Именно это шепнули мертвые губы когда над ними склонилась луна

Именно это шепнули мертвые губы когда над ними склонилась луна

УМОЛЧА́НИЕ — термин русской поэтики, стилистическая фигура, заключающаяся в том, что начатая речь прерывается в расчете

на догадку читателя, который должен мысленно закончить ее. Стилистический эффект У. заключается иногда в том, что прерванная в волнении речь дополняется подразумеваемым выразительным жестом.

Пример У. у Пушкина в «Скупом рыцаре»:

А этот? Этот мне принес Тибо —
Где было взять ему, ленивцу, плуту?
Украл, конечно, или, может быть,
Там на большой дороге, ночью, в роще.

подразумевается: «убил и ограбил». Или в «Бахчисарайском фонтане»:

Но слушай: если я должна
Тебе. кинжалом я владею,
Я близ Кавказа рождена.

Соответствующим жестом заканчивается басня Крылова «Гуси»:

Баснь эту можно бы и боле пояснить —
Да чтоб гусей не раздразнить.

подразумевается: «лучше помолчим».

Но иногда У. бывает настолько сложно, что читателю трудно догадаться о действительном продолжении фразы, например:

Хотя страшился он сказать,
Нетрудно было б отгадать,
Когда б. но сердце, чем моложе,
Тем боязливее, тем строже,
Хранит причину от людей
Своих надежд, своих страстей.

Нет, вам красного детства не знать,
Не прожить вам спокойно и честно.
Жребий ваш. но к чему повторять
То, что даже ребенку известно.

На У. основан редчайший в практике поэтов стилистический оборот у В. Маяковского: фраза прервана на полуслове, на рифме, состоящей из трех кратких слов, которые вне контекста были бы совершенно бессмысленны:

Я ни на что б не выменял, —

Из сигарного дыма

вытягивалось пропитое лицо Северянина.

(«Облако в штанах»)

Близка к фигуре У. прерванная на рифмующемся полуслове фраза в стихотворении М. Светлова «Гренада»:

Я видел: над трупом
Склонилась луна
И мертвые губы
Шепнули: — Грена.

Или в поэме П. Антокольского «Сын»:

Какой итог, какой душевный опыт
Здесь выражен, какой мечты глоток?
Итог не подведен, глоток не допит.
Оборвалась и подпись: «В. Анток. »

Еще более разительный пример У. в сочетании с ретардацией у Маяковского в «Стихах о советском паспорте»: начав в конце первой строфы фразу «Но эту. », поэт оборвал ее и повел на протяжении девяти строф повествование о паспортах других, несоветских государств, затем — о советском паспорте, и лишь в конце десятой строфы он повторил оборванную фразу, закончив ее великолепным в своей выразительности агитационным восклицанием. Здесь Маяковский повторил и развил прием, примененный А. Пушкиным в поэме «Граф Нулин»:

Он входит, медлит, отступает,
И вдруг упал к ее ногам,
Она. Теперь, с их позволенья,
Прошу я петербургских дам
Представить ужас пробужденья
Натальи Павловны моей
И разрешить, что делать ей?
Она, открыв глаза большие,
Глядит на графа — наш герой
Ей сыплет чувства выписные.

Источник

Загадочный всадник Михаил Светлов

Недавно осенила странная прихоть: проштудировать стихи М.Светлова. Может быть просто хотел поухмыляться, приколоться, как теперь говорят, помня легенду, как этот еврейский мальчик, сбежав из семьи, дабы добровольцем вступить в отряды ЧОНа и зачищать украинскую местность от крестьянских «банд» махновцев, потом всю жизнь тосковал в стихах о горячей, боевой, комсомольской юности. Думал, найти типичного партийно-прикладного хориста на юбилейных торжествах Октября…

Сперва покатило в масть:
«Но не к храму, не для плача / Я зрачок свой на восток навел,
А затем, что знаю: мне с востока замаячит / Мой задумчивый, мой светлый комсомол.
Чувствую – верна моя дорога / Под полетом поднятых знамен.
Если надобно, седую синагогу / Подпалю со всех сторон…»
(«Стихи о ребе», 1923)

Вообще, со зрачками у Светлова в тот год была серьёзная проблема:
«Стоит только зрачки закрыть – / Образ деда всплывает древний ….
Стоит только зрачки расширить, / и в расширенных – образ внука…»
(«Теплушка», 1923)

Я заподозрил, что тут не всё так просто, что молодой поэт вместе с другом боевой юности, Мишкой Голодным – Эпштейном, таки, баловались чем-то в литинституте:
«Месяц сядет в голубом зрачке, / Звёзды синие вплетутся в косы…
Завтра на тяжёлом молотке / Загремит, заплачет осень…
Я видел красные знамёна / И пару ямочек на лбу…
Синих птиц увидел тоже я, / на глаза твои похожие».
(«Работнице», 1923)

Порой его преследует ужасный «сумрак серый» из прошлого:
«И повсюду за мною следом / Мчит прошедшее, бьёт крылом…
Мой отец родился от деда, / Деда прошлое родило…
Слышу: бродят в голове моей / Прошлого неровные шаги».
(«Я в гражданской войне…», 1923)

Впрочем, не только странные комсомолки с ямочками во лбу, замогильные голоса покинутых отцов-дедов, тени будущих внуков, кнутом поднимающих руку на целый машинный парк, Дома Советов, закрывающие глаза, да ожившие котлы, что «как груди девичьи, белым соком льют на молоты…», в этом году постоянно «ночуют в мозгу» поэта. Среди этих галлюцинаций встречаются и вожди, заглядывающие в окна общежитий:
«Декабря непонятным узором / Расписались на мёрзлом окне…
Будут Ленина добрые взоры / на холодном стекле леденеть».
(«Утро», 1923)

Но потом до меня стало доходить, что все эти странности не эмоциональный, безотчётный всплеск возбуждённого воображения, а тщательно замаскированная, озорная подначка, как теперь говорят «стёб», и не слишком добродушный развод слишком серьёзных читателей-современников. По дальнейшим цитатам станет совершенно ясно, что Миша Светлов был первооткрывателем в советской поэзии «чёрного юмора».

Стих «Двое», написанный в 1924-м, году, когда неактуальным стало наивно-счастливое «Утро» с восторженным «Ильич здоров!» (бравурность которого показалась теперь довольно подозрительной), хочется поместить здесь полностью. И для ясности мысли, и как первый шедевр этого нового жанра.

«Они улеглись у костра своего, / Бессильно раскинув тела,
И пуля, пройдя сквозь висок одного, / В затылок другому вошла.
Их руки, обнявшие пулемёт, / Который они стерегли,
Ни вьюга, ни снег, превратившийся в лёд, / Никак оторвать не могли.
Тогда к мертвецам подошёл офицер / И грубо их за руки взял,
Он, взглядом своим проверяя прицел, / Отдать пулемёт приказал.
Но мёртвые лица не сводит испуг, / И радость уснула на них…
И холодно стало третьему вдруг / От жуткого счастья двоих».

Следующее стихотворение («Товарищам», 1924) укрепило мою догадку:
«И неизвестно нам, что каждый человек / Наполовину – вор, наполовину – сторож…
И чтоб никто не мог прокрасться в дом, / Я голову свою повесил над замком / И щель заткнул своим высоким телом».

Или вот из «Рабфаковке» (1925):
«…Громкий колокол с гулом труб / Начинают «святое» дело:
Жанна д’Арк отдает костру / Молодое тугое тело.
Палача не охватит дрожь / (Кровь людей не меняет цвета),—
Гильотины веселый нож / Ищет шею Антуанетты».

Не мог сдерживать Светлов своё ёрничество, даже по весьма трагическим поводам. Вот что он написал на смерть повесившегося Есенина:
«Шевелится над осокой / Месяц бледно-желтоватый,
На крюке звезды высокой / Он повесился когда-то.
И, согнувшись в ожиданье / Чьей-то помощи напрасной,
От начала мирозданья / До сих пор висит, несчастный.
Ах, недаром, не напрасно / Звездам сверху показалось,
Что еще тогда ужасно / Голова на НЁМ качалась. » (на поэте Есенине, по тексту)
(«Есенину», 1926)

Даже в знаменитой «Гренаде» (1926) есть характерный куплет:
Пробитое тело / Наземь сползло,
Товарищ впервые / Оставил седло.
Я видел: над трупом / Склонилась луна,
И мертвые губы / Шепнули «Грена. » (классика жанра!)

Тут уместно вспомнить, что народ никогда не забывал этого великого творения, и продолжал развивать тему
с присущим ему едким юмором. Зека Колымлага, поэт Вадим Попов так перефразировал оригинал:
«Спросил его опер: «Скажи, на хрена / сдалась тебе, как её, эта. Грена…»
Повыпали зубы средь каторжной мглы и мертвые губы шепнули: «Колы. «

Дальше – больше, всё смелей интернациональные фантазии. Вот из «Боевая Октябрьская», 1927:
«Время свершает десятый полёт – / К британскому флоту / «Аврора» плывёт.
Скоро над миром / Запляшет картечь, / Двенадцатидюймовая / Наша речь.

Или из «Десять лет», 1927:
«. Но чувствую, что время подползло
Почти неслышным шорохом иприта…»

Царящее в те годы в стране страстно-нетерпеливое ожидание Мировой революции отразилось и в стихотворении с откровенным названием «Перед боем», но опять подозрительно гротесково:
«. Крепчает обида, молчит,/ И внезапно / Походные трубы / Затрубят на Запад.
Крепчает обида. / Товарищ, пора бы, / Чтоб песня взлетела / От штаба до штаба!
Советские пули / Дождутся полета. / Товарищ начальник, / Откройте ворота!»

А в его «Живых героях» того же года целый букет «чёрных» перлов. Вот некоторые из них:
«Чубатый Тарас никого не щадил…
Я слышу полуночным часом,
сквозь двери: / — Андрий! Я тебя породил. –
Доносится голос Тараса…
— Печорин! Мне страшно! Всюду темно!
Мне кажется, старый мой друг,
Пока Достоевский сидит в казино,
Раскольников глушит старух.
Звёзды уходят за тёмным окном,
Поднялся рассвет из тумана…
Толчком паровоза, крутым колесом
Убита Каренина Анна…»

Ей, богу, кажется, что это мой друг А.Казимиров прикольнулся, а не М.Светлов.
Вот ещё страшилки (теперь они идут подряд, косяком) из «Сакко и Ванцетти», (1927) :
«Эти звёздные ночи ясны,
Фермер видит спокойные сны,
Полночь тихо несёт караул,
Дребезжит электрический стул…»

А это из «Игры»:
«Мы играли снарядами / и динамитом,
Мы дразнили коней, / мы шутили с огнями,
И махновцы стонали / под конским копытом –
Перебитые куклы / хрустели под нами».

Это, конечно, может показаться избыточным кошмаром, но надо представить то жестокое время, когда ценность человеческой жизни, включая собственную, на ноль была съедена инфляцией от глобальных, восторженно-кровавых идей. Причём, мне кажется, горький самосарказм здесь заметен невооружённым взглядом.

Нынешние юдофобы каких только собак на Светлова-Шейнкмана не вешают, обвиняя его в коммунистической ортодоксии и чуть ли не в низкопоклонстве перед ЧК. Это от элементарной безграмотности, слепоты и незнания его творчества. Во-первых, про великого вождя народов Сталина у него нет ни строчки, а это по тем временам уже само по себе можно оценивать, как подвиг, зная, какая блюдолизная канитель творилось тогда в писательской среде и прессе. Во-вторых, в Инете я нашёл интересный документ, в подлинности которого сомневаться не приходится, потому что взят он из личного архива академика А.Н.Яковлева – «Справка НКВД для И.В.Сталина о поэте М.А.Светлове» от 13.09.1938 (http://www.hrono.ru/dokum/193_dok/19380913.php), где имеются, например, такие сведения:

«В литературной среде Светлов систематически ведет антисоветскую агитацию. В 1934 году по поводу съезда советских писателей Светлов говорил: «Чепуха, ерунда. Созовут со всех концов Союза сотню, другую идиотов и начнут тягучую бузу. Им будут говорить рыбьи слова, а они хлопать. Ничего свежего от будущего союза, кроме пошлой официальщины, ждать нечего». В 1935 году, на бюро секции Союза сов.писателей… Светлов выступил с озлобленной антисоветской речью, доказывая, что в СССР «хотя и объявлена демократия, а никакой демократии нет, всюду назначенство» и т.д.
По поводу репрессий в отношении врагов народа Светлов говорил: «Что творится? Ведь всех берут, буквально всех. Делается что-то страшное. Аресты приняли гиперболические размеры…»…. Приводим высказывания Светлова, относящиеся к концу июля с.г.: «Красную книжечку коммуниста, партбилет превратили в хлебную карточку. Ведь человек шел в партию ради идеи. А теперь он остается в партии ради хлеба. Мне говорят прекрасные члены партии с 1919 года, что они не хотят быть в партии, что они тяготятся, что там все ложь, лицемерие и ненависть друг к другу, но уйти из партии нельзя. Тот, кто вернет партбилет, лишает себя хлеба, свободы, всего. Почему это так, я не понимаю и не знаю, чего добивается Сталин» (конец цитаты).

Ну, а в-третьих, есть куча стихотворений, где Светлов очень изощрённо, и, конечно, скрытно стебается над псевдо-коммунистическими идеями и над своими революционно-ретивыми поклонниками, ничего этого не замечающими. Впрочем, и основоположников коммунизма он тоже крепко подцепил. Не знаю даже, как это было тогда возможно напечатать и не сесть. Я имею в виду стихотворение «Призрак бродит по Европе» (1929). Там просто какое-то блоковское супериезуитство.

«…По Европе бродит призрак,
Что-то в бороду ворчит, (!)
Он к романтикам капризным,
Как хозяйственник, стучит.
Мир шатается под взглядом (!)
Воспаленных, гнойных глаз. (!)
Он хозяйственным бригадам
Дал рифмованный приказ…
Он идет сквозь лес дремучий
И бормочет все одно:
«Мчатся тучи, вьются тучи,
Петушок пропел давно!» (Это же пушкинские «бесы» и блоковские «12». )
Соучастник, соглядатай — (коммунизм?)
Ночь безумеет сама,
Он при Энгельсе когда-то,
Он давно сошел с ума…» .

Да, признаю. Неожиданно для себя я вновь, и ещё пуще, чем прежде, поддался обаянию знаменитой «Гренады», напору странной «Каховки» и надрасовой доброте «Итальянца». И до конца понял, что автор таких строк не может быть ограниченным радикалом. А когда узнал, что все послевоенные годы и до смерти Сталина он был подвергнут властными негодяями и приспособленцами полной обструкции, в то время, как оставался среди студентов Литинститута самым любимым профессором, постоянно окруженным молодежью, сохранял, даже зная о своём смертельном заболевании, всегда присущий ему искромётный юмор, то поверил до конца, напрочь, что русский поэт Михаэль Шейнкман — человек свой в доску, и не важно, за чью идею он воевал в Гражданскую. Многие теперешние патриоты-крикуны предпочли бы, наверное, оказавшись на его месте, в обозе отсидеться, если бы их «смелые» идеи конкретно грозили потерей головы.

СМЕРТЬ
Каждый год и цветет / И отцветает миндаль.
Миллиарды людей / На планете успели истлеть.
Что о мертвых жалеть нам!
Мне мертвых нисколько не жаль!
Пожалейте меня! / Мне еще предстоит умереть!
1929

(на заставке — барельеф-шарж на надгробной плите на Новодевичьем.
Смело и отвязно. Вполне в духе поэта.)

Источник

Загадочный всадник Михаил Светлов

Вчера взялся читать стихи М.Светлова. Взялся с большим предубеждением, просто поухмыляться, помня, как этот еврейский мальчик, сбежав из семьи, дабы добровольцем вступить в отряды ЧОНа и зачищать украинскую местность от крестьянских «банд» махновцев, потом всю жизнь тосковал в стихах о горячей, боевой, комсомольской юности. Думал, найду типичного партийно-прикладного хориста на юбилейных торжествах Октября…

Сперва покатило в масть:
«Но не к храму, не для плача / Я зрачок свой на восток навел,
А затем, что знаю: мне с востока замаячит / Мой задумчивый, мой светлый комсомол.
Чувствую – верна моя дорога / Под полетом поднятых знамен.
Если надобно, седую синагогу / Подпалю со всех сторон…»
(«Стихи о ребе», 1923)

Вообще, со зрачками у Светлова в тот год была серьёзная проблема:
«Стоит только зрачки закрыть – / Образ деда всплывает древний ….
Стоит только зрачки расширить, / и в расширенных – образ внука…»
(«Теплушка», 1923)

Я заподозрил, что тут не всё так просто, что молодой поэт вместе с другом боевой юности, Мишкой Голодным – Эпштейном, таки, баловались чем-то в литинституте:
«Месяц сядет в голубом зрачке, / Звёзды синие вплетутся в косы…
Завтра на тяжёлом молотке / Загремит, заплачет осень…
Я видел красные знамёна / И пару ямочек на лбу…
Синих птиц увидел тоже я, / на глаза твои похожие».
(«Работнице», 1923)

Порой его преследует ужасный «сумрак серый» из прошлого:
«И повсюду за мною следом / Мчит прошедшее, бьёт крылом…
Мой отец родился от деда, / Деда прошлое родило…
Слышу: бродят в голове моей / Прошлого неровные шаги».
(«Я в гражданской войне…», 1923)

Впрочем, не только странные комсомолки с ямочками во лбу, замогильные голоса покинутых отцов-дедов, тени будущих внуков, кнутом поднимающих руку на целый машинный парк, Дома Советов, закрывающие глаза, да ожившие котлы, что «как груди девичьи, белым соком льют на молоты…», в этом году постоянно «ночуют в мозгу» поэта. Среди этих галлюцинаций встречаются и вожди, заглядывающие в окна общежитий:
«Декабря непонятным узором / Расписались на мёрзлом окне…
Будут Ленина добрые взоры / на холодном стекле леденеть».
(«Утро», 1923)

Но потом до меня стало доходить, что все эти странности не эмоциональный, безотчётный всплеск возбуждённого воображения, а тщательно замаскированная, озорная подначка, как теперь говорят «стёб», и не слишком добродушный развод слишком серьёзных читателей-современников. По дальнейшим цитатам станет совершенно ясно, что Миша Светлов был первооткрывателем в советской поэзии «чёрного юмора».

Стих «Двое», написанный в 1924-м, году, когда неактуальным стало наивно-счастливое «Утро» с восторженным «Ильич здоров!» (бравурность которого показалась теперь довольно подозрительной), хочется поместить здесь полностью. И для ясности мысли, и как первый шедевр этого нового жанра.

«Они улеглись у костра своего, / Бессильно раскинув тела,
И пуля, пройдя сквозь висок одного, / В затылок другому вошла.
Их руки, обнявшие пулемёт, / Который они стерегли,
Ни вьюга, ни снег, превратившийся в лёд, / Никак оторвать не могли.
Тогда к мертвецам подошёл офицер / И грубо их за руки взял,
Он, взглядом своим проверяя прицел, / Отдать пулемёт приказал.
Но мёртвые лица не сводит испуг, / И радость уснула на них…
И холодно стало третьему вдруг / От жуткого счастья двоих».

Следующее стихотворение («Товарищам», 1924) укрепило мою догадку:
«И неизвестно нам, что каждый человек / Наполовину – вор, наполовину – сторож…
И чтоб никто не мог прокрасться в дом, / Я голову свою повесил над замком / И щель заткнул своим высоким телом».

Или вот из «Рабфаковке» (1925):
«…Громкий колокол с гулом труб / Начинают «святое» дело:
Жанна д’Арк отдает костру / Молодое тугое тело.
Палача не охватит дрожь / (Кровь людей не меняет цвета),—
Гильотины веселый нож / Ищет шею Антуанетты».

Не мог сдерживать Светлов своё ёрничество, даже по весьма трагическим поводам. Вот что он написал на смерть повесившегося Есенина:
«Шевелится над осокой / Месяц бледно-желтоватый,
На крюке звезды высокой / Он повесился когда-то.
И, согнувшись в ожиданье / Чьей-то помощи напрасной,
От начала мирозданья / До сих пор висит, несчастный.
Ах, недаром, не напрасно / Звездам сверху показалось,
Что еще тогда ужасно / Голова на НЁМ качалась. » (на поэте Есенине, по тексту)
(«Есенину», 1926)

Даже в знаменитой «Гренаде» (1926) есть характерный куплет:
Пробитое тело / Наземь сползло,
Товарищ впервые / Оставил седло.
Я видел: над трупом / Склонилась луна,
И мертвые губы / Шепнули «Грена. » (классика жанра!)

Тут уместно вспомнить, что народ никогда не забывал этого великого творения, и продолжал развивать тему
с присущим ему едким юмором. Зека Колымлага, поэт Вадим Попов так перефразировал оригинал:
«Спросил его опер: «Скажи, на хрена / сдалась тебе, как её, эта. Грена…»
Повыпали зубы средь каторжной мглы и мертвые губы шепнули: «Колы. «

Дальше – больше, всё смелей интернациональные фантазии. Вот из «Боевая Октябрьская», 1927:
«Время свершает десятый полёт – / К британскому флоту / «Аврора» плывёт.
Скоро над миром / Запляшет картечь, / Двенадцатидюймовая / Наша речь.

Или из «Десять лет», 1927:
«. Но чувствую, что время подползло
Почти неслышным шорохом иприта…»

Царящее в те годы в стране страстно-нетерпеливое ожидание Мировой революции отразилось и в стихотворении с откровенным названием «Перед боем», но опять подозрительно гротесково:
«. Крепчает обида, молчит,/ И внезапно / Походные трубы / Затрубят на Запад.
Крепчает обида. / Товарищ, пора бы, / Чтоб песня взлетела / От штаба до штаба!
Советские пули / Дождутся полета. / Товарищ начальник, / Откройте ворота!»

А в его «Живых героях» того же года целый букет «чёрных» перлов. Вот некоторые из них:
«Чубатый Тарас никого не щадил…
Я слышу полуночным часом,
сквозь двери: / — Андрий! Я тебя породил. –
Доносится голос Тараса…
— Печорин! Мне страшно! Всюду темно!
Мне кажется, старый мой друг,
Пока Достоевский сидит в казино,
Раскольников глушит старух.
Звёзды уходят за тёмным окном,
Поднялся рассвет из тумана…
Толчком паровоза, крутым колесом
Убита Каренина Анна…»

Ей, богу, кажется, что это мой друг А.Казимиров прикольнулся, а не М.Светлов.
Вот ещё страшилки (теперь они идут подряд, косяком) из «Сакко и Ванцетти», (1927) :
«Эти звёздные ночи ясны,
Фермер видит спокойные сны,
Полночь тихо несёт караул,
Дребезжит электрический стул…»

А это из «Игры»:
«Мы играли снарядами / и динамитом,
Мы дразнили коней, / мы шутили с огнями,
И махновцы стонали / под конским копытом –
Перебитые куклы / хрустели под нами».

Это, конечно, может показаться избыточным кошмаром, но надо представить то жестокое время, когда ценность человеческой жизни, включая собственную, на ноль была съедена инфляцией от глобальных, восторженно-кровавых идей. Причём, мне кажется, горький самосарказм здесь заметен невооружённым взглядом.

Нынешние юдофобы каких только собак на Светлова-Шейнкмана не вешают, обвиняя его в коммунистической ортодоксии и чуть ли не в низкопоклонстве перед ЧК. Это от элементарной безграмотности, слепоты и незнания его творчества. Во-первых, про великого вождя народов Сталина у него нет ни строчки, а это по тем временам уже само по себе можно оценивать, как подвиг, зная, какая блюдолизная канитель творилось тогда в писательской среде и прессе. Во-вторых, в Инете я нашёл интересный документ, в подлинности которого сомневаться не приходится, потому что взят он из личного архива академика А.Н.Яковлева – «Справка НКВД для И.В.Сталина о поэте М.А.Светлове» от 13.09.1938 (http://www.hrono.ru/dokum/193_dok/19380913.php), где имеются, например, такие сведения:

«В литературной среде Светлов систематически ведет антисоветскую агитацию. В 1934 году по поводу съезда советских писателей Светлов говорил: «Чепуха, ерунда. Созовут со всех концов Союза сотню, другую идиотов и начнут тягучую бузу. Им будут говорить рыбьи слова, а они хлопать. Ничего свежего от будущего союза, кроме пошлой официальщины, ждать нечего». В 1935 году, на бюро секции Союза сов.писателей… Светлов выступил с озлобленной антисоветской речью, доказывая, что в СССР «хотя и объявлена демократия, а никакой демократии нет, всюду назначенство» и т.д.
По поводу репрессий в отношении врагов народа Светлов говорил: «Что творится? Ведь всех берут, буквально всех. Делается что-то страшное. Аресты приняли гиперболические размеры…»…. Приводим высказывания Светлова, относящиеся к концу июля с.г.: «Красную книжечку коммуниста, партбилет превратили в хлебную карточку. Ведь человек шел в партию ради идеи. А теперь он остается в партии ради хлеба. Мне говорят прекрасные члены партии с 1919 года, что они не хотят быть в партии, что они тяготятся, что там все ложь, лицемерие и ненависть друг к другу, но уйти из партии нельзя. Тот, кто вернет партбилет, лишает себя хлеба, свободы, всего. Почему это так, я не понимаю и не знаю, чего добивается Сталин» (конец цитаты).

Ну, а в-третьих, есть куча стихотворений, где Светлов очень изощрённо, и, конечно, скрытно стебается над псевдо-коммунистическими идеями и над своими революционно-ретивыми поклонниками, ничего этого не замечающими. Впрочем, и основоположников коммунизма он тоже крепко подцепил. Не знаю даже, как это было тогда возможно напечатать и не сесть. Я имею в виду стихотворение «Призрак бродит по Европе» (1929). Там просто какое-то блоковское супериезуитство.

«…По Европе бродит призрак,
Что-то в бороду ворчит, (!)
Он к романтикам капризным,
Как хозяйственник, стучит.
Мир шатается под взглядом (!)
Воспаленных, гнойных глаз. (!)
Он хозяйственным бригадам
Дал рифмованный приказ…
Он идет сквозь лес дремучий
И бормочет все одно:
«Мчатся тучи, вьются тучи,
Петушок пропел давно!» (Это же пушкинские «бесы» и блоковские «12». )
Соучастник, соглядатай — (коммунизм?)
Ночь безумеет сама,
Он при Энгельсе когда-то,
Он давно сошел с ума…» .

Да, признаю. Неожиданно для себя я вновь, и ещё пуще, чем прежде, поддался обаянию знаменитой «Гренады», напору странной «Каховки» и надрасовой доброте «Итальянца». И до конца понял, что автор таких строк не может быть ограниченным радикалом. А когда узнал, что все послевоенные годы и до смерти Сталина он был подвергнут властными негодяями и приспособленцами полной обструкции, в то время, как оставался среди студентов Литинститута самым любимым профессором, постоянно окруженным молодежью, сохранял, даже зная о своём смертельном заболевании, всегда присущий ему искромётный юмор, то поверил до конца, напрочь, что русский поэт Михаэль Шейнкман — человек свой в доску, и не важно, за чью идею он воевал в Гражданскую. Многие теперешние патриоты-крикуны предпочли бы, наверное, оказавшись на его месте, в обозе отсидеться, если бы их «смелые» идеи конкретно грозили потерей головы.

СМЕРТЬ
Каждый год и цветет / И отцветает миндаль.
Миллиарды людей / На планете успели истлеть.
Что о мертвых жалеть нам!
Мне мертвых нисколько не жаль!
Пожалейте меня! / Мне еще предстоит умереть!
1929

(на заставке — барельеф-шарж на надгробной плите на Новодевичьем.
Смело и отвязно. Вполне в духе поэта.)

Источник