Сандро Боттичелли
Книга в популярной форме рассказывает о жизни и творчества одного из наиболее значительных художников итальянского Возрождения, флорентийского живописца и рисовальщика Сандро Боттичелли. Немногочисленные дошедшие до нашего времени документальные свидетельства о жизни мастера послужили основой для воссоздания широкой картины культурной и политической жизни Италии второй половины XV века. Издание рассчитано на массового читателя.
Часть первая — СОТВОРЕНИЕ ВЕСЕННЕГО МИРА 1
Глава I — АКАДЕМИЯ ПРАЗДНЫХ ЛЮДЕЙ 1
Глава II — НЕВЕСТА ВЕТРА 12
Глава III — СКРЫТАЯ ГОРЕЧЬ ИДИЛЛИЙ 21
Часть вторая — СОЖЖЕНИЕ СУЕТЫ 28
Глава I — ЗАКАТ ВЕЛИКОЛЕПНОГО 28
Глава II — ДИКТАТУРА ДУХА 34
Глава III — ПРЕДАТЕЛЬСТВО 39
Часть третья — ОДИНОЧЕСТВО 45
Глава I — МОЛЬБА О СПАСЕНИИ 45
Глава II — УГАСАНИЕ 52
О. ПЕТРОЧУК
САНДРО БОТТИЧЕЛЛИ
Есть существа с таким надменным взглядом,
Что созерцают солнце напрямик;
Другие же от света прячут лик
И тянутся к вечеровым отрадам
И третьи есть, отравленные ядом
Любви к огню, и пыл их так велик,
Что платят жизнью за желанный миг.
Судьба дала мне место с ними рядом!
ВВЕДЕНИЕ
В свете литературных, исторических, философских ассоциаций Сандро Боттичелли возникает то классиком, то романтиком, то эпикурейцем, то мистиком, то психологом, то формалистом. В нем находили мужество и женственность, сказочность и реальность. Так или иначе, Боттичелли не был художником, определяющим рубежи искусства своей эпохи — скорее, он был уклонением от ее основного пути.
Но именно всеми отмеченное непостоянство натуры живописца сделало его творчество для нас воплощением всего аромата, всей весенней свежести раннего итальянского Возрождения, обетованной землею которого по праву считают Флоренцию — город, где Сандро Боттичелли родился и умер, всецело прочувствовав и пережив тот период, когда Европа готовилась к обновлению своей культуры. Во Флоренции второй половины XV века острее, чем где бы то ни было, ощущалась напряженность тогдашней жизни. А Сандро Боттичелли как никто другой был плотью от плоти этого города, этой жизни.
Судьба живописца сполна испытала воздействие бурь напряженной эпохи. Его тонко-прозрачное искусство, то безмятежное, то смятенное, впитавшее в себя множество современных художнику противоречий, — причудливое, пронзительное, но внутренне чрезвычайно правдивое отражение самых глубинных ее веяний. Правда, для времени биографий, сверх всякой меры наполненных приключениями, жизненная история Сандро Боттичелли выглядит весьма небогатой, прочерчиваясь на общем ярко событийном фоне Ренессанса как бы пунктиром, светит, скорее, чужим, отраженным светом, однако духовная ее насыщенность сполна заменяет недостаток житейских перипетий. История души художника является вместе с тем и историей его искусства. И это преобладание внутренней жизни над внешнею формой ее выражения — первое качество, которое делает наследие Боттичелли удивительно близким особенностям современного восприятия.
Эта книга — попытка рассказа о жизни и характере творца, необычайно насыщенных психологически, в неразрывной связи, в разнообразнейших сопряжениях его со многими историческими событиями и лицами, в их близости или чуждости ему.
История, поэзия и философия, сыгравшие немалую роль в становлении и развитии художнического облика Боттичелли, при подобном подходе служат уже не фоном, а живою действенной средой, в которой и герой — лицо живое, по-своему активное.
Среда, породившая необычайно острые социальные и духовные контрасты шедевров искусства и невероятных жестокостей, хищничества и подвига, святости и греха, утонченностей красоты и уродства. Эпоха гениальных артистов и великих авантюристов, зачастую сочетавших в одном лице то и другое, подобно Лоренцо Медичи. В отличие от них Сандро Боттичелли был художником по преимуществу, но, не имея в себе авантюрной складки, тем не менее был способен понять натуры совершенно ему противоположные. Они занимали художника, как все вообще неповторимо особенное. Этот интерес, это любопытство сделали Боттичелли одним из первых в Европе художников, дерзнувших вглядеться в душу отдельного человека и открывших в ней своего рода новый материк.
Такая постановка «проблемы Боттичелли» дает основание наметить вопрос, столь занимавший XIX, а за ним и XX столетия — «художник и общество» — в одной из самых ранних его стадий. Это поможет выяснить истоки того особого места и той симпатии, которую произведения Сандро Боттичелли вызывают в наши дни, истоки того эстетически-психологического феномена, который делает художника нестареюще важным и необходимым для нас.
Часть первая
СОТВОРЕНИЕ ВЕСЕННЕГО МИРА
Я видел, как из моря вдалеке
Светило поднималось, озаряя
Морской простор от края и до края
И золотом сверкая на песке.
Я видел, как на утреннем цветке
Роса играла — россыпь золотая,
И роза, словно изнутри пылая,
Рождалась на колючем стебельке.
И видел я, с весенним встав рассветом,
Как склон травою первою порос
И как вокруг листва зазеленела.
И видел я красавицу с букетом
Едва успевших распуститься роз —
И все в то утро перед ней бледнело.
Маттео Боярдо (Пер. Е. Солоновича)
Глава I
АКАДЕМИЯ ПРАЗДНЫХ ЛЮДЕЙ
И кем ты вскормлен? — Юностью живою
И окруженной верными рабами:
Изяществом, тщеславьем, красотою.
А чем ты жив? — Прекрасными глазами.
Сильна ли смерть иль старость над тобою?
— Нет! В миге вновь рождаюсь дни за днями.
Серафино Аквилано (Пер. Ю. Верховского)
В 1475 году Боттичелли слегка приоткрыл неповторимое свое лицо в «Поклонении волхвов». Картина была заказана менялой Джованни ди Дзаноби дель Лама и в качестве алтарного образа предназначалась для церкви Санта Мария Новелла. Композиция словно бы заключает в себе два разных мира — легенду поклонения евангельских волхвов новорожденному младенцу Христу и групповой портрет правящей верхушки города Флоренции. Уже давно, а особенно с первой половины XV века, портреты современников — наиболее состоятельных или доблестных граждан, членов уважаемых буржуазно-патрицианских семей — довольно смело включались в традиционные религиозные сюжеты. Но те были маленькими одинокими островками в море церковной живописи, тогда как в картине Боттичелли портретные образы приобретают ведущее значение.
Благообразного облика старец — глава правящей фамилии, бережно целующий ножку младенца Иисуса, не столько переживает, сколько весьма импозантно разыгрывает религиозное рвение. Это Козимо Медичи, некогда мудро заметивший: «Достаточно одеть человека как следует, чтобы сделать из него уже порядочного гражданина». И, словно бы следуя этому пожеланию, лукавому, но благому, художник облекает своих героев в полуфантастические-полусовременные нарядные одежды. Но даже это суетное пристрастие служит первой ступенькой великой цели — индивидуализации личности. Во Флоренции XV века каждый горожанин, обладавший хоть сколько-нибудь сносными материальными возможностями и толикой фантазии, самоутверждается, сам для себя изобретая даже моду.
Источник
Есть существа с таким надменным взглядом что созерцают солнце напрямик
«Нельзя быть привязанным к смертному, конечному», – заключает Августин. «Я найду утешение в воспоминаниях о прошедших годах», – продолжает настаивать Петрарка, ведь именно любовь к Лауре сделала его поэтом. Именно она пробудила его полусонный дух.
И здесь возникает ещё одна очень важная тема, связанная с именем Лауры. «Ты жаждешь славы», – заключает Блаженный Августин. (Этот мотив, как я уже отметил, подчеркивал и Боккаччо). И Петрарка соглашается: «Да – это правда! Я не мечтаю стать богом. Я не мечтаю о бессмертии, мне довольно людской славы, я её жажду и, смертный, сам желаю лишь смертного». Спор закончился. Ничем. «Но да будет так, – сказал Блаженный Августин, – раз не может быть иначе». Голос Августина и свой собственный – это как бы два равнозначных, равновесных голоса, живущих в душе автора.
Подобная противоречивость находит выражение и в лирике Петрарки. Все лучшие стихи к Лауре проникнуты этой двойственностью. Петрарка и сам не знает, что такое эта любовь:
Коль не любовь сей жар, какой недуг
Меня знобит? Коль он – любовь, то что же
Любовь? Добро ль. Но эти муки, Боже.
Так злой огонь. А сладость этих мук.
На что ропщу, коль сам вступил в сей круг?
Коль им пленен, напрасны стоны. То же,
Что в жизни смерть, – любовь. На боль похоже
Блаженство. «Страсть», «страданье» – тот же звук.
Призвал ли я иль принял поневоле
Чужую власть. Блуждает разум мой.
Я – утлый челн в стихийном произволе.
И кормщика над праздной нет кормой.
Чего хочу – с самим собой в расколе, —
Не знаю. В зной – дрожу; горю – зимой.
(CXXXII. Перевод Вяч. Иванова)
В другом стихотворении Петрарка пишет:
Не жажду мира – не влекусь к войне;
Страшусь и жду; горю и леденею;
От всех бегу – и все желанны мне;
Лечу горе – и в прахе цепенею;
Томлюсь в тюрьме – но нет желез в окне;
Открыта дверь – но я бежать не смею:
Любви – не раб и не чужой вполне,
Я не в цепях и не отпущен ею.
Гляжу без глаз; кричу без языка;
На гибель рвусь – и к помощи взываю;
Себе я враг – и дорог мне чужой,
Мне пищей – скорбь, веселием – тоска;
И жизнь и смерть равно я отклоняю:
Вот что вы, донна, сделали со мной!
(CXXXIV. Пер. с итальянского А.Эфроса)
В стихах Петрарки возникают мотивы, каких не могло быть у Данте:
Есть существа с таким надменным взглядом,
Что созерцают солнце напрямик;
Другие же от света прячут лик
И тянутся к вечеровым отрадам;
И третьи есть, отравленные ядом
Любви к огню; и пыл их так велик,
Что платят жизнью за желанный миг, –
Судьба дала мне место с ними рядом!
Поистине, мне вынести невмочь
Сиянья донны, ни найти укрытья
Средь темноты, когда наступит ночь;
И немощный, слезящийся свой взор
Веленьем рока должен к ней стремить я,
Так сам себя веду я на костёр! (121)
(CXXXIV. Пер. с итальянского А. Эфроса)
Различие между Данте и Петраркой довольно точно определил А.С Пушкин в своём знаменитом стихотворении «Сонет»: «Суровый Дант не презирал сонета…» Данте в сознании людей остается суровым автором «Божественной комедии», строгим судьей мира. Изображение же любви впервые появляется именно в лирике Петрарки. Это сонеты, в которых «жар любви Петрарка изливал». И, кроме того, для него самым важным всегда оставалась сама поэзия. Я уже говорил, Петрарку, как, наверное, вообще любого человека, волнует тема смерти. Но для Данте она неразрывно связана с образом загробного мира. А что такое смерть для Петрарки? Это вечное забвение. Откуда смерть берёт свое начало? С того самого момента, когда человека забывают, считает Петрарка. И потому главное для него – это его поэзия, которая способна даровать бессмертие. Петрарка стремится обессмертить себя словом, и в этом смысле он предвосхищает литературу Нового времени.
Источник
Есть существа с таким надменным взглядом что созерцают солнце напрямик
Автопортрет Боттичелли. Фреска Сикстинской капеллы. Рим, 1481–1482.
В свете литературных, исторических, философских ассоциаций Сандро Боттичелли возникает то классиком, то романтиком, то эпикурейцем, то мистиком, то психологом, то формалистом. В нем находили мужество и женственность, сказочность и реальность. Так или иначе, Боттичелли не был художником, определяющим рубежи искусства своей эпохи — скорее, он был уклонением от ее основного пути.
Но именно всеми отмеченное непостоянство натуры живописца сделало его творчество для нас воплощением всего аромата, всей весенней свежести раннего итальянского Возрождения, обетованной землею которого по праву считают Флоренцию — город, где Сандро Боттичелли родился и умер, всецело прочувствовав и пережив тот период, когда Европа готовилась к обновлению своей культуры. Во Флоренции второй половины XV века острее, чем где бы то ни было, ощущалась напряженность тогдашней жизни. А Сандро Боттичелли как никто другой был плотью от плоти этого города, этой жизни.
Судьба живописца сполна испытала воздействие бурь напряженной эпохи. Его тонко-прозрачное искусство, то безмятежное, то смятенное, впитавшее в себя множество современных художнику противоречий, — причудливое, пронзительное, но внутренне чрезвычайно правдивое отражение самых глубинных ее веяний. Правда, для времени биографий, сверх всякой меры наполненных приключениями, жизненная история Сандро Боттичелли выглядит весьма небогатой, прочерчиваясь на общем ярко событийном фоне Ренессанса как бы пунктиром, светит, скорее, чужим, отраженным светом, однако духовная ее насыщенность сполна заменяет недостаток житейских перипетий. История души художника является вместе с тем и историей его искусства. И это преобладание внутренней жизни над внешнею формой ее выражения — первое качество, которое делает наследие Боттичелли удивительно близким особенностям современного восприятия.
Эта книга — попытка рассказа о жизни и характере творца, необычайно насыщенных психологически, в неразрывной связи, в разнообразнейших сопряжениях его со многими историческими событиями и лицами, в их близости или чуждости ему.
История, поэзия и философия, сыгравшие немалую роль в становлении и развитии художнического облика Боттичелли, при подобном подходе служат уже не фоном, а живою действенной средой, в которой и герой — лицо живое, по-своему активное.
Среда, породившая необычайно острые социальные и духовные контрасты шедевров искусства и невероятных жестокостей, хищничества и подвига, святости и греха, утонченностей красоты и уродства. Эпоха гениальных артистов и великих авантюристов, зачастую сочетавших в одном лице то и другое, подобно Лоренцо Медичи. В отличие от них Сандро Боттичелли был художником по преимуществу, но, не имея в себе авантюрной складки, тем не менее был способен понять натуры совершенно ему противоположные. Они занимали художника, как все вообще неповторимо особенное. Этот интерес, это любопытство сделали Боттичелли одним из первых в Европе художников, дерзнувших вглядеться в душу отдельного человека и открывших в ней своего рода новый материк.
Такая постановка «проблемы Боттичелли» дает основание наметить вопрос, столь занимавший XIX, а за ним и XX столетия — «художник и общество» — в одной из самых ранних его стадий. Это поможет выяснить истоки того особого места и той симпатии, которую произведения Сандро Боттичелли вызывают в наши дни, истоки того эстетически-психологического феномена, который делает художника нестареюще важным и необходимым для нас.
Источник