ЛитЛайф
Жанры
Авторы
Книги
Серии
Форум
Полозкова Вера
Книга «Стихи из онлайн»
Оглавление
Читать
Помогите нам сделать Литлайф лучше
тускло, как старинное серебро
будто сквозь отверстие в центре купола
льется сонное молоко,
и такая нега поля окутала,
что расслышать будет легко,
как вода прибудет, и звезд удвоится,
псы хвостами забьют, скуля;
как сойдет сюда неземное воинство,
все из горного хрусталя,
прошагав над сором, что море вышвырнет,
в яростном свеченье своем,
принесет оно всякому от всевышнего
глиняную плошку с питьем:
опаленным, страждущим — чтоб не жаждали,
мощным — веры, когда слаба;
проведет прохладной ладонью каждому
вдоль объятого жаром лба,
припугнет домашнего беса настрого,
вытрет алтари добела
и растает, пыль отрясая красную
с алебастрового крыла
просыпайся, сердце: трудись, отлынивай,
не рассказывай об одном:
что было за имя в той плошке глиняной,
перевернутой кверху дном
VI. temple on the hill
нельзя столько помнить, они говорят, а надо жить налегке.
учитель забвения слабый яд приносит мне в пузырьке:
он прячет в дымку утес рубиновый, стирает тропу в песке,
где мы говорим, как руина с руиной, на вымершем языке.
где мы наблюдаем, века подряд, отшельниками в горах:
империи рвутся наверх, горят, становятся сизый прах,
и я различаю пять тысяч двести причин ухмылки твоей.
нельзя все помнить, умрешь на месте, старайся забыть скорей
ведь это твой дом, говорят, не склеп, вот весь твой нехитрый скарб,
и тебе всего тридцать лет, а не двенадцать кальп
и ты не знаешь людей в соседней деревне, где бьет родник,
но из плоти твой собеседник в храме из древних книг?
нет, я не знаю мужчин и женщин с той стороны холма.
в храме ржавый засов скрежещет только приходит тьма,
ступени теплые, но прохлада касается плеч, волос,
и мы смеемся, как будто ада изведать не довелось.
как будто не сменим тысячу тел, не встретим сто сорок войн
я просто сижу и любуюсь тем, как профиль устроен твой
как будто мрамор пришел наполнить какой-то нездешний свет
как будто я это буду помнить из смерти, которой нет
VII. river is my grief
как тонкий фульгурит,
как солнце через лед,
как белоснежный риф
коралловый сквозь воду,
печаль моя горит,
и луч ее придет,
чтоб выпустить других,
погасших на свободу
я собираю клятв
стол битого стекла,
стол колотого кварца, —
один и тот же взгляд
у преданных кругом,
чтоб в день, когда у них
мир выпадет из рук
и демоны рывком
им воздух перекроют,
из-за угла возник
и с дребезгом повез
а тут всегда святой
на дымчатом — орлы,
на серебристом — лодки
а там, над пустотой,
веселый лунный глаз
читает нас с листа,
как крошечные нотки
и больше ничего.
и отступают лица.
печаль моя река.
быть может, и твоя
в ней жажда утолится.
Из цикла «Открытки из Венеции»
вот кофе, и не думай ни о чем.
тот молод здесь, кто лучше освещен.
официант насвистывает Верди.
вот бровь моста, вот колокольни клюв.
вот сваи троеперстием сомкнув,
вода поет преодоленье смерти.
белье пестрит. глициния цветет.
соединяя этот мир и тот,
свет за монетку щелкает над фреской.
пасхальная Венеция, цинга
твои фасады жрет и берега
и всякую морщинку чертит резкой,
но погляди: ведь ты затмила всех.
в проулках тишь, на набережной смех,
а к белому приносят сыр скаморца.
и пена яркая обходит катер вдоль,
как седина лукавая, как соль
в кудрях тяжелых средиземноморца
я не бедствую, — Стефано говорит, — не бедствую, —
жую зелень морскую да кожуру небесную:
есть еще забегаловка на Фондамента-Нани:
полторы монеты за бутерброд с тунцом.
там таким утешенье: с мятым сухим лицом
и дырой в кармане
я не сетую, — утверждает, — я себя даже радую —
я повсюду ношу с собой фляжку с граппою:
в клетчатой жилетке ли, в пиджаке ли.
четверть века назад мой друг, докторам назло,
делал также, пока сердечко не отвезло
бедолагу на Сан-Микеле.
это была опера, девочка, как он пил, это был балет его:
жалко, ты никогда не увидишь этого, —
только и успевали бросать на поднос закуски.
а потом зашел — его нет, и после зашел — всё нет.
Источник
Как тонкий фульгурит как солнце через лед
если сердце есть мышца, то радость, возможно, мышца.
здорово узнать, где она, до того, как займешься пламенем,
II. mangalore tiles
садись поближе и глаза прикрой:
тут воздух сам лирический герой,
и псина, плесень, прозелень скупая,
и масло, и лимон, и дым, вскипая,
с тобой щекотной заняты игрой.
и облака как спелая папайя
медовая разбились над горой
такой густой, что требует труда,
такой с железным северным несхожий;
еще вода — как сходится вода
прохладная с разгоряченной кожей —
стоишь под ней, случайный выдох божий,
и думаешь: тебя, тебя сюда.
смотреть под утро: бледная стена,
по крыше ходит медленная птица
и рыжая грохочет черепица,
по краешку едва озарена.
вот прядь в луче горит и золотится.
вот мраморная долгая спина.
так старики, покуда им не спится,
перебирают дни и имена.
когда-нибудь, когда мы все умрем,
я угощу тебя копченым ячьим
соленым сыром, чаем с имбирем,
и одеяло на берег утащим,
и звезды все проедем дикарем,
и пальмы под рассветным янтарем
единственным назначим настоящим,
а не вот эту муку и тоску.
должна же быть еще одна попытка.
где раздают посмертье по куску,
там я прильнула, сонная улитка,
губами ноющими к твоему виску.
смеется Шива — вон его кибитка,
покачиваясь, едет по песку.
выбери себе одну
из крутых щербатых лестниц —
на закате лучший свет:
в озере идет ко дну
молодой тяжелый месяц,
как серебряный браслет.
сом плеснет, а может, карп;
в воду к ним со свежей стиркой
не столкнуть бы рюкзака;
несколько десятков кальп
тишине над Коти-Тиртхой:
она старше языка.
времени бывает тьма.
времени бывает толща.
вот и первая звезда.
кроны, облака, дома
рыба потревожит, морща, —
и расставит на места.
в городе сейчас толпа:
ищет люд иногородний
развлеченья и жилья.
это тайная тропа,
чтобы выйти подворотней
прямо в горние края,
где стоит такая тишь —
от летучей мыши эхо.
камень стоптан и нагрет.
где однажды ты сидишь.
ты услышал. ты приехал.
так не может быть.
связь мерцает. контакт искрит.
падая, ветки кокосов кровлю
крошат вдребезги, как бисквит.
вещи не подлежат контролю.
мы, заводы большой вины,
в Индии спасены.
дом почуешь за двадцать ям.
в дом заходят гекконы, мыши.
сахар нравится муравьям.
ворон играет с утра на крыше.
хриплый кашель соседа слышен
так, как будто он спит в мешке
прямо в твоей башке.
то, как переживаешь грязь,
как бежишь ее, — главный вызов.
как уйдешь в нее, матерясь,
как ее разгадаешь, вызнав:
псы, коровы, жуки — цари.
грязь у тебя внутри.
как стыдишься своих темнот,
нетерпимый к чужим помоям:
индия лечит мгновенно от
ложных эго дерьмом и морем.
всюду Бог. ты его омоним.
это — храмы и алтари.
и — у тебя внутри.
все изведай и отрази,
все, что здесь вызывает ярость:
разгляди на свету, вблизи,
как чудесное состоялось:
вот растаскивают усталость,
яд гордыни, яд нелюбви
это принцип. ты ни при чем.
тот, кто вечно был виноватым,
ощущает, что вдруг прощен.
он услышан. он только атом:
в два сосновых ствола охватом,
вооружившийся до бровей
Бог начнет с твоего лица,
как поедешь в тук-туке с рикшей,
как увидишь кокос, возникший
в шаге от своего крыльца:
он найдет тебя, стервеца,
он как молнией голубой
вспыхнет перед тобой
V. message in a clay pot
перевитое таблами пенье юное
заставляет звенеть хитро
целый пляж, сияющий в полнолуние
тускло, как старинное серебро
будто сквозь отверстие в центре купола
льется сонное молоко,
и такая нега поля окутала,
что расслышать будет легко,
как вода прибудет, и звезд удвоится,
псы хвостами забьют, скуля;
как сойдет сюда неземное воинство,
все из горного хрусталя,
прошагав над сором, что море вышвырнет,
в яростном свеченье своем,
принесет оно всякому от всевышнего
глиняную плошку с питьем:
опаленным, страждущим — чтоб не жаждали,
мощным — веры, когда слаба;
проведет прохладной ладонью каждому
вдоль объятого жаром лба,
припугнет домашнего беса настрого,
вытрет алтари добела
и растает, пыль отрясая красную
с алебастрового крыла
просыпайся, сердце: трудись, отлынивай,
не рассказывай об одном:
что было за имя в той плошке глиняной,
перевернутой кверху дном
VI. temple on the hill
нельзя столько помнить, они говорят, а надо жить налегке.
учитель забвения слабый яд приносит мне в пузырьке:
он прячет в дымку утес рубиновый, стирает тропу в песке,
где мы говорим, как руина с руиной, на вымершем языке.
где мы наблюдаем, века подряд, отшельниками в горах:
империи рвутся наверх, горят, становятся сизый прах,
и я различаю пять тысяч двести причин ухмылки твоей.
нельзя все помнить, умрешь на месте, старайся забыть скорей
ведь это твой дом, говорят, не склеп, вот весь твой нехитрый скарб,
и тебе всего тридцать лет, а не двенадцать кальп
и ты не знаешь людей в соседней деревне, где бьет родник,
но из плоти твой собеседник в храме из древних книг?
нет, я не знаю мужчин и женщин с той стороны холма.
в храме ржавый засов скрежещет только приходит тьма,
ступени теплые, но прохлада касается плеч, волос,
и мы смеемся, как будто ада изведать не довелось.
как будто не сменим тысячу тел, не встретим сто сорок войн
я просто сижу и любуюсь тем, как профиль устроен твой
как будто мрамор пришел наполнить какой-то нездешний свет
как будто я это буду помнить из смерти, которой нет
Источник
Вера Полозкова, Eduard Konovalov — Никаких сирот
Слушать Вера Полозкова, Eduard Konovalov — Никаких сирот
Текст Вера Полозкова, Eduard Konovalov — Никаких сирот
Ты, говоришь, писатель? Так напиши:
У дрянного этого времени нет души,
Ни царя, ни сказителя, ни святого —
Только бюрократы и торгаши
Раз писатель, то слушай, что говорят:
Трек хороший, но слабый видеоряд:
Музыка с головой заливает город,
Жители которого вряд ли ведают, что творят
Ты-то белая кость, а я вот таксист простой.
Я весёлый и старый, ты мрачный и холостой.
Ты набит до отказа буквой из телефона,
А я езжу праздничный и пустой.
Одному вроде как и легче, но помни впредь:
До детей наша старость, как подвесная клеть,
Всё качается в темноте нежилым Плутоном,
И все думают — ну уж нет, там не жить, а тлеть
А потом приходит к тебе дитя:
И вдруг там, на Плутоне, сад тридцать лет спустя,
Да и ты, не такой уж страшный, выносишь кружки
И варенье яблочное, пыхтя
Напиши, знаешь, книгу, чтоб отменила страх:
Потому что я говорящий прах, да и ты говорящий прах,
Но мы едем с тобой через солнечную Покровку,
Как владельцы мира, на всех парах
Потому что ведь я уйду, да и ты уйдёшь:
А до этого будет август, и будет дождь —
И пойдёт волнушка, и станет персик —
Прямо тот, что исходит мёдом и плавит нож.
Покуда волшебства не опроверг
Ничей смешок, мальчишка смотрит вверх:
Там, где у нас пурга или разлука, —
На горизонте вырос фейерверк
Секундой раньше собственного звука
Там окон неподвижное метро,
Дымы стоят, как старые пьеро,
Деревья — как фарфоровые бронхи:
Всему, всему подводится итог —
И в небе серебристый кипяток
Проделывает ямки и воронки
И мы крутые ласковые лбы
В весёлом предвкушении судьбы
О стёкла плющили, всем телом приникали:
Засечь сигнал, узнать границу тьмы —
Той тьмы, где сомневающимся мы
Работаем теперь проводниками.
Дед Владимир вынимается из заполярных льдов,
Из-под вертолётных винтов
И встаёт у нашего дома,
Вся в инее голова
И не мнётся под ним трава.
Дед Николай
Выбирается где-то возле реки Москвы
Из-под Новодевичьей тишины и палой листвы
И встаёт у нашего дома,
Старик в свои сорок три
И прозрачный внутри.
И никто из нас не выходит им открывать,
Но они обступают маленькую кровать
И фарфорового, стараясь дышать ровней,
Дорогого младенца в ней.
— Да, твоя порода, Володя, — смеётся дед Николай.
— Мы все были чернее воронова крыла.
Дед Владимир кивает из темноты:
— А курносый, как ты.
Едет синяя на потолок от фар осторожная полоса.
Мы спим рядом и слышим тихие голоса.
— Ямки Веркины при улыбке, едва видны.
— Или Гали, твоей жены.
И стоят, и не отнимают от изголовья тяжёлых рук.
— Представляешь, Володя? Внук.
Мальчик всхлипывает, я его укладываю опять,
И никто из нас не выходит их провожать.
Дед Владимир, дед Николай обнимаются и расходятся у
ворот.
— Никаких безотцовщин на этот раз.
— Никаких сирот.
Гляди, гляди: плохая мать
И скверная жена
Умеет смерти лишь внимать,
Быть с призраком нежна,
Живое мучить и ломать,
А после в гамаке дремать,
Как пленная княжна
Зачем она бывает здесь,
На кой она сдалась,
Её сжирает эта спесь
И старит эта власть
Не лезь к ней, маленький, не лезь,
Гляди, какая пасть
Но мама, у неё есть сын,
Льняная голова,
Он прибегает к ней босым,
Чирикая слова
И так она воркует с ним,
Как будто не мертва
Как будто не заражена,
Не падала вдоль стен,
Как будто не пережила
Отказа всех систем,
Как будто добрая жена,
Не страшная совсем
Он залезает на кровать,
Кусается до слёз,
Он утром сломанную мать
У призраков отвоевать
Бросается как пёс,
И очень скоро бой принять
Суровый смертный бой принять
Придётся им всерьёз.
Дебора Питерс всегда была женщина волевая.
Не жила припеваючи — но жила преодолевая.
Сила духа невероятная, утомляемость нулевая.
Дебора Питерс с юности хотела рыжую дочку.
Дебора растила Джин в одиночку.
Перед сном целовала пуговичку, свою птичку, в нежную
мочку.
Дебора несчастна: девчонка слаба умишком.
Эта страсть — в пятнадцать — к заумным книжкам,
Сломанным мальчишкам, коротким стрижкам:
Дебора считает, что это слишком.
Джинни Питерс закат на море, красная охра.
Джинни делает вид, что спятила и оглохла:
Потому что мать орёт непрерывно, чтоб она сдохла.
Когда ад в этом доме становится осязаем,
Джинни убегает, как выражается, к партизанам,
Преодолевает наркотики, перерастает заумь,
И тридцатилетняя, свитерочек в тон светлым брюкам,
Дебору в коляске везёт к машине с неровным стуком:
Вот и всё, мама, молодчина, поедем к внукам
Дебора сощуривается: бог обучает тонко,
Стоило почти умереть, чтоб вновь заслужить ребёнка —
Лысая валькирия рака,
Одногрудая амазонка
Стоило подохнуть почти, и вот мы опять подружки,
Как же я приеду вот так, а сладкое, а игрушки,
Двое внуков, мальчишки, есть ли у них веснушки?
Я их напугаю, малыш, я страшная, как пустыня.
Ты красавица, мама, следи, чтобы не простыла.
Стоило почти умереть, чтобы моя птичка меня простила
Купим дом на краю земли и посадим деревце —
Каждые три шага по деревцу, так хуже обстреливается
Купим дом и выложим его камнем, моя красавица
Камень не горит даже старым и скверно плавится
Будет годовщина, и все придут говорить о смерти
словно о вымысле
Будут одноклассники сыновей, и они так выросли
Если ткань не спрячет ожога, то ты расправь её
Младших выведем за руки, старших вынесем фотографии
Выйдем на порог, и кто-то прищурит глаз и промолвит
«замерли»
Не задетой частью лица повернёмся к камере
Будут гости сидеть под звёздами, пить, что лакомо,
Потому что дети наши опознаны и оплаканы
Потому что ничья душа не умеет гибели,
И они стреляли в упор, а души не выбили.
Как тонкий фульгурит,
Как солнце через лёд,
Как белоснежный риф
Коралловый сквозь воду,
Печаль моя горит,
И луч её придёт,
Чтоб выпустить других,
Погасших на свободу
Я собираю клятв
И обещаний лом, —
Стол битого стекла,
Стол колотого кварца —
Один и тот же взгляд
У преданных кругом,
И я готовлю им
Прозрачное лекарство,
Чтоб в день, когда у них
Мир выпадет из рук
И демоны рывком
Им воздух перекроют
Из-за угла возник
Стремительный тук-тук
И с дребезгом повёз
На карияппа роуд
А тут всегда святой
Послезакатный час
На дымчатом орлы,
На серебристом лодки
А там, над пустотой,
Весёлый лунный глаз
Читает нас с листа
Как крохотные нотки
И больше ничего.
Достаточно глотка:
Стихают голоса
И отступают лица.
Простое волшебство.
Печаль моя река.
Быть может, и твоя
В ней жажда утолится.
Источник