву. Все так же отдавалось в горах эхо топора и в городке болтали женщины, собираясь около колодца.
Но почему-то эти леса, и медленно падающий снег, и блеск форелей в ручье заставляли Баумвейса вынимать из заднего кармана фрака хотя и старый, но белоснежный платок, прижимать его к глазам и шептать бессвязные печальные слова о короткой любви Марии Черни и о том, что временами жизнь делается похожей на музыку.
Но, шептал Баумвейс, несмотря на сердечную боль, он рад, что был участником этого случая и испытал волнение, какое редко выпадает на долю старого бедного тапера.
Старый повар
В один из зимних вечеров 1786 года на окраине Вены в маленьком деревянном доме умирал слепой старик – бывший повар графини Тун. Собственно говоря, это был даже не дом, а ветхая сторожка, стоявшая в глубине сада. Сад был завален гнилыми ветками, сбитыми ветром. При каждом шаге ветки хрустели, и тогда начинал тихо ворчать в своей будке цепной пёс. Он тоже умирал, как и его хозяин, от старости и уже не мог лаять.
Несколько лет назад повар ослеп от жара печей. Управляющий графини поселил его с тех пор в сторожке и выдавал ему время от времени несколько флоринов.
Вместе с поваром жила его дочь Мария, девушка лет восемнадцати. Всё убранство сторожки составляли кровать, хромые скамейки, грубый стол, фаянсовая посуда, покрытая трещинами, и, наконец, клавесин – единственное богатство Марии.
Клавесин был такой старый, что струны его пели долго и тихо в ответ в ответ на все возникавшие вокруг звуки. Повар, смеясь, называл клавесин «сторожем своего дома». Никто не мог войти в дом без того, чтобы клавесин не встретил его дрожащим, старческим гулом.
Когда Мария умыла умирающего и надела на него холодную чистую рубаху, старик сказал:
– Я всегда не любил священников и монахов. Я не могу позвать исповедника, между тем мне нужно перед смертью очистить свою совесть.
– Что же делать? – испуганно спросила Мария.
– Выйди на улицу, – сказал старик, – и попроси первого встречного зайти в наш дом, чтобы исповедать умирающего. Тебе никто не откажет.
– Наша улица такая пустынная… – прошептала Мария, накинула платок и вышла.
Она пробежала через сад, с трудом открыла заржавленную калитку и остановилась. Улица была пуста. Ветер нёс по ней листья, а с тёмного неба падали холодные капли дождя.
Мария долго ждала и прислушивалась. Наконец ей показалось, что вдоль ограды идёт и напевает человек. Она сделала несколько шагов ему навстречу, столкнулась с ним и вскрикнула. Человек остановился и спросил:
Мария схватила его за руку и дрожащим голосом передала просьбу отца.
– Хорошо, – сказал человек спокойно. – Хотя я не священник, но это всё равно. Пойдёмте.
Они вошли в дом. При свече Мария увидела худого маленького человека. Он сбросил на скамейку мокрый плащ. Он был одет с изяществом и простотой – огонь свечи поблёскивал на его чёрном камзоле, хрустальных пуговицах и кружевном жабо.
Он был ещё очень молод, этот незнакомец. Совсем по-мальчишески он тряхнул головой, поправил напудренный парик, быстро придвинул к кровати табурет, сел и, наклонившись, пристально и весело посмотрел в лицо умирающему.
– Говорите! – сказал он. – Может быть, властью, данной мне не от бога, а от искусства, которому я служу, я облегчу ваши последние минуты и сниму тяжесть с вашей души.
– Я работал всю жизнь, пока не ослеп, – прошептал старик. – А кто работает, у того нет времени грешить. Когда заболела чахоткой моя жена – её звали Мартой – и лекарь прописал ей разные дорогие лекарства и приказал кормить её сливками и винными ягодами и поить горячим красным вином, я украл из сервиза графини Тун маленькое золотое блюдо, разбил его на куски и продал. И мне тяжело теперь вспоминать об этом и скрывать от дочери: я её научил не трогать ни пылинки с чужого стола.
– А кто-нибудь из слуг графини пострадал за это? – спросил незнакомец.
– Клянусь, сударь, никто, – ответил старик и заплакал. – Если бы я знал, что золото не поможет моей Марте, разве я мог бы украсть!
– Как вас зовут? – спросил незнакомец.
– Иоганн Мейер, сударь.
– Так вот, Иоганн Мейер, – сказал незнакомец и положил ладонь на слепые глаза старика, – вы невинны перед людьми. То, что вы совершили, не есть грех и не является кражей, а, наоборот, может быть зачтено вам как подвиг любви.
– Аминь! – прошептал старик.
– Аминь! – повторил незнакомец. – А теперь скажите мне вашу последнюю волю.
– Я хочу, чтобы кто-нибудь позаботился о Марии.
– Я сделаю это. А еще чего вы хотите?
Тогда умирающий неожиданно улыбнулся и громко сказал:
– Я хотел бы ещё раз увидеть Марту такой, какой я встретил её в молодости. Увидеть солнце и этот старый сад, когда он зацветет весной. Но это невозможно, сударь. Не сердитесь на меня за глупые слова. Болезнь, должно быть, совсем сбила меня с толку.
– Хорошо, – сказал незнакомец и встал. – Хорошо, – повторил он, подошёл к клавесину и сел перед ним на табурет. – Хорошо! – громко сказал он в третий раз, и внезапно быстрый звон рассыпался по сторожке, как будто на пол бросили сотни хрустальных шариков.
– Слушайте, – сказал незнакомец. – Слушайте и смотрите.
Он заиграл. Мария вспоминала потом лицо незнакомца, когда первый клавиш прозвучал под его рукой. Необыкновенная бледность покрыла его лоб, а в потемневших глазах качался язычок свечи.
Клавесин пел полным голосом впервые за многие годы. Он наполнял своими звуками не только сторожку, но и весь сад. Старый пёс вылез из будки, сидел, склонив голову набок, и, насторожившись, тихонько помахивал хвостом. Начал идти мокрый снег, но пёс только потряхивал ушами.
– Я вижу, сударь! – сказал старик и приподнялся на кровати. – Я вижу день, когда я встретился с Мартой и она от смущения разбила кувшин с молоком. Это было зимой, в горах. Небо стояло прозрачное, как синее стекло, и Марта смеялась. Смеялась, – повторил он, прислушиваясь к журчанию струн.
Незнакомец играл, глядя в чёрное окно.
– А теперь, – спросил он, – вы видите что-нибудь?
Старик молчал, прислушиваясь.
– Неужели вы не видите, – быстро сказал незнакомец, не переставая играть, – что ночь из чёрной сделалась синей, а потом голубой, и тёплый свет уже падает откуда-то сверху, и на старых ветках ваших деревьев распускаются белые цветы. По-моему, это цветы яблони, хотя отсюда, из комнаты, они похожи на большие тюльпаны. Вы видите: первый луч упал на каменную ограду, нагрел её, и от неё поднимается пар. Это, должно быть, высыхает мох, наполненный растаявшим снегом. А небо делается всё выше, всё синее, всё великолепнее, и стаи птиц уже летят на север над нашей старой Веной.
– Я вижу всё это! – крикнул старик.
Тихо проскрипела педаль, и клавесин запел торжественно, как будто пел не он, а сотни ликующих голосов.
– Нет, сударь, – сказала Мария незнакомцу, – эти цветы совсем не похожи на тюльпаны. Это яблони распустились за одну только ночь.
– Да, – ответил незнакомец, – это яблони, но у них очень крупные лепестки.
– Открой окно, Мария, – попросил старик.
Мария открыла окно. Холодный воздух ворвался в комнату. Незнакомец играл очень тихо и медленно.
Старик упал на подушки, жадно дышал и шарил по одеялу руками. Мария бросилась к нему. Незнакомец перестал играть. Он сидел у клавесина не двигаясь, как будто заколдованный собственной музыкой.
Мария вскрикнула. Незнакомец встал и подошёл к кровати. Старик сказал, задыхаясь:
– Я видел всё так ясно, как много лет назад. Но я не хотел бы умереть и не узнать… имя. Имя!
– Меня зовут Вольфганг Амадей Моцарт, – ответил незнакомец.
Мария отступила от кровати и низко, почти касаясь коленом пола, склонилась перед великим музыкантом.
Когда она выпрямилась, старик был уже мёртв. Заря разгоралась за окнами, и в её свете стоял сад, засыпанный цветами мокрого снега.
Жильцы старого дома
Неприятности начались в конце лета, когда в старом деревенском доме появилась кривоногая такса Фунтик. Фунтика привезли из Москвы.
Однажды черный кот Степан сидел, как всегда, на крыльце и, не торопясь, умывался. Он лизал растопыренную пятерню, потом, зажмурившись, тер изо всей силы обслюненной лапой у себя за ухом. Внезапно Степан почувствовал чей-то пристальный взгляд. Он оглянулся и замер с лапой, заложенной за ухо. Глаза Степана побелели от злости. Маленький рыжий пес стоял рядом. Одно ухо у него завернулось. Дрожа от любопытства, пес тянулся мокрым носом к Степану хотел обнюхать этого загадочного зверя.
Степан изловчился и ударил Фунтика по вывернутому уху.
Война была объявлена, и с тех пор жизнь для Степана потеряла всякую прелесть. Нечего было и думать о том, чтобы лениво тереться мордой о косяки рассохшихся дверей или валяться на солнце около колодца. Ходить приходилось с опаской, на цыпочках, почаще оглядываться и всегда выбирать впереди какое-нибудь дерево или забор, чтобы вовремя удрать от Фунтика.
У Степана, как у всех котов, были твердые привычки. Он любил по утрам обходить заросший чистотелом сад, гонять со старых яблонь воробьев, ловить желтых бабочек-капустниц и точить когти на сгнившей скамье. Но теперь приходилось обходить сад не по земле, а по высокому забору, неизвестно зачем обтянутому заржавленной колючей проволокой и к тому же такому узкому, что временами Степан долго думал, куда поставить лапу.
Вообще в жизни Степана бывали разные неприятности. Однажды он украл и съел плотицу вместе с застрявшим в жабрах рыболовным крючком – и все сошло, Степан даже не заболел. Но никогда еще ему не приходилось унижаться из-за кривоногой собаки, похожей на крысу. Усы Степана вздрагивали от негодования.
Один только раз за все лето Степан, сидя на крыше, усмехнулся.
Во дворе, среди курчавой гусиной травы, стояла деревянная миска с мутной водой – в нее бросали корки черного хлеба для кур. Фунтик подошел к миске и осторожно вытащил из воды большую размокшую корку.
Сварливый голенастый петух, прозванный «Горлачом», пристально посмотрел на Фунтика одним глазом. Потом повернул голову и посмотрел другим глазом. Петух никак не мог поверить, что здесь, рядом, среди бела дня происходит грабеж.
Подумав, петух поднял лапу, глаза его налились кровью, внутри у него что-то заклокотало, как будто в петухе гремел далекий гром. Степан знал, что это значит, – петух разъярялся.
Стремительно и страшно, топая мозолистыми лапами, петух помчался на Фунтика и клюнул его в спину. Раздался короткий и крепкий стук. Фунтик выпустил хлеб, прижал уши и с отчаянным воплем бросился в отдушину под дом.
Петух победно захлопал крыльями, поднял густую пыль, клюнул размокшую корку и с отвращением отшвырнул ее в сторону – должно быть, от корки пахло псиной.
Фунтик просидел под домом несколько часов и только к вечеру вылез и сторонкой, обходя петуха, пробрался в комнаты. Морда у него была в пыльной паутине, к усам прилипли высохшие пауки.
Но гораздо страшнее петуха была худая черная курица. На шее у нее была накинута шаль из пестрого пуха, и вся она походила на цыганку-гадалку. Купили эту курицу напрасно. Недаром старухи по деревне говорили, что куры делаются черными от злости.
Курица эта летала, как ворона, дралась и по нескольку часов могла стоять на крыше и без перерыва кудахтать. Сбить ее с крыши, даже кирпичом, не было возможности. Когда мы возвращались из лугов или из леса, то издалека была уже видна эта курица – она стояла на печной трубе и казалась вырезанной из жести.
Нам вспоминались средневековые харчевни – о них мы читали в романах Вальтера Скотта. На крышах этих харчевен торчали на шесте жестяные петухи или куры, заменявшие вывеску.
Так же как в средневековой харчевне, нас встречали дома бревенчатые темные стены, законопаченные желтым мхом, пылающие поленья в печке и запах тмина. Почему-то старый дом пропах тмином и древесной трухой.
Романы Вальтера Скотта мы читали в пасмурные дни, когда мирно шумел по крышам и в саду теплый дождь. От ударов маленьких дождевых капель вздрагивали мокрые листья на деревьях, вода лилась тонкой и прозрачной струей из водосточной трубы, а под трубой сидела в луже маленькая зеленая лягушка. Вода лилась ей прямо на голову, но лягушка не двигалась и только моргала.
Когда не было дождя, лягушка сидела в лужице под рукомойником. Раз в минуту ей капала на голову из рукомойника холодная вода. Из тех же романов Вальтера Скотта мы знали, что в средние века самой страшной пыткой было вот такое медленное капанье на голову ледяной воды, и удивлялись лягушке.
Иногда по вечерам лягушка приходила в дом. Она прыгала через порог и часами могла сидеть и смотреть на огонь керосиновой лампы.
Трудно было понять, чем этот огонь так привлекал лягушку. Но потом мы догадались, что лягушка приходила смотреть на яркий огонь так же, как дети собираются вокруг неубранного чайного стола послушать перед сном сказку. Огонь то вспыхивал, то ослабевал от сгоравших в ламповом стекле зеленых мошек. Должно быть, он казался лягушке большим алмазом, где, если долго всматриваться, можно увидеть в каждой грани целые страны с золотыми водопадами и радужными звездами.
Лягушка так увлекалась этой сказкой, что ее приходилось щекотать палкой, чтобы она очнулась и ушла к себе, под сгнившее крыльцо, – на его ступеньках ухитрялись расцветать одуванчики.
Во время дождя кое-где протекала крыша. Мы ставили на пол медные тазы. Ночью вода особенно звонко и мерно капала в них, и часто этот звон совпадал с громким тиканьем ходиков.
Ходики были очень веселые – разрисованные пышными розанами и трилистниками. Фунтик каждый раз, когда проходил мимо них, тихо ворчал должно быть, для того, чтобы ходики знали, что в доме есть собака, были настороже и не позволяли себе никаких вольностей – не убегали вперед на три часа в сутки или не останавливались без всякой причины.
В доме жило много старых вещей. Когда-то давно эти вещи были нужны обитателям дома, а сейчас они пылились и рассыхались на чердаке и в них копошились мыши.
Изредка мы устраивали на чердаке раскопки и среди разбитых оконных рам и занавесей из мохнатой паутины находили то ящик от масляных красок, покрытый разноцветными окаменелыми каплями, то сломанный перламутровый веер, то медную кофейную мельницу времен севастопольской обороны, то огромную тяжелую книгу с гравюрами из древней истории, то, наконец, пачку переводных картинок.
Мы переводили их. Из-под размокшей бумажной пленки появлялись яркие и липкие виды Везувия, итальянские ослики, убранные гирляндами роз, девочки в соломенных шляпах с голубыми атласными лентами, играющие в серсо, и фрегаты, окруженные пухлыми мячиками порохового дыма.
Как-то на чердаке мы нашли деревянную черную шкатулку. На крышке ее медными буквами была выложена английская надпись: «Эдинбург. Шотландия. Делал мастер Гальвестон».
Шкатулку принесли в комнаты, осторожно вытерли с нее пыль и открыли крышку. Внутри были медные валики с тонкими стальными шипами. Около каждого валика сидела на бронзовом рычажке медная стрекоза, бабочка или жук.
Это была музыкальная шкатулка. Мы завели ее, но она не играла. Напрасно мы нажимали на спинки жуков, мух и стрекоз – шкатулка была испорчена.
За вечерним чаем мы заговорили о таинственном мастере Гальвестоне. Все сошлись на том, что это был веселый пожилой шотландец в клетчатом жилете и кожаном фартуке. Во время работы, обтачивая в тисках медные валики, он, наверное, насвистывал песенку о почтальоне, чей рог поет в туманных долинах, и девушке, собирающей хворост в горах. Как все хорошие мастера, он разговаривал с теми вещами, которые делал, и предсказывал им их будущую жизнь. Но, конечно, он никак не мог догадаться, что эта черная шкатулка попадет из-под бледного шотландского неба в пустынные леса за Окой, в деревню, где только одни петухи поют, как в Шотландии, а все остальное совсем не похоже на эту далекую северную страну.
С тех пор мастер Гальвестон стал как бы одним из невидимых обитателей старого деревенского дома. Порой нам даже казалось, что мы слышим его хриплый кашель, когда он невзначай поперхнется дымом из трубки. А когда мы что-нибудь сколачивали – стол в беседке или новую скворечню – и спорили, как держать фуганок или пригнать одну к другой две доски, то часто ссылались на мастера Гальвестона, будто он стоял рядом и, прищурив серый глаз, насмешливо смотрел на нашу возню. И все мы напевали последнюю любимую песенку Гальвестона:
Прощай, звезда над милыми горами!
Прощай навек, мой теплый отчий дом…
Шкатулку поставили на стол, рядом с цветком герани, и в конце концов забыли о ней.
Но как-то осенью, поздней осенью, в старом и гулком доме раздался стеклянный переливающийся звон, будто кто-то ударял маленькими молоточками по колокольчикам, и из этого чудесного звона возникла и полилась мелодия:
В милые горы
Ты возвратишься…
Это неожиданно проснулась после многолетнего сна и заиграла шкатулка. В первую минуту мы испугались, и даже Фунтик слушал, осторожно подымая то одно, то другое ухо. Очевидно, в шкатулке соскочила какая-нибудь пружина.
Шкатулка играла долго, то останавливаясь, то снова наполняя дом таинственным звоном, и даже ходики притихли от изумления.
Шкатулка проиграла все свои песни, замолчала, и как мы ни бились, но заставить ее снова играть мы не смогли.
Сейчас, поздней осенью, когда я живу в Москве, шкатулка стоит там одна в пустых нетопленных комнатах, и, может быть, в непроглядные и тихие ночи она снова просыпается и играет, но ее уже некому слушать, кроме пугливых мышей.
Мы долго потом насвистывали мелодию о милых покинутых горах, пока однажды нам ее не просвистел пожилой скворец, – он жил в скворечне около калитки. До тех пор он пел хриплые и странные песни, но мы слушали их с восхищением. Мы догадывались, что эти песни он выучил зимой в Африке, подслушивая игры негритянских детей. И почему-то мы радовались, что будущей зимой где-то страшно далеко, в густых лесах на берегу Нигера, скворец будет петь под африканским небом песню о старых покинутых горах Европы.
Каждое утро на дощатый стол в саду мы насыпали крошки и крупу. Десятки шустрых синиц слетались на стол и склевывали крошки. У синиц были белые пушистые щеки, и когда синицы клевали все сразу, то было похоже, будто по столу торопливо бьют десятки белых молоточков.
Синицы ссорились, трещали, и этот треск, напоминавший быстрые удары ногтем по стакану, сливался в веселую мелодию. Казалось, что в саду играл на старом столе живой щебечущий музыкальный ящик.
Среди жильцов старого дома, кроме Фунтика, кота Степана, петуха, ходиков, музыкального ящика, мастера Гальвестона и скворца, были еще прирученная дикая утка, еж, страдавший бессонницей, колокольчик с надписью «Дар Валдая» и барометр, всегда показывавший «великую сушь». О них придется рассказать в другой раз – сейчас уже поздно.
Но если после этого маленького рассказа вам приснится ночная веселая игра музыкального ящика, звон дождевых капель, падающих в медный таз, ворчанье Фунтика, недовольного ходиками, и кашель добряка Гальвестона – я буду думать, что рассказал вам все это не напрасно.
Источник