Девушка, не любящая солнце. Часть 1. 1
В доме Вероники творится что-то неладное. Нечто потустороннее начинает её преследовать.
Есть ли это игра её воображения или её мысли, её боль влияют на происходящее? Что это? И возможно ли простить злейшего врага?
«Девушка, не любящая солнце» затрагивает не только тему паранормального, но и вечные вопросы добра и зла, прощения, морали. Является попыткой смешения мистического триллера и психологической драмы, не оставляющей в стороне трагедию человека.
Жанр: повесть, драма, триллер, мистика, ужасы
Девушка, не любящая солнце
(повесть)
Жизнь — то есть все и вся — это милость Божия, любовь Божия, кротость Его и смирение. Это всё для нас, ради нас.
Иеромонах Василий Росляков
Сосуд, что долго полнится, рано или поздно выльет из себя всё, что когда-то вмещал. Всё, казалось, началось в обычный день. Но это было не так.
Оранжевый луч скользнул по её подушке. Вероника открыла глаза. Хотелось плотнее задёрнуть тяжёлые шторы, спадающие на пол, чтобы непрошеный свет не проникал в ещё тёмную комнату. Хотя она понимала, что спальня рано или поздно заполнится светом, какой бы давящий мрак ни застывал внутри.
И она ничего не могла поделать с этим. Солнечный луч всегда будет оттенять боль, которая никуда не уйдёт.
Вероника резко отбросила одеяло и встала с кровати. Солнце разгоралось всё ярче, всё ясней, светлей. А темнота внутри неё не менялась, она была неумолимой и неподвижной. Как будто чёрный купол, накрывающий всё её существо. И ни лето, ни воздушные эклеры у ларька возле подземного перехода, ни влажная зелень нескошенной травы не могли ни заглушить, ни умалить страдания.
Всё как всегда.
Через пять минут кухня заполнилась свежим ароматом кофе. Вероника вдохнула его не спеша, медленно. Не потому даже, что она была умной девушкой и понимала, что это и есть сама жизнь, — а потому, что, несмотря на то, что Ника не любила солнечный свет, она просто тянулась ко всему тёплому и приятному. Ей всё равно хотелось жить.
Красивая девушка, ставшая затворницей, закрывающая себя от мира в тёмной клетушке-комнате, как в остроге. Девушка с руками и ногами, без внешнего уродства, с виду совершенно обыкновенная, каких тысячи. Девушка, не любящая солнце. Вечно скрытая тёмными шторами или (на улице) толстым невзрачным капюшоном, прячущим и пышные, вьющиеся колечками, тяжёлые русые волосы, пробивающиеся из-под грубой серой ткани. Вероника. Отшельница, не принявшая солнечный свет.
Она взяла со столешницы чашку с чёрным кофе и поставила на стол.
Ни берёзовые ветви, стучащиеся в стекло, ни красневшие облака, залитые лучами, ни асфальт под окном, привычно исписанный цветными мелками, не будили в ней и сегодня ничего: и в этот день всё было привычно и обыденно, как и прогулка с французским бульдогом Марком.
Всё, кроме взлетевшего неожиданно на высоту в человеческий рост деревянного стула, грузно упавшего возле открытой двери в спальню.
Грохот мгновенно заставил девушку встрепенуться и поверить в произошедшее. Вероника резко отскочила к окну, совершенно не зная, что делать. Девушка, всегда закрывающаяся от солнца, стремительно выбежала на освещённую ярким светом улицу, уронив со стола фарфоровую чашку и расплескав кофе на пол.
Тогда это случилось в первый раз.
Не чувствуя старых лестничных ступеней, Вероника неслась прочь. Она и не заметила, как добежала до поворота, и резко остановилась, как будто её осенила мысль. Девушка вспомнила, как стремительно схватила в панике ключи, но так и не заперла дверь. Сердце колотилось в груди, пульс стучал бешено, но логика и здравый смысл начали брать верх. Здесь, стоя на пустой дороге, под вязами, где всё тепло и обыкновенно, Вероника пришла в себя. Она вдруг подумала, что и незнакомое, грозное, необъяснимое — всё же не самое страшое. Тайное никогда не станет таким кошмарным, как очевидное, жестокое, несущее боль; как сам чёрт, хранившее в себе откровенное, ни в чём не прячущееся зло. Зло, которое исходит от человека.
В голове у Вероники пронеслось, что летающий стул всё равно не сможет напугать её так, как это было десять лет назад. Как люди. Да и является ли ужас сильным злом? Она тщательно перебирала свои мысли, — с живой надеждой, — но внутри неё скользкой глыбой застывал страх. Но что всего страшней? Может, всего страшней боль. Душевная боль?
Она сжала рукой в кармане острые края ключа. Ничему не испугать её! Она должна вернуться домой и хотя бы закрыть квартиру. Было бы глупо лишаться мебели и денег из-за того, во что она и не могла поверить. Так было бы логично. Вероника любила логику. Всё должно быть правильно и логично.
Её давний кошмар, скорее всего, не вернётся. Она и не знала, что ей придётся снова вспомнить его не раз.
Повинуясь требованиям своей внутренней логики, Вероника резко свернула с аллеи к дому, всё сильнее сжимая в руке ключ и прижимая к себе Марка. Внутри, как лава, растекался страх. Кипящий и одновременно приглушённый. Ей предстоит столкнуться с чем-то необъяснимым и неизбежным.
Вероника не боялась привидений. До сегодняшнего дня она в них не верила. Поднимаясь по лестнице, тянущейся вдоль страшных обшарпанных стен, никогда не знавших ремонта, так не похожих на её маленький ухоженный уют, она снова ощутила испуг, жирным ужом медленно обвивающийся у горла. Именно там, в этом уюте, а не в этой прогорклой лестничной площадке, теперь таилось что-то зловещее.
Вероника ошеломлённо покачала головой. Этого не может быть! Она всегда, несмотря на всё своё стремление к логике и рациональности, была очень ранимой и чувствительной.
Если Бог есть, он хотя бы сейчас должен помочь ей.
Сердце стучало, словно барабан, когда девушка повернула ручку двери. Марк прижимался к хозяйке, но ничего не понимал. Скорее его беспокоило её состояние, что тоже было странно.
Прежде, чем распахнуть дверь, она стала чутко слушать тишину, пытаясь уловить каждый шорох, каждое малейшее движение, казалось, девушка пыталась услышать даже перемещение воздуха. Но слышала только как кровь мучительно стучала в висках.
— Марк, милый. — еле слышно прошептала Ника, наклоняя к собачьему лбу испуганные серые глаза. И вздрогнула, как от грохота. Голос её в подъезде прозвучал неожиданно громко, и ещё более громким показалось раскатистое эхо, последовавшее за ним. А может, ей всего лишь так казалось.
«Надо побыстрее открыть дверь, убедиться, что всё кончено, и забыть всё это, как страшный сон,» — пронеслось в голове у Вероники, но вместо того, чтобы толкнуть дверь, она тихо двигала её, добела сжимая пальцы, так, что суставы начали болеть.
Таким странным был внимательный и осторожный осмотр собственной квартиры, своей прихожей, словно она сама зашла в дом к преступнику.
Вероника дотошно вглядывалась в самые дальние уголки квартиры, заметные из коридора. Девушка всматривалась и вслушивалась, задерживая дыхание.
Казалось, всё было так же, как и когда она убежала. Ровно стоящие чёрные туфли, разноцветный половичок, из которого кот выдёргивал нитки, закрытый плотно шкаф, напольная ваза с цветами. И тишина. Ника бросила взгляд в сторону спальни, пытаясь увидеть там очертания лежащего стула. Его не было. Как будто ничего и не произошло.
Только стул действительно лежал, но уже на полу кухни. Значит, движение повторялось. Или, может, она и сшибла его, убегая? Но нет! Она же не сумасшедшая!
Вероника не стала пить успокоительное, не побежала к соседям, не позвонила единственной подруге, чтобы попросить её приехать. Что бы это ни было. одно она знала точно. ВСЁ САМОЕ СТРАШНОЕ ЗЛО ИСХОДИТ ОТ ЧЕЛОВЕКА. Только от человека. Например, если бы ей предложили работать в морге, она бы согласилась. Она ведь знала, что надо бояться живых.
Или она всё же начала сходить с ума?
Девушка достала из кухонного шкафа большую бутылку со святой водой. На какое-то время всё стало хорошо.
«Ничего не бойся, Ника. » — опять в голове привычно звучал низкий и нежный голос отца. «Ничего не бойся, Ника. » Когда-то, когда ей было семь лет, отец брал её с собой на рыбалку, хоть мачеха и не одобряла этого. Они садились на берегу озера, окутанного туманом, словно разлитым свежим молоком, и молчали. Она любила эту тишину. Но однажды ей показалось, что рыба заглотила её наживку, и от радости она начала кричать и прыгать, так ей хотелось, как и отец, поймать рыбу. И она споткнулась и упала, а волны стали накрывать её. Эти секунды длились тогда как час. Вода всё большей стеной возвышалась над ней, не давая подняться, руку свело от холода, и ей оставалось только беспомощно барахтаться и смотреть на бледное пятно, которым казалось солнце под голубой толщей воды. Отец, конечно, вытащил дочь, но её испуг был настолько сильным, что с тех пор она начала заикаться. «Ничего не бойся, Ника. » — всегда повторял он, гладя её по густым прядкам. Маленькая она была очень тощей, и, казалось, кроме этих круглых локонов, похожих на козью шерсть, почти ничего не лежало на его коленях. Мать Вероники умерла, когда ей ещё не было и года. Всю заботу о девочке взял на себя отец, иногда его мать забирала Нику к себе на лето, в деревню. Но большее, что она помнила из детства, это было «Ничего не бойся, Ника. «
Источник
Девушка, не любящая солнце. Часть 1. 4
Прогулка была недолгой, но Вероника совсем забыла просьбу Анжелики Николаевны оставлять туфли непременно перед входом в дом, и разулась, по привычке, на половичке в прихожей. Анжелику Николаевну это вывело из душевного равновесия и случился скандал.
Очень болезненными для девушки были упрёки Анжелики Николаевны, последовавшие за руганью. Женщина кричала, что Ника взрослая девушка, но не умеет жить одна, что не может в свои годы справиться со своими проблемами; что хочет жить в большом богатом доме Анжелики Николаевны, а не в своей тесной каморке; что она нахалка и лгунья, как и вся нынешняя молодёжь, расчётливая настолько, что, по её словам, и аквариумных рыбок не покормит лишний раз, если за это не получит хоть сколько-нибудь денег.
— Ноги моей здесь больше не будет! — Вероника, разозлившись, забрала Марка и уехала на вокзал. Больше и ехать было некуда.
Вероника не могла этого стерпеть. Теперь она стала гордой. Она уже не была бессильной и плачущей размазнёй, забитым посмешищем, сломанным и позволявшим с собой делать что угодно. Она занималась иллюстрациями книг(это и была её любимая работа), и чувствовала болезненные иглы самолюбия, когда издатели порой отказывались брать её работы. Иногда и в зеркале её острый, колкий взгляд пронзительных серых глаз казался надменным, смотрящим на всё как бы свысока. Однако, годы уносили это с собой. Годы шли тихо и размеренно, а малое уносили стремительно, как щепки и осколки мелких камней бурная горная река.
Слёзы катились по лицу Вероники и не останавливались. Тушь, стекая извилистыми чёрными струями, размазывалась по щекам, и люди с любопытством смотрели на неё. Зал ожидания пустел, и только ей было некуда идти. Свет гас, вокруг становилось тихо. Теперь она бездомная. Физическую бесприютность дополняли её неприкаянность и одиночество.
Она могла позвонить отцу, но теперь ей не хотелось пугать его. Жизнь под одной крышей с мачехой тоже представлялась ей мучительной и тошной, особенно из-за её, Вероники, глупой ранимости.
Вечер, казалось, был создан самим Богом для того, чего сейчас сделать он никак не мог: успокоить её нервы. Огни дальних поездов, убаюкивающий ветер, пустой голубой горизонт, — всё это было таким милым и очаровательным, романтическим, так не подходящим к сиротству и одиночеству. Огни дальних фонарей, которыми был усеян окружающий воздушный простор, как сияющими звёздами. И в то же время вокзал, кажется, имел ей близкую, родственную душу. Отверженную, усталую, одинокую.
Он тайно хранил в себе то, что было её заветной мечтой — блаженный покой без страха и боли. Здесь люди не обижают и не замечают друг друга. Здесь не может быть ничего постоянного, ни огорчений, ни тоски, ни радости, ни мук, — здесь временно всё. Вместе с этим всё это начисто лишено лицемерия, каждый ничем не хочет казаться, ведь вокзал — непостоянное, как миг. Бесприютность и искренность, казалось, хранили особую печать на повисшем над головами блестящем круглом циферблате замерших часов, пятном белеющих в вышине.
Люди теперь не смотрели на неё.
Ночь девушка провела на вокзале. Серёжа, которому наконец удалось до неё дозвониться, настойчиво просил её вернуться домой. Убеждал, что в доме ничего нет. Он не поверил ей.
Сидя на скамейке, Вероника снова вспоминала свою жизнь. Ясность и теплота воздуха снова становились тяжелы для неё. Жизнь всегда даёт дорогу без шипов тому, кто больше не может идти. Но вот сейчас эту вечернюю идиллию изорвёт, рассеет под выбитыми вандалами фонарями чёрная тьма. Всё поглотит. И хорошего вспомнить ей было мало.
С самого детства Вероника немного заикалась, тогда ещё несильно. Но это смущало её, и она начинала краснеть, заикаясь ещё больше. Её ладони потели, а ноги становились мягкими, в глазах вдруг темнело, словно ночью, чужие голоса доносились как будто издалека. Сверстники начали её дразнить и издеваться над ней. И она замкнулась в себе, отстранилась, закрылась. От этого стало только хуже. Жестокость возросла во много раз.
Сначала они приносили из дома булавки и тыкали её ими, смеясь над тем, как искажалось от боли её лицо. Потом, в старших классах, одна из девчонок, этакая заводила, которая была душой компании, даже у мальчишек, избила её на виду у всех железным прутом. Убежав, они оставили её так лежать, одну на пустыре, недвижимую, уставшую кричать, и истекающую кровью.
После этого она стала отчего-то считаться изгоем в классе вообще. С ней было стыдно разговаривать, ей было неловко помогать, и позором было даже просто проходить мимо неё. Как будто она была заразной и больной. К горлу комком мучительно подступало чувство досады. Как будто она была виновата перед всеми, что жила на свете. Порой, проходя мимо других, она и сама ощущала, как появляется чувство горечи во рту.
Лёгкое заикание оказалось трагедией её жизни. Как будто само её присутствие всегда напоминало сверстникам о том, что жизнь хранит в себе и нечто мерзкое, неприличное, достойное презрения, чего надо было всеми силами избегать. Нике казалось, что это была она, что она отчасти заслуживает этого осуждения своим безвольным, мягким характером. Её характер был размягшим, как овощ, разваренный в кипятке, да и сама она была, пожалуй, похожа на овощ.
Ей было горько от того, что она существовала.
Казалось, все люди на земле сторонились её, как будто она была больна проказой.
Но сломать её им было мало. Подавив её, они начали запирать свою жертву на весь день в подвал старого заброшенного дома, и пугать её, чтобы она кричала. Её истошный вопль доставлял им удовольствие. А один из самых жестоких подростков, Роман, который в свои шестнадцать уже состоял на учёте у полицейских, приволок откуда-то кусок острой проволоки с шипами и предложил связать её и посмотреть, что будет.
И они её не пожалели. Он и ещё несколько школьников (среди которых рядом была и Инга) туго перевязали её руки колючей проволокой. Потом он бил её, она помнила, как он бил её, — а дальше потеряла сознание. Видимо, они потом хотели и убить девушку, им ничего и не оставалось, ведь нужно было сделать так, чтобы об этом никто не узнал и чтобы им ничего за это не было. Но Веронике удалось позвать на помощь: случайно проходящая мимо заброшенного дома женщина услышала крик.
Их приговорили к исправительным работам в колонии. Только Веронике не стало легче. Не знала она, что со всем этим делать, и теперь. Она всегда носила это с собой, и эта сердечная рана, которая, в отличии от телесных ран, не затягивается и не заживает, не давала ей покоя. Никогда.
Иван Валерьевич все дни проводил на работе, были трудные времена и иначе им нечего было бы есть, — и особенно не мог увидеть никуда не уходящей раны. Которую девочка старательно прятала подальше от людей. Она слишком рано поняла, что доверять никому нельзя.
Она никогда не любила солнце. Солнце любят все. Это то, от чего всем хорошо. Хорошо, когда плохо другим.
Солнечный свет для Вероники был оплотом лицемерия людей, символом преступления. Безразличия к чужой боли, безучастности Природы и толпы. Бесчувствия к чужому страданию.
И хладнокровия к людской горечи, поразительного, и всеми дружно одобряемого отстранения, сокрытого внешним, весёлым теплом, как будто смехом посреди чужих тоски и горя. Как и люди, как и все люди, плюющие друг на друга.
Пир во время чумы, праздник для всех во время страдания, когда ты сам заходишься от боли. Знак всеобщих радости и счастья, когда язык прирастает к гортани, а осязаемые стальные стрелы мучения, адской печали впиваются в сердце. И тогда на сцену абсурдного, жестокого театра выходит всеми любимый, ласковый солнечный свет. И под скрежет зубов, не замечая проклятья и стенанья, оцепенения и отчаяния, невозмутимое, дикое, озаряет спящий безмятежный горизонт, выливая на землю золотящиеся и всё золотящие лучи.
Когда так ноют душевные раны, когда жизнь полна трагедии, — зачем, зачем его нежное тепло.
Это равнодушие похоже на ухмылку преступника, разбойника.
Она помнила наизусть почти все дни, когда Роман появлялся в школе, хотя это и случалось редко. Его проклятую синюю куртку, мерзкую усмешку на тонких надменных губах, огромные кожаные ботинки с закруглёнными носками. От того, что они были закруглённые, его удары не становились слабее.
Но ведь это было и не главное. Не сила удара была главной, а унижение. Он уходил, а она оставалась лежать на сырой чёрной земле, зарёванная, поникшая, с лицом, исказившимся от горечи. Её молодые черты ещё тогда стали нести в себе боль, как невидимый траур, отразившийся на красивом, так не сочетающимся с мукой, лице. Мучение и боль стали её неотъемлемой частью, застывшие и в светлой коже, и в вымученной походке, и в глазах, полных разочарования, стеснения и подлинного отчаяния. Беспредельного, горького, безвыходного, когда невозможно помочь.
Торжество в его глазах, его жестокие губы навсегда врезались в её память, не давая пережить и забыть.
Она слишком рано поняла, что доверять никому нельзя. А это только подстёгивало и подпитывало сначала избегание, а потом и отвращение к ней, как ей казалось, людей. Отсюда рос и её импульсивный страх, дикая боязнь спросить дорогу у прохожего, например, когда у неё перехватывало дыхание в груди и подкашивались ноги. Непобедимая боязнь общества и людей, которую она смогла объяснить, но не преодолеть.
Ужас прошлого теперь немного заглушался её настоящим, хотя и странно всё сплеталось в жуткий клубок зловещего кошмара. Но и жизнь она видела во всём её подлинном обольщении и всей её красоте, со всей её живой, прекрасной, пусть и не замечающей человека, душой. И всё же ей доступно было больше наслаждения, чем тому, кто застрял в привычной бесцветной суете и не знает(или не помнит), почему так шелестят зелёные листья под ногами. Почему так звонок лесной летний ливень с грозой.
Она не хотела бы умирать. Три попытки самоубийства — всего лишь подростковая реакция на роковую судьбу. Вероника любила жизнь. И не могла её не любить.
«Если ты не простишь, обида тяжёлым грузом будет лежать у тебя на сердце.» Эти слова, сказанные Кириллу, запомнились и ей самой. Только она умолчала о том, что прощение несправедливо. Несправедливо по отношению к замученному и оскорблённому. Несправедливо по отношению к тому, кому сломали жизнь. На её сердце лежал не тяжёлый груз. Громадные бетонные блоки, спаянные друг с другом. Они даже мешали ей ходить. Они мешали ей и физически. Даже её походка была вымученная, отягощённая. Огромная оса изнутри жалила её.
Должно ли милосердие быть выше должной справедливости?
Она понимала, что может. Но принять этого не могла. Нелюди и негодяи этого не заслуживают.
Бедный маленький мальчик, ты ещё не знаешь, как жесток мир.
Кстати, об Ане. Она может поехать к Ане.
Вероника достала из кармана телефон и стала искать номер матери Кирилла.
— Конечно, оставайся с нами, Вероник, — Аня сама взяла из рук растерянной девушки чемодан и пронесла его в гостиную. — Сейчас мы попьём горяченького чайку, посидим, проходи.
В доме Ани было тепло и уютно. Камин, мягкие кресла, старые, но бережно обшитые бежевой тканью, как бы футлярами, и золотистая, растянутая возле дивана, мягкая тигриная шкура; гостиная была не очень большой, но и это тоже было мило; настенные бра в виде стеклянных цветов, как и у неё, и детские игрушки, шерстяной ковёр, две больших собаки. Здесь было хорошо. Горячий дымок из стеклянной кружки пробудил в Веронике странное, щемящее чувство. Как будто родом из детства, когда крепкий чай в алюминиевой отцовской кружке, в огромной солдатской кружке с толстой ручкой сулил ей настоящую радость. У неё была своя маленькая чашечка, фаянсовая, в крупный горошек, но иногда отец позволял ей пить и из своей. Веронике казалось, что если она пьёт из его кружки, это особенно сближает её с отцом. Всё бывало у них хорошо, пока не появлялась Анжелика Николаевна, всегда тайно ревновавшая его к дочери.
Источник