Любимый город
С первым солнца лучом мой родной шумный город
Просыпаясь, гудит и с улыбкой встречает зарю.
И в жару, и в дожди, и в метель, и, конечно же, в холод
Добродушен, открыт и приветлив он новому дню.
Милый город, ты разный: далекий и близкий.
Ты горяч, диковат, непонятен порой, но могуч.
Ты высотный, но чаще высокий и низкий,
Ты надежда на завтра и счастья ты нашего луч.
Ветерок шуршит нежно травой и листвою каштана,
Гонит пух тополей и листву меж домов во дворе,
В жаркий солнечный день, салютуя всем, брызги фонтана
Радость, счастье, веселье несут взрослым и детворе.
Ты богат своей Славной, Нелегкой, Великой судьбою.
И судьбу твою люди простые творят и вершат.
Каждый день за заветной своею с твоею мечтою
В новый путь все идут, как один, все в дорогу спешат.
Паутина дорог давит шумом, торопит незримо
В путь-дорогу туда, где машины сердито стоят,
Все спешат, все летят, все проносятся мимо,
Но все ближнему рады и искренне счастья хотят.
Парки манят к себе тишиной и уютной прохладой,
Пряча нас от гнетущих забот и мирской суеты.
Нежный шелест листвы тихой, легкой усладой
Льет бальзам в души нам, тишиной освежая мечты.
Не опишешь словами все мысли и чувств не раскроешь,
Жар сердец между строк не включить и не передать,
Ведь важнейшее жизни награда – того, чего стоишь:
В путь-дороге взаимность и верность по жизни снискать.
И пусть имя твое нам в пути лучезарной звездою
Светит ярче, чем светит маяк в темноте кораблю,
Каждый день от души говорю тебе, что ты достоин,
Что тебя, я, Мой Город, душой и всем сердцем Люблю!
Источник
Солнечный лучик — путешественник
Лучик солнца много дел
Переделал – не предел,
А потом пришёл черёд,
Он отправился вперёд,
Шаг за шагом, новый шаг —
Поле, роща и овраг,
Трудности больших дорог,
Лучик сжался и продрог.
Эвенкия перед ним,
Здесь дыханием одним
Можно Север познавать,
Непогоду открывать.
Холодно ему, так жаль,
Это северная даль,
Путь уже не по плечу,
Смотрит: у дороги – чум…
Ах, какая красота!
Гостю – лучшие места,
Оленина, рыбий жир,
Да, по вкусу — не инжир,
Но согреться помогло,
Всё плохое «прилегло»
И затихло, отпустив,
Неприятности простив.
Утро, северный рассвет,
Лучик с неба шлёт привет
И в движение опять –
Светлой радостью сиять!
Энергичен наш герой,
Оптимизм — его настрой,
Он спешит, ног не тая,
Дальше – в новые края.
Час за часом, ещё час,
Веселей пути сейчас,
Ещё чуточку, глядишь:
Вот он – западный Париж!
Это Франция-страна,
Славою веков сильна,
Лучик, вряд ли, здесь бывал,
Мир французский открывал…
Королевский парк – Версаль,
Коль его не видел, жаль,
Елисейские поля,
Башня – знает вся Земля,
Эйфелева — так зовут,
Рассмотреть – почётный труд.
Лучик быстро-быстро смог
Разбежаться со всех ног
И взлетев, как сильный стерх,
Одолел у башни верх!
Распростёрся перед ним
Город, Франциею чтим!
Кухнею французам дан
Очень вкусный круассан,
Лучик терпеливо смог
Подкрепиться для дорог!
Снова в путь, ведь Пьер Ришар
Подарил воздушный шар,
Мощный воздуха простор
Познаёт луч с этих пор!
Ведом истины исток –
Славен мудростью восток!
Поделиться с нами рад
Красотою Ашхабад!
Луч спустился в дивный сад,
Зреет сладкий виноград,
Фрукты спелости полны,
Слов восторги тут нужны!
Расположит царский зной
Провести так выходной,
Чтоб прохладная волна
Была вызова полна –
Привлекая и маня
Лучик солнца, вас, меня
Искупаться в добрый час,
Добавляя блеска глаз.
Говорит волна лучу:
— Я сейчас на юг хочу!
Если ты там не бывал,
Вот – кораблик и штурвал!
Так прошло немного дней —
Пальму видно, а под ней
Пляж песчаный – красота!
Для загара есть места!
Это — Крым! Тепло, уют,
Отдыхающим – приют.
Море ждёт в своей волне,
Плавай, лёжа на спине.
Способ подбери иной,
Наслаждаясь той волной,
Иль спокойствием в тиши,
Расставаться не спеши.
Лучик солнца золотой
Остаётся на постой,
Южный край всех горячей —
Масса солнечных лучей!
С солнцем дружбу водишь, друг?
Поезжай скорей на юг!
Восхитительная весть:
Лучик там знакомый есть!
Он согреет без труда,
Там загар, как никогда!
Для зимы холодной в дар —
Южной прелести загар!
Источник
Луч Солнца Золотого
Луч Солнца Золотого (Серенада Трубадура) — композиция Муслима Магомаева. Песня полна печали и разлуки, виной этому разлука с любимой женщиной. Написана песня “Луч Солнца Золотого” Геннадием Гладковым, Трубадур исполняет песню голосом Муслима Магомаева около полночи у дворца Принцессы. Как думаете? Услышит ли его любимая? Слушайте песню онлайн на нашем сайте, песня Луч Солнца Золотого.
Луч Солнца Золотого слушать онлайн
Луч солнца золотого скачать
Луч солнца золотого видео
Текст Луч солнца золотого
Куплет 1
Луч солнца золотого
Тьмы скрыла пелена.
И между нами снова
Вдруг выросла стена.
Припев
А-а-а-а, а-а-а-а.
Ночь пройдёт, наступит утро ясное,
Знаю, счастье нас с тобой ждет.
Ночь пройдёт, пройдет пора ненастная,
Солнце взойдёт…
Солнце взойдёт.
Куплет 2
Петь птицы перестали.
Свет звезд коснулся крыш.
В час грусти и печали
Ты голос мой услышь.
Припев
А-а-а-а, а-а-а-а.
Ночь пройдёт, наступит утро ясное,
Знаю, счастье нас с тобой ждет.
Ночь пройдёт, пройдет пора ненастная,
Солнце взойдёт…
Солнце взойдёт.
Источник
Колокол Города Солнца
Поэму в восьми эпизодах душевно посвящаю О.Г.
Пусть нам жить под Солнцем нелегко, —
Вы, — я знаю, — честью дорожите!
Голову несёте высоко,
Радость — выше головы несите!
Колокол мне лирою послужит,
Впрок мелодию не сберегу;
С Вами мне обмолвиться поможет, —
Слава Богу, — Вам звонить могу.
ЭПИЗОД ПЕРВЫЙ. Поиск луча Солнца во мраке.
Ах, Неаполь, чудный город; увидать – и умереть!
И чего же только нет тут! Что угодно, — всё тут есть!
У дворцов поют фонтаны, а в садах звенят гитары!
Соловьи, лаская слух, гимны дивные поют.
Ах, Неаполь, — жуткий город; увидать – и умереть!
Там бездомные бродяги, — жутко им в лицо смотреть.
Крысы празднуют победу, и, справляя торжества,
Забираются бездомным, как в палаты – в рукава…
Тут зловещее зловонье, и царит здесь мрак изгнанья,
И детей бездомных слышен горький плач и причитанья…
Нищеты бесправной стоны и проклятья, и стенанья,
И с бичом над всеми тешится палач – гарант бесправья…
В городе путан и сводней, разве кто-то перечтёт?
Торжество воров в законе, так что оторопь берёт…
В этот странный, страшный город от суда сбежал Томмазо,
С инквизиторского глаза — от костра сбежал — от казни …
Он пронзал своим твореньем, как копьём – стихотвореньем,
Ненавистников тех мерзких, все сонетами пронзал!
Самоучкой был Томмазо, нищенствовал с детских лет;
Образованные люди, — его университет.
Образованные люди, книги да природный ум, —
Им обязан был Томмазо, ставший властелином дум.
И завистники Томмазо, мракобесы всех мастей,
Будто сговорились разом, обладатели сетей.
Так в Неаполь – в жуткий город от судилища Таммазо
От костра сбежал – от казни, связь, порвав, — со всеми разом.
В жутком городе Томмазо жить сначала начинал,
Защищаясь от проказы, — света в царстве тьмы искал…
Здесь искал он путь науки, доброхотных дел искал,
Знал здесь голод, хлад, и в муках — луч в душе своей являл.
И в скитаниях от дома к новым очагам шагал, —
Не за сладкой долей в город, — от опасности сбежал.
Но надежду он лелеял, — ненапрасные труды:
Потому что в Небо верил, с Небом вместе – не один.
И на празднике в Сан-Джорджо, он прочёл стихи свои,
Был обласкан меценатом, тайну бегства сохранив.
ЭПИЗОД ВТОРОЙ. Радости первым лучам Солнца вдохновения.
В доме Туфо был Томмазо окружен теплом, заботой,
Не скрывали восхищенья к поэтическим трактатам.
Восхищения свободным поэтическим полётом,
Его песенной отвагой, его пламенным сонетам…
Удивлённый был немало поначалу всем Томмазо,
Пышной трапезой и вольностью в застолье их речей.
С музыкой стихи звучали; опускал глаза вначале
От картин и статуй многих, был смущён весьма Томмазо.
В комнате его отдельной было слышно птичье пенье,
В светлой комнате Томмазо инкрустированный стол.
Долго он едва решался за столом тем драгоценным,
Творчеством заняться новым, роскошью он был смущён.
На прекраснейшей бумаге он писал свои сонеты,
Удивлён был, — ему перья кто-то тонко очинял,
Полились стихи из сердца, освещаясь дивным светом,
Так легко и так прекрасно стих Томмазо сочинял.
Много книг было на полках — и на разных языках,
Всё сгодилось для Томмазо, чтобы выразил в стихах, —
Всё, к чему душа стремилась, как душа преобразилась,
И куда стремиться ей, коль от пут освободилась.
Ничего не ждал от гостя Марио дель Туфо. Нет!
Он не спрашивал Томмазо: «В чём паломника секрет?»
Кто Томмазо и откуда, и куда он держит путь?
Убеждён хозяин дома, что паломник был не плут.
Трудно было нестерпимо для Томмазо в доме том,
Роскошь для души не милость, вспоминалось об ином:
Грязи не забыть вонючей, что в Неаполе видал,
Средь бродяг бездомных жил он, с ними заодно страдал.
В доме в роскоши живёт он, сладко ест и сладко пьёт,
Это ль Божья справедливость? Это ль душу мне спасёт?
Часто думая об этом, чувство мучило стыда:
Нет! С таким он не смирится ни за что и никогда.
В белоснежной спит постели, а у многих нет угла.
Оплатить гостеприимство не сумеет он сполна.
Есть досыта яств изыски, там, где люди голодают…
Быть нахлебником здесь, в доме – совесть, разве позволяет?
Гость хозяину признался – совесть мучает его,
Что в нахлебниках — слабеет певчее его крыло…
Ест и пьёт в гостях досыта, когда голодны другие,
Нет для совести покоя, и болит душа отныне…
Хоть хозяин был философ, гостя он понять не смог:
Чем его так беспокоит этот жизненный урок?
В мире бедность и богатство – вечны… Будет так всегда,
И к чему тогда смущаться, мучится, зачем тогда?
Марио дель Туфо гордым ощущать себя был рад,
Радовался меценатом быть он много дней подряд;
Приглашал в свой дом знакомых, и друзей призвал своих,
Чтоб послушали Томмазо вдохновенный свежий стих…
Гости многие съезжались, кто в каретах, кто верхом,
Музыкой гостей встречали, что лилась со всех сторон.
Слуги, молча, обносили всё собрание вином,
Лакомствами в изобилье, и языческим огнём! [1]
Гостям пира было лестно: их позвали, — не иных,
И прослушав, как Томмазо, за стихом читает стих;
«Сам Лукреций Кар родится новый здесь вот и сейчас,
Жаль сидим мы за столами, нам, как древним – возлежать. »
С этих пор заговорили о поэмах дивных этих:
«Что мы слышали, то лучше всех стихов на белом свете!»
Говорили на базарах, даже в университете,
Но сам автор недоволен был восторгом этим в свете.
Беспокойство обострилось у Томмазо в пышном пире,
В доме Марио дель Туфо оставаться был не в силах.
Уж готов он был покинуть дома знатного привет,
Но был вскоре приглашён в дом Джамбаттиста на обед.
Дом учёного — Томазо поразил воображение, —
На полу – весы и колбы, чудеса изобретений…
Джанбаттиста делла Порта, как учёный — знаменит…
Стены – в знаках Зодиака, потолка – небесный вид.
Образцы руд, минералов, чучела птиц и зверей;
На столе огромный глобус, рядом черепа людей.
И, волненье, замечая гостя, — Порта дал совет:
Это магия Природы, чёрной магии здесь нет.
Занимался медициной, стеклодувным мастерством,
Знал он смеси фейерверков и с мозаикой знаком.
Знал он тайны телескопов и волшебных фонарей,
И гипнозом обладал он, создал компас для морей…
Делла Порта стал Томмазо ежедневно навещать,
Целый мир открыл Томмазо, обо всём не рассказать.
Думал он: в библиотеках, создают науку, в кельях,
Про лабораторный опыт, не слыхал ещё доселе.
Что наука пахнет дымом очагов огня с тиглями,
А не только знаменита философскими словами…
Делла Порта кногой новою Томмазо одарил [2],
И за этот дар Томмазо горячо благодарил…
В книге мудрой, простодушной раскрывались чудеса,
Что совсем соприкоснуться захотел Томмазо сам.
Делала тогда наука свои первые шаги,
Но гигантскими шагами представлялись всем они.
Как деревья прививают, цвет плодов, как изменяют, [3]
Мужчин силой наделяя, дамам прелесть продлевая…
Пусть наивными бывали опыты его порой,
Но он рыцарски науке послужил в стране родной.
Дела Порта, как учитель был помочь Томмазо рад,
Дом помог создать таланту, книжный фонд ему создать;
И свою лабораторию, инструментарий-клад,
Вместе с Марио дель Туфо — книгу помогли издать. [4]
«К Истине стремитесь, даже, пусть отторгнутая всеми,
Пусть насильственно, сокрыта, здравым смыслам вопреки.
Никому скрыть не удастся, — Истина Небесный Гений,
Только Истина, я верю, — вырывается из тьмы. »;
ЭПИЗОД ТРЕТИЙ.
Прохождение по мукам, к свету солнечной науки!
Задолбленный подножьем кафедр раз и навсегда устав:
Раболепие в законе, раболепие в устах.
Им сулит благополучье мантий докторских одежды,
Правят догмой, суеверьем, страхом, глупостью невежды.
Так учёные схоласты университетских стен,
Изгоняют дух сомнений, пишут пасквили на тех,
Кто научных доказательств ищет в догмах, не таясь, —
Клеветою и доносом гнобят, Бога не боясь.
Гонят из университетов, запрещают их труды,
Иль запугивают робких, обещая им суды;
Развращая, подкупая, божьей кары не боясь,
Кто сдружился с Тёмным Князем, тому Бог, тот самый Князь.
Всё же были и такие, кто стояли на своём,
Их изгонят, они снова за своё — в месте ином.
Книга Кампанеллы, только подлила масло в огонь,
И к наукам пробудила пламень юности живой…
Новой мыслью, смелой, дерзкой загорелся Кампанелла:
«О способности вещей к ощущенью» во Вселенной.
По приказу посла папы – Нунций посетил Неаполь.
Кампанелла был задержан инквизицией-невеждой.
Год в тюрьме его морально истязали день за днём,
В связи с бесом обвиняли, в несогласии с Христом.
На свободу Кампанеллу отпустили в той поре,
Когда Бруно на сожженье осуждён был на костре.
«Суд был надо мной не правым, потешались, ну и пусть.
Я такому приговору ни за что не подчинюсь:
В монастырь свой не вернусь я, быть в Неаполе нельзя,
Странствовать пойду по свету, попрощаемся, друзья…»
В Рим решил идти Томмазо, и, Неаполь оставляя,
На залив его прекрасный посмотрел в последний раз:
Там видны рыбачьи лодки, разноцветьем восхищая,
Взор отшельника; Везувий звал поэта на Парнас.
«Ах, Неполь — чудный город! Ах, Неаполь, страшный город!
Не жалею, что Неаполь встретился мне пути…
Погостил здесь и довольно: был здесь вольным – и невольник
Ныне к испытаньям новым мне завещано идти…»
И опять пути-дороги, как отрадно созерцать:
Ручейки, долины, горы, игры маленьких ребят.
Небольшие поселенья, пастбищ мирные стада,
Птиц сладкоголосых пенье — полюбилось навсегда!
Чёрствый хлеб, коль не в темнице, сладок и приятен нам,
Родниковая водица слаще вин заморских стран.
И похлёбку деревенскую под деревом вкушая,
Благодарной и счастливой, как в раю душа бывает…
И во всём, что видит, слышит, обоняет, — вкус свободы!
Но душе такой свободы нам хватает ненадолго.
Вдруг, острее понимаешь, что такой свободы мало,
Что не для такой свободы, так душа твоя страдала.
У крестьян приют находит, — жалуются на поборы,
Суд неправедно всех судит, грабят банды или воры.
И бывает, что с бандитом, можно всё ж договориться,
Но попробуйте-ка сами, сладить как-нибудь с властями…
Им уж мало десятины, — половину отдавай,
За недоимки — приходят за скотиною в сарай.
Неужели так не будет, чтоб не грабили людей?
Неужели нет спасений от темницы и судей?
Неужели так не будет – чувствовать душе, что хочет;
Всё, что чувствуешь ты, можно будет людям говорить?
Во все веки, во все годы, свой Сократ затем приходит,
Чтоб ему с цикутой чашу можно было подносить.
Под открытым звёздным небом спать ложился Кампанелла,
Но не засыпал подолгу, — в небо звёздное глядел;
Проникать, желая в тайны, глубины небесной сферы,
Как прочесть судьбу по звёздам, научиться он хотел.
И апостолы святые, тоже странниками были,
Эти тропы исходили они вдоль и поперёк.
Месяц был всего в дороге, вот уж Кампанелла в Риме,
Мысли разные теснились: как здесь, в Риме повезёт?
«Здравствуй, здравствуй, древний город?! Не похож ты на себя:
Колизей и храмы древних, — все в развалинах лежат.
Старый Рим каменоломней служит новым временам,
Папский Рим, как варвар рушит, Колизей и древний храм.
В Риме много чужестранцев — и крикливых, и чумных,
Много стражников, торговцев и солдат — лютых и злых.
Безобразных оборванцев, не похожих на людей;
Среди встречных, поперечных, — не мошенник, так злодей…
Кампанелла растерялся: как здесь можно отыскать,
Родственника семьи Туфо, чтоб посланье передать?
В поисках весь день потратил. Гость хозяину не мил:
«Кардинал здесь инквизитор — ужасом Рим наводнил…».
И пошёл на север странник, к флорентийскому двору,
Не раскрыла и Флоренция объятия ему.
Снова он идёт на север в Падую – далёкий путь,
Пусть усталый, пусть голодный, — доберётся как-нибудь.
Я и сам любил когда-то странствия под южным Солнцем,
Есть – когда и где придётся, спать, где только доведётся.
Крали, как и у Томмазо, было, рукопись мою,
Рад, есть повод в том признаться, — от друзей не утаю…
Но представить не могу я, сколь Томмазо потрясён,
Что в пределе монастырском, рукопись утратил он.
Обнаружив, что лишился многолетнего труда,
Он побрёл, перекрестившись, сам не ведая куда…
Но страдальцев в утешенье Бог одарит много крат,
Джамбаттиста дела Порта, друга встретить был он рад.
Джамбаттиста Кампанеллу в доме встретил с теплотой,
Отлученный был от церкви, говорил с оглядкой он.
И увидел Кампанелла, как напуган друг его
Отлучением от церкви, будто он уж неживой.
— Быть свободным можно только, отлученья не боясь, —
Уходя, сказал он другу, с Джамбаттистою простясь.
Одеяние монаха снял он вскоре — и не зря,
Сблизился он с Галилеем; были новые друзья.
Как студент испанский вскоре поступил в университет,
Поселился в бедном доме, на полу спал, ел лишь хлеб.
Жил же в бочке Диоген, в нищете, но не страдал,
В голове своей философ всю Вселенную держал.
Но порой у Кампанеллы сердце оттого сжималось,
Что Отчизну превратили в лоскутное одеяло.
Что страна его растерзана, расколота на части,
Что враждуют меж собою дети, чьих едина матерь.
Масса городских республик, и у всех свои законы,
Свои пошлины, разбойники и легион бездомных.
В Риме было неспокойно от грабителей, бандитов,
От засилия пиратов, от мошенников и шлюх…
Власти с ними не справлялись, слишком лакомо «корыто»
В Риме для подонков было; власти было недосуг…
Нет житья простому люду от междоусобиц знати,
Суд чинят везде неправый, скорый, дикий на расправы.
Важные посты повсюду знать испанская имеет.
И никто в своей Отчизне никаких прав не имеет.
И в своей коморке тесной трудится герой безвестный,
Жизнь стремится переделать, он во всех родных пределах.
До черты последней бедный, в ереси подозреваем,
При лампаде пишет «Речи к итальянским государям».
Доводы разумно пишет, прекратить междоусобье,
Стать единым государством, мощным в Средиземноморье.
Пусть возглавит государство, честно выбранный сенат,
И возглавит его мудрый, тот, кто совестью богат…
И друзьям он беззаветным прочитал своё посланье,
Но друзья его на это отозвались с состраданьем…
Нас ты убедил Томмазо, остаётся лишь немного,
Убедить князьков и папу, с жаждой власти и убогих…
Мы уверены Томмазо, убедить ты в том не сможешь
Типографщиков, чтоб этот напечатали трактат.
И трактатом этим дивным единенью не поможешь,
Лишь беду себе накличешь этим добрым делом, брат.
И узнал Томмазо вскоре, — выкрав рукопись в Болонье,
Передали к изученью в инквизицию. Плачевно
Его дело обернуться может для Томмазо вскоре.
Неожиданным арестом и концом в темнице скверным…
Знать ужасно, что готовится тайком с тобой расправа,
Сделать ничего не можешь, чтобы развестись с бедой.
«Что ж, коль отвести не в силах я угрозу — от неправых,
Так трудами не позволю, страху овладеть собой. »
Вот и снова Кампанелла, за решёткою темницы, —
В смрадной камере, на грязном, липком каменном полу.
Крик ужасный постоянно здесь до слуха доносился –
Это слуги Святой Церкви, жертву мучают и бьют.
Христа мучили и били. Церковь именем его,
Мучает и истязает, вырывая крик и вой.
Ужас овладел Томмазо, что дойдёт черёд: его,
Бить и мучить также станут и Томмазо самого.
Страх свой гнал он мыслью новой, вдруг дошедшей до него:
«Ведь не зря же к нам кометы вдруг являются порой.
И, имеющие очи, да увидят: Нет, не зря,
Задавать вопрос безбожно: «Како веруешь?», — друзья.
И преследовать друг друга: что ты веруешь не так,
И цинично, и безбожно. Всякий веру выбрал сам.
И до Бога частоколы не доходят наши, нет!
И за принужденье в вере, будут все держать ответ…
Царство светлое наступит, надо верить, на земле,
Когда вера человека станет высшая в цене;
И преследовать не станут все друг друга и вражда,
Вся исчезнет, воцарится мир и праведность тогда…»
И свершилось-таки чудо, — слов иных не подобрать,
Наступили перемены в тюрьмах, дали узникам гулять,
В камерах теперь кровати выдавали, тюфяки,
И кормить стали получше, тюремщикам вопреки.
И допрос вели в присутствии совета из мирян,
Инквизиция смягчила судьбы узников не зря.
И по тюрьмам вдруг повеял ветер здравых перемен,
И почувствовал Томмазо: «Я счастливее судей.
День наступит, я покину эту жуткую тюрьму,
Судьям дальше оставаться в этом мраке суждено.
Нужно изменить законы, по которым лучшим людям,
Уготовлены темницы, а разбойники их судят…
Говорится, что страдания не могут быть напрасны,
Что страдальца превращают в Боголюбово пророка».
Но запретными назвали сочинения Томмазо,
И от церкви отлучили, унизительно, жестоко.
В Рим со всех сторон стекались, полонили Вечный город.
Богомольцы, и бродяги, разбойники, торгаши.
Кампанелла с облегчением оставил Рим позорный,
Ненавистный Рим покинул, облегчая груз души.
Всё, что создал он, отняли; мучили и истязали,
Но сказал он: «Бог ты мой, — всё своё ношу с собой!
Все несметные сокровища — и мыслей и души,
Позволяют утверждать мне: не напрасно жизнь прожил. »
ЭПИЗОД ЧЕТВЁРТЫЙ. Ссылка в родное село.
«Здравствуй тихая деревня, сердцу милая Стиньяно,
После долгого скитанья, вновь к тебе вернулся я.
Всюду были лишь страданья, всюду были лишь изгнанья,
Но теперь я снова вижу сердцу милые края.
Обветшал наш дом родимый, постарели мать с отцом,
Виноват я перед ними, виноват перед Христом…
Думая о благе мира, я не сделал ничего,
Чтоб, хоть чуточку счастливей, сделать, хоть бы одного.
Не могу я дом отстроить, труд отцовский облегчить,
Матери подарок сделать, и не знаю, чем мне жить.
Грош цена моей поэзии, мудрости эта ж цена,
Коль родителям помочь я не могу, — моя вина.
Жизнь безрадостна, с годами урожаи только хуже,
А налоги только больше, люди пояс тянут туже.
Замерли все в ожиданье, перемены неизбежны,
Что-то всё ж должно случиться, в людях теплятся надежды.
Почему так много нищих? Что всех разоряет их?
Землю бросили, и стали попрошайничеством жить.
Почему им нет работы, чтобы прокормить семью,
А чиновники жиреют, пользы службой не дают?
Сколь потворствовать испанцам, также и баронам местным?
Люди дом свой оставляют, и уходят в горы вместе.
Власти бандой называют; заступниками – крестьяне,
Верно, выправить неправду, лишь народными руками.
Ведь учил Фома Аквинский: если власть чинит зло людям,
Люди вправе будут свергнуть эту злую тиранию.
Что ж, вначале было слово, а за словом – дело будет,
Тот, кто не был там – побудет; кто там был, тот не забудет.
Коль готовишься разрушить ненавистников, подумай,
Что на этом месте в будущем построить предстоит?
Кампанелла знал и верил: это Город Солнца будет, —
Ничего щедрее Солнца не Земле не может быть!
Солнце светит всем и греет в ласковых своих лучах,
Для него, ведь, нет богатых, нет и бедных для него.
Самый добрый Бог на свете, только благо излучает:
Ни добрее, ни щедрее нет на свете ничего.
Кампанелла для мечты своей название нашёл.
Лишь название знать – мало, дальше в мыслях он пошёл:
На холме тот город будет, далеко видно окрест…
Будет всё в нём необычно: и обычаи и песни.
В этом городе полюбится народу жить общиной,
Всякий труд в почёте будет, там тесней сплочённей семьи.
До обеда лишь работать, будет время для общенья,
Для науки, игр, для чтенья, для семьи и для веселья!
Главной ценностью общины: для людей признают радость!
Радость озарит весь город, как мир Солнце озаряет!
Как сквозь камни прорастает семя, — это его право, —
Рваться к Солнцу, рваться к свету непрестанно, неустанно.
Как мучительно готовилось восстание в горах, —
Рассказать мне здесь не просто в поэтических строках…
Режиссировать восстание там, в горах никак нельзя,
Даже в самых малых дозах, невозможно им, друзья!
В малых дозах, только порох испытывал Шварц Бертольд,
В больших дозах испытанье стало б гибелью его.
Но испытывать восстанье можно в головах, и то, —
Подобраться к тайным мыслям, чтобы там не мог никто.
Рисковать в восстанье этом всем и сразу суждено,
Всё, чего не предусмотришь, не исправиться само.
Промахнись пращом Давид, и Голиафа [5] не убей,
Не узнали б о Давиде поколения людей.
Чтоб вести переговоры, друг Маврицкий прирождён,
Для ведения сраженья, самим Богом награждён.
Дионисий, как никто другой, знал лично всех людей, —
Кто в повстанчестве участник, в курсе тайных ратных дел.
Выбор сделан. Бить испанцев турки станут помогать.
Рубикон уже был пройден: воевать и побеждать!
Но к чему стремился Цезарь, и к чему стремимся мы?
Цезарь – лично к своей славе. Мы же к славе всей страны. »
День за днём для Кампанеллы длились бесконечно долго.
Утром рано поднимался, ночью мыслями был он полный.
Днём, любой пустяк забытый, ночью — вырастал в опасность,
Обретая, устрашающие в мыслях очертанья.
ЭПИЗОД ПЯТЫЙ. От Рубикона Кампанеллы — до крепости Костель Нуово.
Заговор испанцам выдан, схвачен ими Кампанелла,
К крепости Костель Нуово был доставлен в кандалах.
И огнём его пытали, и на кол его сажали, —
Но друзей своих не выдал, и вины не признавал.
То на дыбу поднимали, все суставы выбивали,
От беспамятства водою ледяною отливали.
И другим на устрашенье — волокли до подземелья,
Там, у «ямы крокодилов» клали до «выздоровленья».
И, лишь только он вставал, вновь судилище, подвал;
И судилище опять: «вопрошать»: бить и пытать…
И решили посему: «Смерть не даровать ему,
Пусть пожизненно темницей, в одиночку насладиться…»
И не месяцы, но годы проводил певец свободы,
На цепи в темнице той, чудом был ещё живой…
Но не сломлен Кампанелла, сочинял в тюрьме поэмы,
Сам сонеты сочинял, сам себе сонет читал:
«Когда свободно крылья я расправил,
Тем выше понесло меня волной,
Чем шире веял ветер надо мной.
Так дол презрев, я ввысь полёт направил.
Дедалов сын себя не обесславил
Паденьем; мчусь я той же вышиной!
Пускай паду, как он, конец иной
Не нужен мне, — не я ль отвагу славил?
Но голос сердца слышу в вышине:
«Куда, безумец, мчимся мы? Дерзанье
Нам принесёт в расплату лишь страданье…»
А я: «С небес не страшно падать мне!
Лечу сквозь тучи, и умру спокойно,
Раз смертью рок венчает путь достойный…»»
Уж не мог он думать только о допросах, став калекой,
Чтоб отвлечься размышлял о стихах, стихи слагал.
«Несомненно, стих родился вместе с первым человеком,
А до этого, поэзия у певчих птиц жила».
Думать радостно об этом: «Стих исправит человека!»
Постепенно заживали руки, утихала боль.
Кто сказал, что лишь чернилами дано писать сонеты?
Можно щепкой, если стену закоптить слегка свечёй.
Камнем по стене царапать, можно кровью написать,
Да и мысленно сонеты создавать, запоминать.
Рукопись на память ляжет, не заглянет в память враг,
И, быть может, всё запишется когда-нибудь в стихах:
«Огромный пёстрый зверь – простой народ.
Своих, не зная сил, беспрекословно,
Знай, тянет гири, тащит камни, брёвна –
Его же мальчик слабенький ведёт.
Один удар – и мальчик упадёт,
Но робок зверь, он служит полюбовно, —
А сам как страшен тем, кто суесловно
Его морочит, мысли в нём гнетёт!
Как не дивиться! Сам себя он мучит
Войной, тюрьмой, за грош себя казнит,
А этот грош король же и получит.
Под небом всё ему принадлежит, —
Ему же невдомёк. А коль научит
Его иной, так им же и убит».
Но бывает, что он в мыслях устремиться в мир светил,
И о пытках забывая, черпал в них истоки сил.
Для того кто живо помнит, как он корчился в мученьях, —
Нелегко найти блаженство в стихотворных сочиненьях:
«Родился я, чтоб поразить порок:
Софизмы, лицемерие, тиранство,
Я оценил Фемиды постоянство,
Мощь, Разум и Любовь – её урок.
В открытьях философских высший прок,
Где истина преподана без чванства, —
Бальзам от лжи тройной, от окаянства,
Под коим мир стенящий изнемог.
Мор, голод, войны, козни супостата,
Блуд, кривосудье, роскошь, произвол –
Ничто пред тою тройкою разврата.
А себялюбье – корень главных зол –
Невежеством питается богато.
Невежество сразить я в мир пришёл».
Позабыть себя заставить, что пожизненна тюрьма,
И, терзаемый виденьями ужасными, ночами, —
Должен днём он побеждать, и побеждал он всё стихами,
Здесь, в тюрьме учился жить он, и достойно умирать:
«Так устроена Вселенная, что вовсе смерти нет.
Человека жизнь незримо нитью связана с другими.
Были мы в отцовском семени, и вечно в нём мы были,
Будем также вечно в семени мы быть бессчётно лет.
Были мы когда-то хлебом, а из хлеба – наша кровь,
Прежде хлеба, мы травою на земле когда-то были.
Всё в природе превращается друг в друга вновь и вновь,
И душою над Землёй, бесконечно мы кружили…
Вот и счастье, пусть тюремное, но счастье, всё же, это.
Разрешили дать чернила и бумагу для поэта.
И Светильник вечерами разрешили выдавать,
Если не назвать то счастьем, как же это назвать?!»
Ходатайствовал Дель Туфо о таком вознагражденье,
Старый друг пришёл на помощь! – Это ли не восхищенье.
Но Дель Туфо сожалел, — другу помощь так мала,
Добивался пересмотра приговора у двора.
Согласились лишь условие улучшить арестанту,
Едой лучшей заменили лишь тюремную баланду.
Но и то, какая радость, есть бумага и чернила,
В непроглядной тьме застенка, словно Солнце засветило.
«Солнце! Солнце! Льды ты топишь, оживляешь ты ручьи!
И в деревьях пробуждаешь соки спящие свои.
Живо гонишь эти соки к листьям древа и к цветам,
Пробуждая в цвете силу, жажду созревать плодам.
Нашу землю согревая, озаряя целый свет.
Наше Солнце прославляя, шлю тебе души привет. »
В тёмной камере, в лампаде слабый огонёк горит,
И душою Кампанелла, огонёк благословит.
ЭПИЗОД ШЕСТОЙ. Завещание — «Город Солнца».
Счёт годам в тюрьме теряя, написать решил Томмазо,
По прозванью Кампанелла, завещание своё.
Пусть вещественного близким не способен он оставить, —
Нищим и в застенке мрачном Солнечный певец живёт…
Жизнь его и жизни близких, по сравнению с мечтою,
Для людей всех на планете под названием Земля,
Мало значит, если только человечеству откроет,
Как должна быть жизнь прекрасна, справедлива и вольна!
Осенило Кампанеллу: свой представил «Город Солнца»,
То, что мрак ночи развеет, предрассудков тьму утратит.
«Пусть предстанет завещаньем людям этот «Город Солнца», —
Рассудил поэт, — спокойно! Не упиться б новой страстью.
Умудрённым стань, спокойным, собери остатки сил.
Ведь в неволе жить поэту и творить, совсем не просто.
Жизнь в прекрасном новом мире сравню со светилом Солнца, —
Славнейшему из небесных величайших всех светил!»
Напряжённая работа, для него лекарства выше,
Стала для него спасеньем, думал только лишь о том,
Что напишет в завещанье, и о том, как он напишет,
Захлестнуть себя он чувствам не позволит нипочём.
«Буду сдержан и спокоен, будет мысль прозрачной, ясной,
Лучше в форме диалога, этот способ освещён;
Всей традицией великой, всей традицией прекрасной.
Собеседник простодушным будет и не просвещён.
Задавать станет вопросы, слушать станет, удивляться,
Все его недоуменья разъяснять так станет он, —
Чтоб доходчивей и проще, мыслями не растекаться,
Говорить, словно учитель, говорит с учеником.
Представлять и так не надо, что когда-то, где-то будет,
Что таким-то и таким-то город будет на земле.
Слишком много обещаний было, новым – не пребудет,
Станет рад тому читатель, что мечта сбылась уже.
Шар земной велик, и смело приведу его туда,
Где-то около экватора, есть чудо города!
И особенно прекрасный Город Солнца в той земле,
Вот послушайте, каков он! Как запомнился он мне!
Мореход ему расскажет, что из плаванья вернулся;
Он обветренный, и сильный, загорелый капитан.
Его слушает гостинник, любознательный и добрый,
Дал приют он мореходу, что приплыл из дальних стран.
И гостиннику не терпится, узнать, как можно больше,
Где тот чудный Город Солнца, обо всём, что видел гость.
Мореходу надо будет рассказать, как можно проще,
Чтоб сомнениям поддаться домоседу не пришлось.
Всё обдумать надо, взвесить, выбрать нужные слова,
Убедительными доводами чувства прививать.
Чтобы каждый мог представить Город Солнца просто так,
Как игрушку на ладони, как молитву на устах.
Захотел бы жить разумно, справедливо и притом,
Был бы счастлив, очутиться там теперь всем сердцем он.
Быть уверенным, что знаешь, — для чего живёшь ты в нём?
О себе заботы меньше, чем забот о граде том.
И с отрадою представил город сказочный, святой,
Город Солнца озаряет свет небесный, неземной.
Этот свет проник и в мрачные застенки Кампанеллы,
Разгоняя мглу, наполнил светом необыкновенным.
Слёзы радости струились, что из сердца истекали,
Душу необычным счастьем через край переполняли.
Город Солнца завещая, мысли жили на устах:
«Только бы успеть, — шептали, только б насмерть не устать…
Только б не было отказа мне в чернилах и в бумаге,
Ах, перо дрожит, растерян в этой трепетной отваге!
Накопилось столько мыслей… Главное: с чего начать?
Мне пока что просто мысли, важные все записать!
Соляриям Града Солнца удивительно, что в странах,
Благородными считают тех, кто занят лишь обманом.
Благородны те, кто вовсе не владеет мастерством,
Живут праздно и распутно, недалёкие умом.
В Граде Солнца дело общее для женщин и мужчин, —
И науки, и ремёсла — равно всем доступны им.
Все тяжёлые ремёсла исполняют лишь мужчины,
Сев и пахоты, покосы, — исполняют самочинно.
Ткать и шить, искать лекарства, — это женщинам дано,
Там цирюльники из женщин, мастерством особым дивны!
Тем богато государство, что солярии гордятся
Всякою работой нужной, никакою не стыдятся.
Им какую бы работу исполнять не доводилось,
Словно самою почётною — любили и гордились.
По художествам, работам и трудам ровно меж всеми,
Отдыхают ли, работают, всё — радость и веселье!
Занимаются наукой, чтеньем, пеньем и прогулкой,
Развиваясь, как телесно, так и умственно – всё в радость!
Там не знаются ни с грустью, ни с обидой, ни со скукой,
Даже с малою печалью, там не встретишься ни разу».
Кампанелла, вдруг, припомнил, как он долгими чесами,
Повисал, мучимый дыбой, с вывернутыми руками…
И верёвки рассекали его тело до костей,
Он закрыл глаза: Град Солнца душу грел пучком лучей…
«Чтоб Солярии любили все ремёсла и науку,
Продолжал он завещанье, взяв перо обратно в руку, —
Надо смолоду к такому вдохновенью приучать,
Смолоду их воспитателям способным поручать.
Грамоте их обучают, мудрости и языкам,
И с прогулкой чередуют обученье в школах там.
Позже, дети подрастают, обучаются ремёслам,
Там учение в почёте, розг не применяют там. »
Исхудалый от страданий и, болезнями сражён,
О соляриях тех юных, вдохновенно пишет он:
«Уважать труды их учат терпеливо много лет,
Смолоду мысль прививают, что ученье — это свет.
Не вещам в том Граде служат, это вещи служат им,
Потому там вещь имеют, только, что необходима.
Он искал слова такие: излучали свет и радость:
Как одна семья община! В ней всего дороже младость. »
Так писал он, так он думал, о прекрасном Граде Солнца,
Эта страсть его благая, продлевала жизнь страдальцу.
Посветить народ, мечтая, в Город Солнца, размышлял он,
И, всего себя идее этой светлой посвящая.
Неотступно Кампанелла думал: «Как мир изменить?
То, когда настанет время, всем должно известно быть».
Дальше мысленно он строил Город Солнца, светлый город:
«Не должно быть себялюбья, злобы, ненависти, горя…
В Граде Солнца люди будут так Отечество любить,
Что не выразить словами, только сердце их хранит.
Не само собою данное учение о братстве,
Но стремленьем к справедливости, всерадости и счастья!»
ЭПИЗОД СЕДЬМОЙ. Лучи славы — из царства тьмы.
Если совершилось чудо, значит – Божье Проведенье,
Кампанеллу поместили в общей камере соседней.
В светлой камере с кроватями, большими тюфяками, —
Знатный немец пожелал с ним повстречаться не случайно.
Изумлён рассказом немец при беседе с Кампанеллой:
Вот так колокол в темнице! Здесь, в аду, — столь светлый гений.
Иоганна фон Нассау Кампанелла поразил:
Сколько знаний! Сколько мыслей! Сколько мужества и сил.
Свита немца изумилась, столь блистательным речам.
Будто не тюрьма, но форум, где оратор выступал.
И, казалось странным это, что поэт был в рвань одетый,
Но в себе поэт уверен, столь блестящие сонеты.
Сколько мог наук чудесных преподать им мастер слова!
Сколько дух таит открытий, и учений бесподобных:
О всемирном государстве, со столицей в Граде Солнца, —
И откуда столь сокровищ у несчастного берётся?!
Привлекли его пророчества о переменах в мире.
Сожалением прониклись, как здесь мучили и били…
С ужасом и содроганьем слушали рассказ о пытках,
Ужасаться только этим — гости не могли открыто.
Сколько лет был в заключенье, сколько испытал мучений?
На пожизненно в застенке, обречен, быть в заточенье.
Но какая бодрость духа, и ума, какая крепость!
И великих планов полный, и мессии — в сердце весть.
О движении небесных знает тайны он светил,
Как политик умудрённый, он трактаты сочинил.
В заточении волнуют его судьбы всей Вселенной,
Если не Миссия он, — гений необыкновенный.
Гостю рукопись доверил на прощанье Кампанелла,
Попросил, чтоб Город Солнца он помог издать на воле.
Попросил он фон Носау заступиться, если сможет.
Обещал гость, что, возможно, он спастись ему поможет…
Иоганн Носау вскоре вести разносил по миру:
«Дайте полную свободу узнику Кастель Нуово.
Призывает Кампанелла к равенству перед законом,
Именно таким описан в Граде Солнца, город новый.
Чтобы равенства добиться, — учит он, — то надо власти,
Всех ростовщиков, баронов обложить налогом новым.
Государственные средства не на роскошь тратить власти,
А на войско, просвещенье, на леченье – по закону.
Счастье всех людей превыше счастья всех персон в стране, —
Пусть призыв мой все услышат, на небе и на земле!
Единому государству должно миром управлять,
И жестокости, — призвал он, — жестокостью подавлять.
Все народы до Московии, и всех заморских стран,
Всеединым станут братством, все религии признав.
Мирно воссоединятся все в единую семью,
Распри прекратят, неравенство – об этом вас я молю.
Засветить лампаду мудрости не могут помешать,
И во мраке мне о свете думать, здесь не запретят.
Те презренны музыканты, кто за плату веет сон,
Где спокойно проливают кровь, тем песням в унисон.
Оставался быть мыслителем и в бочке Диоген,
К бочке не был он прикован и свободою владел.
И ему светило Солнце, мог идти, куда хотел,
Я в темнице, у лампады — Радости дарю вам Свет. »
Слух разнёсся по Европе: тайнами владеет он, —
Словно Диоген он беден, но богат, как фараон.
И не только он, затворник, может предсказать судьбу,
Может на судьбу влиять он, судьбам он пророк и друг.
Что кончают очень плохо все мучители его,
Палачи его скончались, судьи – все до одного.
Хочешь с этим ты считаться, иль не хочешь, — всё одно,
Факт такой, случайно статься быть не может сам собой…
Многих вызвал изумленье, этот непреложный факт, —
Кампанелла жив и пишет, хоть измучен, в кандалах.
Может, миру собирается раскрыть он свой секрет,
Не признал своей виновности, как будто боли нет.
И представить невозможно, но такое было с ним:
Посетил его в темнице, — один важный за другим.
Один — в чёрном одеянье, а в лиловом – был другой,
И ни слова, ни полслова не молвили меж собой.
Апостольский комиссарий, нунций папский; с ними свита,
Все, на муллах восседали, капюшонами покрыты.
Комендант был так встревожен, трясся дрожью он всем телом,
Был приказ ему, немедленно свести их с Кампанеллой.
И свиданье проходило в замке, в лучшем помещенье,
Вино было самым лучшим, самым лучшим – угощенье!
Узник шёл, звеня цепями, скован был он кандалами,
На полу следы оставил с грязью, мокрыми ногами…
Жмурясь от дневного света, произнёс слова привета,
Узник, словно с Того Света, громко говорил поэт:
«Будь Господь благословенен, наш Господь Иисус Христос!
По Его соизволенью, посвятить вот вам пришлось,
И в юдоли сей страданий, вас приветствую словами:
Почиет на Вас большая, благодать Господняя. »
Нунций от приветствий этих, не нашёлся что ответить,
Комиссарий, промолчал, и плечами лишь пожал.
Сколь неслыханная дерзость что в «Юдоли он страданий»,
Будто мы с тобою, Нунций в этом виноваты с вами…
Ни раскаянья не видно, ни моленья на коленях,
Лишь на персики и вина он смотрел, так вожделенно.
В кандалах, с одышкой в теле, не раскаялся, ни плакал,
Говорил он о науках, что он знает тайну века.
Папский нунций потрясённый: «Червь, по жизни заключённый,
Смеет говорить, как равный, с ними, посланными Богом. »
Но прервать не смел поэта, — речь была заворожённой,
Несомненно, он учёный, в тайны мира посвящённый…»
Навещали Кампанеллу посетители иные,
Начинали говорить с ним, словно с тяжелобольным.
Вскоре бодрость его духа и глаза его живые —
Поражали их, казался оратором неземным.
В лучшем университете не получишь знаний столько,
Сколько в камере тюремной получали от него.
Уносили его мысли, разносили их по свету,
Так мечта его сбывалась, — есть ученики его.
Напечатан «Город Солнца», радость сердцу велика!
В Германии, в Нидерландах и в Англии, может статься, —
Будет переиздаваться, на него станут ссылаться,
Значит, имя Кампанелла сохранится на века.
Вице король Лемос-младший был смещён; место его
Занял герцог Асуана, обещавший жизни лучшей
Для Испании; но стало жить трудней, чем до него.
И казна пустая стала, нищих и пиратов – больше.
Вот пришло к нему посланье о защите Кампанеллы,
Отовсюду. Много было — из чужих далёких стран:
«Человек ума такого, таланта и благородства,
Столь жестоко и столь долго жил в неволе и страдал.
И, о чудо, объявили торжественно Кампанелле,
О милости, оказавшей ему вице-королём.
Чтобы, как астролог папы, он судьбу по звёздам сверил.
Римский папа, смерти ждавший, призвал узника в свой дом,
И с тех пор он стал советником двора Урбана папы,
Очень точные по звёздам составлял он гороскопы.
И считали, что способен повлиять он на светила,
Далеко молва летела звездочета Кампанеллы.
Властелитель Ватикана мудреца в нём долго видел,
Зависел от Кампанеллы, знавший таинства светил.
Но советником дворцовым ненавистен Кампанелла,
Да и Кампанелла папу терпеть долго не хотел.
Хоть и спит он на постели, не на каменном полу,
Сердце-колокол для папы не воздаёт с утра хвалу.
Не с церковной колокольней перекличку он ведёт,
«Город Солнца! Город Солнца!» — сердце радостно поёт.
Среди приближённых папы было множество врагов,
Они только ждали часа, чтобы погубить его.
Кампанелла жил в опасности меж ядовитых змей,
Но, как цензор Ватикана, не сыскать на свете злей…
Своим карликовым ростом был Риккардо удручён,
Из-за своего уродства мстил жестоко миру он.
За спиной его прозвали Мостро – чудище отец,
С этим Мостро Кампанелла вёл сраженье много лет.
Новый приступ страха папы, Кампанелла поддержал,
Перед смертию Урбана, как осиный лист дрожал.
Вот он книги Кампанеллы исключил все из запрета,
Лютовал Риккардо-Монстро, исходил слюной за это.
Придворные Кампанеллу удостоили вниманьем,
Высшей чести удостоив, — магистратом богословья.
Кампанелла не берёгся, юным лекции читал,
Помогая Галилею, сам, чуть было не пропал.
Алчною враги толпою кинулись предать его,
Но Святейшество, как будто не заметил ничего.
И посол французский вскоре Кампанелле предложил,
Убежать в Париж. В Париже Кампанелла долго жил.
Покровитель Кампанеллы – кардинал был Ришелье,
Он помог издать, что было им написано в тюрьме:
«Пусть цари соединяться! Все народы воедино
Вскоре воссоединяться в Граде Солнечном и Дивном!»
Книгу, изданной в Париже, кардиналу Ришелье
Посвятил он: «Город Солнца, посвящаю я тебе!
Воссияет пусть он вечным и немеркнущим огнём,
И тебе и мне навечно — жить и радоваться в нём!»
ЭПИЛОГ. Гимн Солнцу!
На Востоке светом ярым,
Туч скопленье рассекая,
Зорька утра занималась,
Всеми красками играя!
Воссияй же Розой ярче,
Лепесточки распуская,
Здравствуй, Солнце! Здравствуй утро!
Здравствуй, зорька золотая.
Пук лучей, пробившись к жизни,
Светом Землю озаряли,
Зазвенев, как струны арфы,
И кудрями засверкали…
Наполняли душу пеньем,
То — forte, то, замирая, —
Музы — в сердце, кровь – по жилам,
К песнопенью пробуждая.
Песнь сама самозабвенно,
Исступлённо проплывала,
Душу золотой иглою –
Сладко-сладко прожигала…
Хоры на душе запели,
В ней костры ярей зардели,
Отзывались дрожью в теле
Звуки пикколо свирели…
И душа свирелью стала;
Солнцу трепетно внимала…
Начинала песня литься,
И в лучах его искриться.
И душистые жасмины
Распускали лепесточки,
И росинки зазвенели,
Как волшебные звоночки…
Жизнь моя – частичка Солнца;
На ладье его мелодий —
По сверкающим стремнинам –
Шла в объятия природе.
И лучи на волнах пляшут —
К изумлению очей…
Жизнь моя, бери богатство
Утра солнечных лучей!
Из сокровищницы света, —
Дар нетленный, дар чудесный!
Нанижу на нити бусы
Солнцу трепетные песни!
Пусть сребристым перезвоном
Напевают ключевым,
И сверкают, как алмазы
Все на нитях дождевых.
Солнце, Солнце! Гимны наши
Принимай в своих чертогах!
Очищай огнём блаженства
Нам печали и тревоги.
Пусть сердца сольются с гимном,
В общей песенной отваге!
Солнце, Солнце, ты нам даришь
Звёзд пленительные саги.
Воссияй же Розой ярче,
Лепесточки распуская,
Здравствуй, Солнце! Здравствуй утро!
Здравствуй, зорька золотая.
На Востоке светом ярым,
Туч скопленье рассекая,
Зорька утра занималась,
Всеми красками играя.
[1] Языческим огнём в то время в Италии назывались крепкие напитки.
[2] Книга Джанбаттиста дела Порта «Натуральная магия». Эта книга пользовалась большой славой, многократно переиздавалась, была переведена на несколько иностранных языков.
[3] Для изменения цвета плодов, осторожно надрезают кору дерева, вспрыскивают в неё краску и закрывают надрез. И совершиться несказанной чудо, — плод примет цвет вспрыснутой краски. Как прививку, так и изменение краски плоды стали считать натуральной магией.
[4] Марио дель Туфо и Джанбаттиста дела Порта помогли издать Томмазо на латинском языке его первую книгу «Философия, доказанная ощущениями». (Т. Кампанелла, Неаполь, 1591.) Под именем Кампанелла (Колокол) он и впоследствии неоднократно обращался к своим соотечественникам: «Городу и Миру!» Кампанелла в ту пору, когда вышла в свет его первая книга, было 23 года. Сын неграмотного сельского сапожника написал учёный трактат, имеющий много читателей, не только увлечённых наукой, но и люди не имеющий к ней отношения. Студенты Неаполитанского университета приобретали книгу вскладчину.
[5] В Ветхозаветном Священном Писание Давид в поединке с великаном Голиафом, сразил чудовище камнем, брошенным пращом, попав ему в лоб, и этим подвигом одержал легендарную победу.
Источник