Меню

Красно солнце величать меня

Не робей, воробей!

воробей

Не робей, воробей!

По старому, или по новому стилю,
Но наша пора наступила.
Ритм сердца планеты и сердца России
Созвучны. И в этом их сила.

Пора совершить поворот оверштаг,
Взять курс на судьбу и в кильватер
Пристроится к Року. Всё в наших руках,
Когда капитаном Создатель.

Бог даст, не опустимся под ватерлинию.
Над Русью Святой небеса вечно синие.
Прошли притяжение чёрной звезды
И выжили. Не унывайте, лады?

Пророчество древнее, к счастью, сбылось,
Не переломилась планетная ось.
Возможно, она и сместилась немного.
Сместится ещё, но на всё воля Бога.

Господь испытания зря не даёт.
Крепись, Богом избранный русский народ.
Никто не уйдёт от судьбы — суда Бога.
По силам наш Крест. За отказ спросят строго.

Комментарии (4)

— НЕ РОБЕЙ, ВОРОБЕЙ!

«Разродилась звезда ливнем, порвала на ольхе платье,
Процарапав тайгу бивнем, воробьиною рвет ратью.
Зарастаю забытым словом на завалинке с домом-дедом,
Парюсь в бане, чтоб свежим новым для охотника стать следом.»

«Ладушки» – детская песенка – потешка. Одни ее считают развлекательной, другие — развивающей, но особого смысла в ней не находит никто. Однако это совсем не так: смысл в песенке есть. Другое дело, что почти уже не различимый.

Традиционно считается, что «ладушки» – это искаженное «ладошки». Собственно, простенькая игра, сопровождающая потешку, вроде бы действительно задействует ладони, так что всё логично.

Однако слово «ладонь» в русском языке сравнительно молодое, века этак до 18-ого оно произносилось иначе – «долонь». А в украинском и белорусском и сейчас звучит схоже. Сама же песня существует намного дольше и во всех вариантах в ней говорится именно о «ладушках».

Получается, что «ладони» тут ни при чём.

Само слово «ладушки» содержит в себе славянский суффикс –ушк-, придающий словам уменьшительно- ласкательную окраску. Скажем: «дед» – «дедУШКа», «баба» – «бабУШКа», «дети» – «детУШКи». Вот и «ладУШКи» – это что-то уменьшительно-ласкательное от «лад (лада)».

Что это за слово?

Найти его мы сможем в русском фольклоре и даже летописях. В них словом «лада» или «ладо» называют жену или мужа, а иногда невесту или жениха. Само же слово из праславянского язычества. Именно тогда существовала (и весьма почиталась) богиня с красивым именем Лада. Отвечала она за любовь и семейное благополучие, так что сохранилось её имя и в подзабытом названии свадебного обряда – «ладины», и в привычном обозначении семейного счастья – «лад».

Из некоторых источников можно понять, что Ладу включали в тройку «женских» богинь – рожанец. Несмотря на столь скромное вроде бы название, рожаницы – вовсе не мелкие божества; отвечали они ни много ни мало – за всю Вселенную! И Лада не просто устраивала семьи – через любовь мужчины и женщины она сотворяла и поддерживала мировую гармонию.

В языческом мировосприятии Лада-богиня отражалась и повторялась во всех влюбленных мужчинах и женщинах. И они становились её подобиями – ладами. Так их и называли. Встречалось слово «лада» и в значении «ребёнок», «дитя», но было это гораздо реже.

Так что наши «ладушки» – это влюбленная пара, жених и невеста. А сама первая строчка что-то вроде «Милые любушки!».

Какую бабушку навещают будущие супруги?

Судя по всему, имеется в виду не родная бабушка – мать одного из родителей нашей пары, – а «бабушка общая», «прародительница». Наши предки жили большой семьей – родом, в котором не просто мама-папа-дети, а ещё и тети-дяди, единокровные и двоюродные… до седьмого колена! Где-то в глубине времен в эту семью входили и самые первые родовичи – прародители. Естественно, они уже давно пребывали в ином мире, но здесь, на земле, у них были заместители – те, кто их представлял. И, как правило, это была женщина, причем в возрасте и многодетная.

Почему женщина? Потому что кому как не женщине, вынашивающей и приводящий в мир новых детей, хранить родовую память.

Почему в возрасте? Потому что прожитые годы приносили мудрость и опыт.

Почему многодетная? Потому что сама родив много детей, женщина несла в себе силу плодородия, которой могла поделиться и с другими.

Такая женщина поистине становилась «общей бабушкой» – всем старшей и почитаемой родственницей. Часто она выполняла роль главной жрицы рода. И не менее часто – повитухи.

Ничего удивительного: рожающая женщина «открывала» дверь между миром живых и миром душ; роды были событием отчасти сакральным. И кому ещё помогать в таком деле как не мудрой (самой не раз рожавшей), наделенной знанием и опытом прожитых лет женщине! Это же почти обряд, а она в нём – жрица, помощница и проводница.

«Прикасавшаяся» к иному миру, повитуха помогала рожать детей и сама несла в себе запас священных сил. Следовательно, могла ими поделиться – одарить ладу-невесту детьми.

Так что будущей семье навестить бабушку-повитуху, получить от неё щедрый дар – обещание будущих деток, — было очень логично.

Почему обо всём этом можно говорить достаточно точно? А вы вспомните, что делают в гостях у бабушки? Едят кашку и пьют бражку!

Каша – для древних славян-язычников не просто еда.

Во-первых, её варят из зерен. Зерно ложится в землю («умирает»), но даёт росток, который затем развивается в большое взрослое растение – а на нём вырастают колосья, в которых зерён множество. Так что зерно – мощный символ, с множеством смыслов. Здесь и торжество жизни, и возрождение, и идея цикличности, и преумножение-плодородие.

Во-вторых, для получения каши зерно нужно, как минимум сварить, т.е. обеспечить союз воды и огня – тоже сильных и многоплановых стихий. Ко всему прочему, огонь – сам по себе бог, один из самых почитаемых – младший брат Солнца, к тому же проживавший не где-то в небесах, а на земле, рядом с людьми – в каждом очаге.

Кстати, в кашу часто добавляли ягоды (в символике – «дикий» эквивалент зерна) и мёд, рассматривавшийся как «сконцентрированное солнце», «пища богов».

Бражка – тоже не просто напиток. Практически во всех религиях (особенно в тех, которые относят к языческим) имеется священный напиток, дарующий исцеление, продление жизни, вдохновение и приравнивавший человека к богам. Обычно это что-то опьяняющее, например, пиво. А у славян – брага.

В совокупности каша и брага несли в себе весьма мощный посыл: приобщение к божественности, обеспечение плодородия, накопление жизненной силы и обещание возрождения… В целом, по смысловой нагрузке очень близко к христианскому причастию, которое, как вы помните, производится «кровью и плотью» – хлебом и вином.

Поэтому неудивительно, что будущие супруги, навещая главную жрицу рода, вкушают священную пищу. Это позволяет им на время встать рядом с богами и получить часть их силы, нужной для обеспечения рождения здоровых и крепких детей.

На этом фоне последние слова песенки кажутся бессмысленными и даже чужеродными. Но это не так.

Славяне полагали: осенью птицы переселяются в ирий, небесную обитель богов. Когда приходит время, они отпирают райские врата и выпускают Весну – наступает новый год и жизнь возрождается.

Птицы приносят тепло, поэтому люди весной проводили специальный обряд – заклички. В это время пекли фигурки птиц из теста, выносили их на улицу – показывали солнцу, поднимая повыше (на шестки или просто на голову). А заодно и пели призывные слова – закликали.

Смысл у этих действий – магический. Настоящие птицы увидят свои подобия, подумают, что часть сородичей уже прилетела, и поспешат к ним – наступит весна.

Заклички – часть обрядов календарного цикла, относящихся к весне. Но к весне относились и обряды свадебные. Точнее весной люди искали пару, ухаживали, сговариваясь о будущей свадьбе и «играли любовные игры». Ну да, именно то самое: и эти действия не были развратом; люди делились с землей силой плодородия и сами брали от неё.

Ритуалы вполне могли объединяться в один обряд, призывающий весну, тепло, жизнь. Его участниками вполне логично становились те, кто мог принять силу жизни и отдать сторицей – молодые девушки и парни. Они воплощали Ладу, звали птиц и вкушали священную кашу с главной жрицей рода и тем самым способствовали возрождению и обновлению мира.

Об этом и песенка.

. Лада, к которой безусловно имеют отношение герои песни, если и была Рожаницей, то одной из двух, так как Рожаницы всегда упоминались только в двойственном числе (пока оно существовало).
Скорее всего это были действительно молодые. Менее вероятно — детки, а ладушки — просто ласковое обращение, как лапушки (возможно, «лапушка» от «ладушка» и произошло))
У этнографов есть мнение, что ходили ладушки если и к живой бабушке (что не факт), то точно на обряд поклонения Роду, то есть умершим родственникам. Отсюда и кашка с бражкой: до сих пор ритуальная каша (коливо) поедается на поминках, и «бражка» сохранилась — на поминках или на кладбище обязательно пьется рюмка водки или вина. Также в пользу этой гипотезы говорит странное «полетели, на головку сели» — речь о душах предков, которые, по верованиям славян, представали в виде птиц, улетающих в Вырий/Ирий.

Играя с ребенком в «ладушки», мать как бы приобщала его к Роду и обычаям почитания предков, в которых маленький человечек обязательно примет участие, когда немного подрастет.

Вот такая длинная и интересная история у детской потешки, которую все мамочки до сих пор проговаривают своим деткам, уже не понимая смысла. И пусть хоть так! Только слова заменять не стоит — бражку на простоквашку, например. Это чистой воды ханжество, ребенок все равно не понимает еще разницы, а веками «наговоренный» текст так теряет свой смысл и положительное влияние.

Источник

Сказка о мёртвой царевне и семи богатырях

Сказка «О мёртвой царевне и семи богатырях»: читать текст + слушать аудио

Автор: Пушкин Александр Сергеевич

Краткое содержание: У царя родилась дочь. А мать ее умерла. Царь снова женился. Новая жена его все время беседовала с волшебным зеркалом, которое уверяло, что она самая красивая. Дочь царя выросла и мачеха узнала от зеркала, что теперь дочь царя самая красивая. Она разозлилась и приказала отвести царевну в лес и там привязать. Но служанка ее пожалела и не привязала. Царевна нашла дом, прибралась там, сготовила обед и уснула. Пришли семь братьев и приняли ее, как сестру. Царевна некоторое время жила с ними, потом мачеха вновь узнала от зеркала, что она жива, пришла, обернувшись нищенкой и дала ей яблоко. Царевна съела яблоко и умерла. Братья положили ее в хрустальный гроб в пещере. Жених ее, королевич Елисей долго искал, обращаясь к солнцу, месяцу и ветру. Наконец, нашел, поцеловал, царевна ожила. Мачеха от злости умерла, а царевна вышла замуж за королевича.

Царь с царицею простился,
В путь-дорогу снарядился,
И царица у окна
Села ждать его одна.
Ждёт-пождёт с утра до ночи,
Смотрит в поле, инда очи
Разболелись, глядючи
С белой зори до ночи.
Не видать милого друга!
Только видит: вьётся вьюга,
Снег валится на поля,
Вся белёшенька земля.
Девять месяцев проходит,
С поля глаз она не сводит.
Вот в сочельник в самый, в ночь
Бог даёт царице дочь.
Рано утром гость желанный,
День и ночь так долго жданный,
Издалеча наконец
Воротился царь-отец.
На него она взглянула,
Тяжелёшенько вздохнула,
Восхищенья не снесла
И к обедне умерла.

Долго царь был неутешен,
Но как быть? и он был грешен;
Год прошёл, как сон пустой,
Царь женился на другой.
Правду молвить, молодица
Уж и впрямь была царица:
Высока, стройна, бела,
И умом и всем взяла;
Но зато горда, ломлива,
Своенравна и ревнива.
Ей в приданое дано
Было зеркальце одно;
Свойство зеркальце имело:
Говорить оно умело.
С ним одним она была
Добродушна, весела,
С ним приветливо шутила
И, красуясь, говорила:
“Свет мой, зеркальце! скажи,
Да всю правду доложи:
Я ль на свете всех милее,
Всех румяней и белее?”
И ей зеркальце в ответ:
“Ты, конечно, спору нет;
Ты, царица, всех милее,
Всех румяней и белее”.
И царица хохотать,
И плечами пожимать,
И подмигивать глазами,
И прищёлкивать перстами,
И вертеться подбочась,
Гордо в зеркальце глядясь.

Но царевна молодая,
Тихомолком расцветая,
Между тем росла, росла,
Поднялась – и расцвела,
Белолица, черноброва,
Нраву кроткого такого.
И жених сыскался ей,
Королевич Елисей.
Сват приехал, царь дал слово,
А приданое готово:
Семь торговых городов
Да сто сорок теремов.

На девичник собираясь,
Вот царица, наряжаясь
Перед зеркальцем своим,
Перемолвилася с ним:
“Я ль, скажи мне, всех милее,
Всех румяней и белее?”
Что же зеркальце в ответ?
“Ты прекрасна, спору нет;
Но царевна всех милее,
Всех румяней и белее”.
Как царица отпрыгнёт,
Да как ручку замахнёт,
Да по зеркальцу как хлопнет,
Каблучком-то как притопнет.
“Ах ты, мерзкое стекло!
Это врёшь ты мне назло.
Как тягаться ей со мною?
Я в ней дурь-то успокою.
Вишь какая подросла!
И не диво, что бела:
Мать брюхатая сидела
Да на снег лишь и глядела!
Но скажи: как можно ей
Быть во всём меня милей?
Признавайся: всех я краше.
Обойди всё царство наше,
Хоть весь мир; мне ровной нет.
Так ли?” Зеркальце в ответ:
“А царевна всё ж милее,
Всё ж румяней и белее”.
Делать нечего. Она,
Чёрной зависти полна,
Бросив зеркальце под лавку,
Позвала к себе Чернавку
И наказывает ей,
Сенной девушке своей,
Весть царевну в глушь лесную
И, связав её, живую
Под сосной оставить там
На съедение волкам.

Черт ли сладит с бабой гневной?
Спорить нечего. С царевной
Вот Чернавка в лес пошла
И в такую даль свела,
Что царевна догадалась
И до смерти испугалась
И взмолилась: “Жизнь моя!
В чём, скажи, виновна я?
Не губи меня, девица!
А как буду я царица,
Я пожалую тебя”.
Та, в душе её любя,
Не убила, не связала,
Отпустила и сказала:
“Не кручинься, бог с тобой”.
А сама пришла домой.
“Что? – сказала ей царица. –
Где красавица девица?” –
“Там, в лесу, стоит одна, –
Отвечает ей она.-
Крепко связаны ей локти;
Попадётся зверю в когти,
Меньше будет ей терпеть,
Легче будет умереть”.

И молва трезвонить стала:
Дочка царская пропала!
Тужит бедный царь по ней.
Королевич Елисей,
Помолясь усердно богу,
Отправляется в дорогу
За красавицей душой,
За невестой молодой.

Но невеста молодая,
До зари в лесу блуждая,
Между тем всё шла да шла
И на терем набрела.
Ей навстречу пёс, залая,
Прибежал и смолк, играя.
В ворота вошла она,
На подворье тишина.
Пёс бежит за ней, ласкаясь,
А царевна, подбираясь,
Поднялася на крыльцо
И взялася за кольцо;
Дверь тихонько отворилась,
И царевна очутилась
В светлой горнице; кругом
Лавки, крытые ковром,
Под святыми стол дубовый,
Печь с лежанкой изразцовой.
Видит девица, что тут
Люди добрые живут;
Знать, не будет ей обидно! –
Никого меж тем не видно.
Дом царевна обошла,
Всё порядком убрала,
Засветила богу свечку,
Затопила жарко печку,
На полати взобралась
И тихонько улеглась.

Час обеда приближался,
Топот по двору раздался:
Входят семь богатырей,
Семь румяных усачей.
Старший молвил: “Что за диво!
Всё так чисто и красиво.
Кто-то терем прибирал
Да хозяев поджидал.
Кто же? Выдь и покажися,
С нами честно подружися.
Коль ты старый человек,
Дядей будешь нам навек.
Коли парень ты румяный,
Братец будешь нам названый.
Коль старушка, будь нам мать,
Так и станем величать.
Коли красная девица,
Будь нам милая сестрица”.

И царевна к ним сошла,
Честь хозяям отдала,
В пояс низко поклонилась;
Закрасневшись, извинилась,
Что-де в гости к ним зашла,
Хоть звана и не была.
Вмиг по речи те опознали,
Что царевну принимали;
Усадили в уголок,
Подносили пирожок;
Рюмку полну наливали,
На подносе подавали.
От зелёного вина
Отрекалася она;
Пирожок лишь разломила
Да кусочек прикусила
И с дороги отдыхать
Отпросилась на кровать.
Отвели они девицу
Вверх, во светлую светлицу,
И оставили одну
Отходящую ко сну.

День за днём идёт, мелькая,
А царевна молодая
Всё в лесу; не скучно ей
У семи богатырей.
Перед утренней зарёю
Братья дружною толпою
Выезжают погулять,
Серых уток пострелять,
Руку правую потешить,
Сорочина в поле спешить,
Иль башку с широких плеч
У татарина отсечь,
Или вытравить из леса
Пятигорского черкеса.
А хозяюшкой она
В терему меж тем одна
Приберёт и приготовит.
Им она не прекословит,
Не перечат ей они.
Так идут за днями дни.

Братья милую девицу
Полюбили. К ней в светлицу
Раз, лишь только рассвело,
Всех их семеро вошло.
Старший молвил ей: “Девица,
Знаешь: всем ты нам сестрица,
Всех нас семеро, тебя
Все мы любим, за себя
Взять тебя мы все бы ради,
Да нельзя, так, бога ради,
Помири нас как-нибудь:
Одному женою будь,
Прочим ласковой сестрою.
Что ж качаешь головою?
Аль отказываешь нам?
Аль товар не по купцам?”

“Ой, вы, молодцы честные,
Братцы вы мои родные, –
Им царевна говорит, –
Коли лгу, пусть бог велит
Не сойти живой мне с места.
Как мне быть? ведь я невеста.
Для меня вы все равны,
Все удалы, все умны,
Всех я вас люблю сердечно;
Но другому я навечно
Отдана. Мне всех милей
Королевич Елисей”.

Братья молча постояли
Да в затылке почесали.
“Спрос не грех. Прости ты нас, –
Старший молвил поклонясь. –
Коли так, не заикнуся
Уж о том”. – “Я не сержуся, –
Тихо молвила она, –
И отказ мой не вина”.
Женихи ей поклонились,
Потихоньку удалились,
И согласно все опять
Стали жить да поживать.

Между тем царица злая,
Про царевну вспоминая,
Не могла простить её,
А на зеркальце своё
Долго дулась и сердилась:
Наконец об нём хватилась
И пошла за ним, и, сев
Перед ним, забыла гнев,
Красоваться снова стала
И с улыбкою сказала:
“Здравствуй, зеркальце! скажи,
Да всю правду доложи:
Я ль на свете всех милее,
Всех румяней и белее?”
И ей зеркальце в ответ:
“Ты прекрасна, спору нет;
Но живёт без всякой славы,
Средь зелёныя дубравы,
У семи богатырей
Та, что всё ж тебя милей”.
И царица налетела
На Чернавку: “Как ты смела
Обмануть меня? и в чём. ”
Та призналася во всём:
Так и так. Царица злая,
Ей рогаткой угрожая,
Положила иль не жить,
Иль царевну погубить.

Раз царевна молодая,
Милых братьев поджидая,
Пряла, сидя под окном.
Вдруг сердито под крыльцом
Пёс залаял, и девица
Видит: нищая черница
Ходит по двору, клюкой
Отгоняя пса. “Постой.
Бабушка, постой немножко, –
Ей кричит она в окошко, –
Пригрожу сама я псу
И кой-что тебе снесу”.
Отвечает ей черница:
“Ох ты, дитятко девица!
Пёс проклятый одолел,
Чуть до смерти не заел.
Посмотри, как он хлопочет!
Выдь ко мне”. – Царевна хочет
Выйти к ней и хлеб взяла,
Но с крылечка лишь сошла,
Пёс ей под ноги – и лает
И к старухе не пускает;
Лишь пойдёт старуха к ней,
Он, лесного зверя злей,
На старуху. Что за чудо?
“Видно, выспался он худо, –
Ей царевна говорит. –
На ж, лови!” – и хлеб летит.
Старушонка хлеб поймала;
“Благодарствую, – сказала, –
Бог тебя благослови;
Вот за то тебе, лови!”
И к царевне наливное,
Молодое, золотое,
Прямо яблочко летит…
Пёс как прыгнет, завизжит…
Но царевна в обе руки
Хвать – поймала. “Ради скуки
Кушай яблочко, мой свет.
Благодарствуй за обед…” –
Старушоночка сказала,
Поклонилась и пропала…
И с царевной на крыльцо
Пёс бежит и ей в лицо
Жалко смотрит, грозно воет,
Словно сердце пёсье ноет,
Словно хочет ей сказать:
Брось! – Она его ласкать,
Треплет нежною рукою:
“Что, Соколко, что с тобою?
Ляг!” – ив комнату вошла,
Дверь тихонько заперла,
Под окно за пряжу села
Ждать хозяев, а глядела
Всё на яблоко. Оно
Соку спелого полно,
Так свежо и так душисто,
Так румяно-золотисто,
Будто мёдом налилось!
Видны семечки насквозь…
Подождать она хотела
До обеда; не стерпела,
В руки яблочко взяла,
К алым губкам поднесла,
Потихоньку прокусила
И кусочек проглотила…
Вдруг она, моя душа,
Пошатнулась не дыша,
Белы руки опустила,
Плод румяный уронила,
Закатилися глаза,
И она под образа
Головой на лавку пала
И тиха, недвижна стала…

Братья в ту пору домой
Возвращалися толпой
С молодецкого разбоя.
Им навстречу, грозно воя,
Пёс бежит и ко двору
Путь им кажет. “Не к добру! –
Братья молвили, – печали
Не минуем”. Прискакали,
Входят, ахнули. Вбежав,
Пёс на яблоко стремглав
С лаем кинулся, озлился
Проглотил его, свалился
И издох. Напоено
Было ядом, знать, оно.
Перед мёртвою царевной
Братья в горести душевной
Все поникли головой
И с молитвою святой
С лавки подняли, одели,
Хоронить её хотели
И раздумали. Она,
Как под крылышком у сна,
Так тиха, свежа лежала,
Что лишь только не дышала.
Ждали три дня, но она
Не восстала ото сна.
Сотворив обряд печальный,
Вот они во гроб хрустальный
Труп царевны молодой
Положили – и толпой
Понесли в пустую гору,
И в полуночную пору
Гроб её к шести столбам
На цепях чугунных там
Осторожно привинтили
И решёткой оградили;
И, пред мёртвою сестрой
Сотворив поклон земной,
Старший молвил: “Спи во гробе;
Вдруг погасла, жертвой злобе,
На земле твоя краса;
Дух твой примут небеса.
Нами ты была любима
И для милого хранима –
Не досталась никому,
Только гробу одному”.

В тот же день царица злая,
Доброй вести ожидая,
Втайне зеркальце взяла
И вопрос свой задала:
“Я ль, скажи мне, всех милее,
Всех румяней и белее?”
И услышала в ответ:
“Ты, царица, спору нет,
Ты на свете всех милее,
Всех румяней и белее”.

За невестою своей
Королевич Елисей
Между тем по свету скачет.
Нет как нет! Он горько плачет,
И кого ни спросит он,
Всем вопрос его мудрён;
Кто в глаза ему смеётся,
Кто скорее отвернётся;
К красну солнцу наконец
Обратился молодец:
“Свет наш солнышко! Ты ходишь
Круглый год по небу, сводишь
Зиму с тёплою весной,
Всех нас видишь под собой.
Аль откажешь мне в ответе?
Не видало ль где на свете
Ты царевны молодой?
Я жених ей”. – “Свет ты мой, –
Красно солнце отвечало, –
Я царевны не видало.
Знать, её в живых уж нет.
Разве месяц, мой сосед,
Где-нибудь её да встретил
Или след её заметил”.

Тёмной ночки Елисей
Дождался в тоске своей.
Только месяц показался,
Он за ним с мольбой погнался.
“Месяц, месяц, мой дружок,
Позолоченный рожок!
Ты встаёшь во тьме глубокой,
Круглолицый, светлоокий,
И, обычай твой любя,
Звёзды смотрят на тебя.
Аль откажешь мне в ответе?
Не видал ли где на свете
Ты царевны молодой?
Я жених ей”. – “Братец мой, –
Отвечает месяц ясный, –
Не видал я девы красной.
На стороже я стою
Только в очередь мою.
Без меня царевна, видно,
Пробежала”. – “Как обидно!” –
Королевич отвечал.
Ясный месяц продолжал:
“Погоди; об ней, быть может,
Ветер знает. Он поможет.
Ты к нему теперь ступай,
Не печалься же, прощай”.

Елисей, не унывая,
К ветру кинулся, взывая:
“Ветер, ветер! Ты могуч,
Ты гоняешь стаи туч,
Ты волнуешь сине море,
Всюду веешь на просторе,
Не боишься никого,
Кроме бога одного.
Аль откажешь мне в ответе?
Не видал ли где на свете
Ты царевны молодой?
Я жених её”. – “Постой, –
Отвечает ветер буйный, –
Там за речкой тихоструйной
Есть высокая гора,
В ней глубокая нора;
В той норе, во тьме печальной,
Гроб качается хрустальный
На цепях между столбов.
Не видать ничьих следов
Вкруг того пустого места;
В том гробу твоя невеста”.

Ветер дале побежал.
Королевич зарыдал
И пошёл к пустому месту,
На прекрасную невесту
Посмотреть ещё хоть раз.
Вот идёт, и поднялась
Перед ним гора крутая;
Вкруг неё страна пустая;
Под горою тёмный вход.
Он туда скорей идёт.
Перед ним, во мгле печальной,
Гроб качается хрустальный,
И в хрустальном гробе том
Спит царевна вечным сном.
И о гроб невесты милой
Он ударился всей силой.
Гроб разбился. Дева вдруг
Ожила. Глядит вокруг
Изумлёнными глазами;
И, качаясь над цепями,
Привздохнув, произнесла:
“Как же долго я спала!”
И встаёт она из гроба…
Ах. и зарыдали оба.
В руки он её берёт
И на свет из тьмы несёт,
И, беседуя приятно,
В путь пускаются обратно,
И трубит уже молва:
Дочка царская жива!

Дома в ту пору без дела
Злая мачеха сидела
Перед зеркальцем своим
И беседовала с ним,
Говоря: “Я ль всех милее,
Всех румяней и белее?”
И услышала в ответ:
“Ты прекрасна, слова нет,
Но царевна всё ж милее,
Всё румяней и белее”.
Злая мачеха, вскочив,
Об пол зеркальце разбив,
В двери прямо побежала
И царевну повстречала.
Тут её тоска взяла,
И царица умерла.
Лишь её похоронили,
Свадьбу тотчас учинили,
И с невестою своей
Обвенчался Елисей;
И никто с начала мира
Не видал такого пира;
Я там был, мёд, пиво пил,
Да усы лишь обмочил.

Источник

Читайте также:  Солнце жжет до ожога

Космос, солнце и луна © 2023
Внимание! Информация, опубликованная на сайте, носит исключительно ознакомительный характер и не является рекомендацией к применению.

Adblock
detector