Царь Космоса. Рассказ
Царь Космоса
рассказ
Это был самый быстроходный во Вселенной корабль. Скорость приближалась к предельной. Мимо мелькали галактики, словно пушинки облаков.
Капитан Сол, не отрываясь, смотрел вперед. Там уже виделось великое сияние — Центр Вселенной, издалека оно было похоже на огромный, воздушный замок. Два пилота Лун и Мар с трудом удерживали дрожащие рычаги.
Творец Вселенной надежно оберегал себя, и никто не мог проникнуть в его владения. Сверхразвитая цивилизация планеты Земля в 30256 году предприняла свой величайший полет к Центру Вселенной.
Приблизилось ярчайшее сияние. Капитан Сол оглянулся на пилотов. На губах его застыла нерешительная улыбка: не повернуть ли обратно? Не сгорим ли мы в этом огне? Но он верил в разум Земли, что все расчёты, сделанные там, абсолютно верны. И здесь нельзя было ошибиться даже на миллиардную долю.
Но огненно-световую завесу прошли успешно. Теперь они приближались к черней маленькой точечке.
Они подлетели к планете, которая была всего лишь в два раза больше их корабля. На ней стоял небольшой домик и росла одна высокая старая яблоня.
Корабль остался висеть над планеткой, и космонавты по выдвижной лестнице спустились на ее зеленую землю.
«Кто же тут живет?» — недоумевали люди. «Неужели все ученые земли тысячелетиями ломали головы, по крупицам разгадывали секреты космоса, чтобы мы могли прилететь к центру Вселенной и увидеть этот обыкновенный глиняный домик, который на Земле каждый мальчик может вылепить в течение дня?»
Они стояли в нерешительности. Если бы в домике была хоть одна живая душа, она бы вышла им навстречу.
— КапитанI — сказал Лун. – Разрешите, я первым войду в него.
Капитан Сол взглянул на высокого и плечистого Луна.
— Хорошо! — сказал он. — Ты будешь первым, кто увидит царя Космоса. Живой или мертвый, но должен же он там быть.
Лун ушел, но прошло четверть часа, а он не возвращался.
— Капитан! Там что-то неладное, — заволновался Мар. — Быть может, догадки древних людей правы: кто увидит царя Космоса, тот сразу умрет.
— Не говори глупостей, Мар. Человечество на много тысячелетий ушло от всяких предрассудков.
Капитан минуту подумал, а потом приказал:
— Пилот Мар, твоя задача только приблизиться к дому и заглянуть в дверь. А в дом не входи. И крикнешь мне, что видел.
Пилот Мар подошел медленно к темным окнам домика, заглянул в них, но ничего не увидел. Потом он остановился у дверей.
— Ничего не видно, капитан! – крикнул Мар. – Разрешите войти?
Капитан секунду колебался:
— Ладно, валяй, только кричи, если что.
Мар вошел и тоже исчез. Капитан, оставшись один, насторожился. Он почувствовал, что это не простая планета. Нет, он не верил в Бога, Создателя, в чудеса. Несомненным было только то, что это – центр Вселенной. И что в этом месте произошел гигантский взрыв. И мириады звезд и планет разлетелись во все стороны. А это маленькое ядрышко так и осталось как маленькая точка, вокруг которой вертится вся Вселенная.
Домик на планете свидетельствует о том, что до них здесь уже побывал представитель какой-то цивилизации. Но то, что домик был такой простой и глиняный, заставило капитана Сола задуматься.
Пилоты не возвращались.
Странная планета. Вокруг нее было белое, словно в тумане небо.
«Как здесь все неясно! Как все загадочно, — думал Сол. – Однако, я летел сюда так долго не для того, чтобы оставить здесь товарищей, броситься к кораблю и улететь».
Да и что бы он сказал землянам? Как бы объяснил свое поведение?
— Лун! Мар! – позвал он пилотов.
Но ему ответила гробовая тишина. Капитан стал медленно приближаться к дому. Он чувствовал огромную ответственность. Каждый шаг отдавался в его ушах.
«Если я погибну, то земляне никогда не узнают о тайне первого полета к центру Космоса. И, может, никогда не решатся послать второй корабль. Тайна навеки останется тайной».
Он подошел к двери. Внутри домика была кромешная тьма. Капитан чувствовал, что это ловушка. И если он войдет, то провалится в какую-нибудь яму, и возможно, из нее никогда нельзя будет выбраться.
Он не совсем понимал, что делает, но ему очень захотелось вступить в эту тьму. Капитан споткнулся и чуть не упал. Но тут же руками он нащупал какую-ту дверь и открыл ее.
В небольшой комнатушке он увидел своих пилотов – они стояли у маленьких окошек и пристально всматривались вдаль.
— Это же я, я бегу… — бормотал Мар. – Мне только семь лет, какой я был хороший и милый. А вон – моя мама. Она такая молодая. Берет меня на руки. О, как же это все тогда было прекрасно!
Лун же, наоборот, охал и прикусывал губу.
— Вижу, вижу первый свой неудачный полет. Я перепутал и нажал не ту кнопку. Я мог разбиться. Здорово мне тогда досталось. А вот… вот я впервые встречаюсь со своей невестой. Сейчас у нее выпадет книжечка из сумочки. А я подниму. С какой благодарностью она на меня взглянула! Да… Это была любовь с первого взгляда!
В домике было всего три окошка, и капитан Сол подошел к свободному и глянул в него. Вначале он увидел свои первые минуты жизни, затем тот маленький сад на краю города, где он учился делать свои первые шаги.
«Так вот, что здесь происходит! – подумал он. – Это окошко показывает всю жизнь от самого рождения!»
Капитан собрал всю свою волю и крикнул:
— Пилоты Лун и Мар! Приказываю повернуться ко мне!
Но они как будто даже и не слышали его голоса. Капитан взял за плечи Мара и повернул к себе, но пилот смотрел на капитана и улыбался как маленький ребенок.
«Что здесь происходит? — подумал Сол. — Это не поддается никаким научным объяснениям».
Несколько минут он собирал свою волю. А потом снова взглянул в окошко.
И вдруг он увидел, как сквозь туманную дымку плыла небольшая белая лодка, а в ней сидел старик с веслом и медленно греб им.
«Этот домик — ловушка, — вдруг догадался капитан. — Он вызывает болезненные видения. Мы здесь погибнем».
Капитан схватил Мара за руку и словно маленького ребенка вывел из домика. Потом так же легко и послушно пошел за ним Лун.
Они все трое лежали на зеленой траве. Смотрели в небо и улыбались, как дети.
Космонавты видели царя Космоса. Он сидел в трех метрах от них в белой лодке, весло неподвижно лежало на легком туманном облаке.
— О, непослушные дети Земли! — услышали они голос. — Я подарил вам два космоса. В одном я рассыпал мириады звезд и галактик. Другой космос был внутри вас — ваша собственная душа. И там я поместил бесконечные россыпи Добра. Но вы через тысячи и тысячи жертв, страданий и лишений искали истину на безжизненных планетах Космоса. Вы больше верили свой разум, чем в душу. Всякий, кто отправляется в космос своей души – собирает бесчисленные россыпи добра. Вы достигли своей цели — прилетали к центру Вселенной, и ничего здесь не нашли, кроме обыкновенного глиняного домика. И теперь вы знаете, как бессмысленно искать истину в холодном звездном космосе, который не принадлежит вам.
Царь Космоса немного помолчал, как бы давая людям немного подумать.
— А теперь произойдет величайшее чудо. Вам не придется лететь много лет обратно на Землю. Через космос вашей собственной души вы окажетесь там в одну секунду.
И творец взял весло и три раза махнул в сторону лежащих на траве людей.
Чудесное возвращение космонавтов на Землю заставило задуматься над многими вещами. Земляне разделились на два лагеря. Одни доказывали, что капитан Сол и два его пилота видели галлюцинацию, вызванную неизвестным науке газом. И предлагали повторить полет.
Другие создали церковь, которую назвали «Космическое пространство души». Все лучшие музыканты, художники и писатели отправлялись в далекие полеты в свою душу и возвращались на Землю с неисчислимыми россыпями добра.
Люди Земли услышали новую музыку и новое слово. А один самый лучший художник изобразил Царя Космоса, плывущего на легких и светлых облаках нашей души.
Источник
Кто же царь космоса
Если вам понравилась книга, вы можете купить ее электронную версию на litres.ru
— Прошедшее России удивительно, ее настоящее более чем великолепно; что же касается будущего, то оно выше всего, что может нарисовать себе самое пылкое воображение… Так было сказано одним очень умным человеком почти два века назад. Ему не поверили. Напрасно! Это была не констатация, а великое предвидение. Девяносто лет тому мы с вами встретились практически на руинах страны, и вы тоже не поверили мне.
— Немного меньше, Агасфер. Тогда была весна 1922-го по здешнему календарю. «Из России нэповской будет Россия социалистическая», я не забыл. Сейчас суббота 19 марта, 2010 года.[19 марта 2010 года — это пятница. Автор напоминает, что «Око Силы» — произведение фантастическое, реальность, в нем описываемая, лишь отчасти совпадает с истинной. Автор сознательно и по собственному усмотрению меняет календарь, географию, судьбы людей, а также физические и прочие законы. Исследование носит художественный, а не исторический характер. Можно добавить, что подлинная История описываемых событий неизвестна и едва ли станет известной в ближайшие десятилетия.] Итак, вы считаете свой эксперимент завершенным?
— Вы не изменились, мой друг. «Эксперимент» — скверное слово, сразу вспоминаются лягушки и собачки академика Павлова. Нет! Мы сделали то, что считалось невозможным. За неполный век Россия, может быть, самая несчастливая страна этого мира, стала сама собой, воплотилась, как Абсолютный Разум философа Гегеля, в нынешнюю реальность. Создано идеальное государство, которое управляет идеальным народом. Я не оговорился, именно идеальное, то есть, абсолютно соответствующее собственной природе. Недостатки, неизбежные для всего живого, удачно уравновешиваются достоинствами и дополняют их. Люди счастливы, мой друг и не желают ничего иного. Такого не было уже много столетий. Вот он, ответ, на все ваши сомнения!
— Мы говорим об одной и той же стране, Агасфер?
— Ирония ни к чему. Мы сделали это. Мы — народ России. Я лишь подсказывал, подбрасывал технологии, иногда уточнял курс. Все делали люди по своей доброй воле. Это был их выбор. Лично же я давно ни во что не вмешиваюсь. Счастливая доля прогрессора — великие труды поначалу и легкое завершение работы. Сейчас я больше путешествую, обозреваю сделанное. К счастью, линейность Времени для нас с вами не проблема, поэтому я предпочитаю заглядывать в самое начало, кое-что подправлять, так сказать, наносить заключительные мазки на картину.
— А вы не опасаетесь, что этим займутся другие?
— Если этим займетесь вы, мир просто не выдержит, погибнет. Вы же не столь жестоки! А людям не дано исправлять Время, даже переместившись в минувшее. Всякое изменение неизбежно делает невозможным само перемещение, а значит, блокирует все последствия. Вы можете каждый день убивать свою несовершеннолетнюю бабушку, но возвращаться будете в привычную Историю. Люди это уже поняли, недаром в нынешней счастливой России так часто говорят о том, что История не знает сослагательного наклонения. Такая сознательность, право слово, умиляет.
— Есть иная точка зрения. Вы слыхали об «эффекте запаздывания»? Формула проста: глубина погружения в Прошлое, умноженная на два. Значит, если некий посланец из 2010 года что-то изменит, скажем, в 1920-м, то к 2190-му волна дойдет по текущей реальности и полностью ее изменит. Жернова мелят медленно, зато наверняка.
— Вы с ума сошли, о таком нельзя знать человеку! Это всего лишь теория, хуже — научная ересь. Но если о таком услышат… История уже состоялась, прожиты миллионы жизней, создан Прекрасный Новый мир.
— Пусть решают люди, это будет их свободный выбор. Когда-то вы им кое-что подсказали, теперь — наша очередь. Мне поручено передать вам, Агасфер, что сделанное вами взвешено на весах и найдено слишком тяжким. Наблюдайте царствие свое, если хватит глаз, и оберегайте, если будут силы.
— Это предупреждение. Считайте, что персты огненные уже пишут на стене. Ибо всякой вещи есть свой срок и приговор и зло на совершившего тяжко ляжет…
Ночью подморозило, но к утру холод отступил. Мокрый снег сменился дождем, ледяная мартовская броня, покрывшая улицы и площади Столицы, и без того нестойкая, истончилась и сгинула, уступая воде и грязи. Изменилось и небо: густой покров серых туч ушел на север, обнажая неяркую синеву, по которой заскользили острые силуэты перистых облаков. Весна наступала, в бессчетный раз выигрывая свою вечную битву. Год Черного Кабана, от Рождества Христова 1923-й, от начала же Великой Смуты Шестой, подходил ко второй четверти. Начавшийся в несчастливый понедельник, он шествовал неспешно, без великих войн и великой крови, ничем пока не прославленный и никем не проклятый. Вступивший в свои права весенний день, 19-й от начала месяца марта, тоже был понедельником, самым обычным, по-мартовски сырым и прохладным. Влажный серый камень, мертвые прошлогодние листья на сырой земле, всадники-облака в небесном просторе…
Александровский сад. Обелиск.
Этим утром здесь было неожиданно пусто, и молодой человек в старой офицерской шинели имел возможность без всяких помех и лишних расспросов стоять возле высокой каменной стелы, у подножия которой неопрятной грудной громоздились влажные венки из сосновых веток, увитых красными лентами. Поверх них на листе фанеры был установлен большой многокрасочный плакат. С мокрого листа бумаги грозно смотрел воздевший саблю пролетарий, увенчанный алым революционным полотнищем. Согнутое колено попирало черный силуэт Собора Богоматери, из-за пояса торчала синяя рукоять дуэльного пистолета, вокруг же черными колосьями вздымались к небу десятки острых штыков. Неровные бурые буквы строго вещали:
«Мертвецы Парижской Коммуны воскресли под красным знаменем Советов!»
Плакат был нелеп и смешон, как и обезображенный Обелиск с кладбищенскими сосновыми венками, брошенными в грязь. Еще не так давно молодой человек в шинели наверняка бы возмутился, может быть, даже сорвал мокрую бумагу, не желая терпеть шутовство. Он помнил, каким был Обелиск прежде: увенчанный золотым Орлом, украшенный именами Государей. Триста лет Династии, великий юбилей… Новые хозяева страны стесали древнюю славу, поспешив увековечить на неровном камне фамилии своих давно умерших и забытых кумиров, словно и вправду надеясь на помощь восставших мертвецов. Сегодня 19-е, вчера был день Парижской Коммуны. Видать, камлали, в бубны били, овечьи кости на костре жгли…
Молодой человек усмехнулся. Несколько лет назад, когда на шинели золотом блестели офицерские погоны, среди его сослуживцев ходила байка о Бессмертных Красных Героях — особой большевистской воинской части, укомплектованной гаитянскими зомби, оживленными по методу, описанному в романах Карла Мая. В зомби молодой человек не верил и подобные разговоры в своей роте строго пресекал. Сейчас же ему было просто смешно. Нелепый мертвяк в черном цилиндре с дуэльным пистолетом грозил башням Нотр Дам де Пари. Нет-с, господа-товарищи, не вышло у вас с Парижем. Слабы оказались краснознаменные зомби!
Улыбка тронула губы, на миг задержалась, истаяла. Красная мумба-юмба — это тоже вчерашний день, ушедший в вечность и никому уже неинтересный. Сегодня! Оно наступило, оно здесь, ради этого и следует жить. Надо было торопиться, но бывший поручик позволили себе небольшую слабость — еще минуту возле сырого камня под синим весенним небом. Просто поглядеть на небо, просто глубоко вздохнуть, просто почувствовать, что жив.
Вновь шевельнулись губы, еле заметно, неслышно:
— Столицы в расходе, как в бурю облака.
Надгробные игры сыграли в синеве.
И в горы уходят неполных три полка,
летучего тигра имея во главе.
Матросы по следу, шенджийцы впереди,
повозки и кони сплелись в гнилую нить,
и прапор к победам шагает посреди,
еще ничего не успевший сочинить…[Стихи Александра Немировского.]
Стихи запомнились случайно — услышанные на коротком привале после боя. Тогда он сам был прапорщиком, как и неведомый автор этих строк. Но воевали вместе, где-то совсем рядом, иначе не легли бы в строчку шенджийцы — оседлые цыгане, служившие проводниками и «добровольцам», и «красным». Один такой лохматый с медной серьгой в тот день привел их отряд в засаду. Отбились чудом.
— Счастливая доля — вернуться с той войны.
Контужен в походе — награда от богов.
Вчистую уволен от службы и страны,
навеки свободен от всех своих долгов.
Бывшему поручику выпала счастливая доля — он вернулся с войны. Правда, награда от богов вышла чрезмерно щедрой, и возвращаться ему, списанному вчистую инвалиду, пришлось с черного хода. Чужая шинель, чужое имя, чужие документы в кармане. Поход вслед за летучим тигром стоил очень дорого… Но все-таки он вернулся, и сейчас может потратить лишнюю минуту, чтобы постоять возле изуродованного обелиска, посмеяться над воскресшим коммунаром в буржуйском цилиндре, проводить взглядом несущихся по небу белых всадников…
Бесконечное счастье — чувствовать, что жив. Все еще жив. Опять. Снова.
Поручик вновь улыбнулся, поправил фуражку, скользнул взглядом по случайному прохожему в такой старой же шинели, деловито шагавшему по аллее сада. Утро, все спешат по делам, пора и ему, вчистую уволенному от службы и от страны.
Нет! Он еще постоит. Несколько секунд, несколько мгновений…
«По улицам ходила большая крокодила, она, она …» Тьфу, привязалась, зеленая! «…Голодная была. Во рту она держала кусочек одеяла…»
Красный командир сунул руку в карман, грея ноющие от сырости пальцы, и, еще раз ругнув не вовремя пришедшую на ум крокодилу, покосился налево, где высилась серая громада Обелиска. Вчера там играл оркестр, голосили ораторы, сегодня же никого, кроме одинокого парня в шинели, зачем-то остановившего возле груды мокрых венков. Шинель и фуражка незнакомца были определенно офицерскими, и красный командир неодобрительно хмыкнул. Не иначе из бывших, из недорасстрелянных по революционной спешке и запарке. Утратили бдительность товарищи из ЧК-ГПУ, пустили гулять по городу «к?дета». Небось, и документы чужие, и револьвер в кармане, и мысли под фуражкой несоветские. Стоит, на имена вождей, что в камне высечены, смотрит, греет ненависть классовую, насчет теракта соображает…
«Увидела француза — и хвать его за пузо! Она, она голодная была…» Не до тебя, крокодила! Сгинь, надоела.
Командир пошевелил в кармане ноющими пальцами и подивился собственной кровожадности. Не иначе, контузия виновата — голова ныла всю ночь, к утру разболелась рука… Никуда бы не ходить, отлежаться, морковного чаю попить… Нельзя. Марш вперед, труба зовет, красные герои! И незачем пачкать подозрениями первого же случайно встреченного человек. Был бы тот «контрой» — не стоял бы у Обелиска с именами основоположников социализма. А насчет недорасстрелянных — так чья бы корова мычала! Товарищи из ЧК-ГПУ бдительность не утратили и нюх не потеряли, того и гляди вспомнят поименно, кому по ошибке и запарке законные девять грамм недодали. И с кого начнут, товарищ командир? С этого, в старой шинели — или с иных, что поближе? Шинель же на нем самом точно такая, как на незнакомце — офицерская, полученная на армейском складе осенью 1921 при демобилизации. Давно бы сменил, так не на что. Не берут инвалидов войны в «совбуры»!
«Увидела торговку — и хвать у ней морковку, она, она голодная была!»
Осудив себя за ошибочные и местами даже паскудные мысли, красный командир констатировал, что в виденной им картине есть кое-что неправильное. Не парень у обелиска (командировочный, поди!) — сам Обелиск. Что же это выходит? Воздвиг господин Власьев, придворный царский архитектор, это серое неподобие, дабы род Романовых восславить. Свергли угнетателей — а каменюке монархической хоть бы хны, лишь имена новые выбили. Были одни цари, старые, стали иные — новые. А что иначе зовутся, так велика ли разница?
В одном из госпиталей, куда занесла его фронтовая доля, довелось командиру прочесть старую книгу без обложки. Написал ее древний римлянин Корнелий Тацит. В гимназии не довелось, а здесь два раза перелистал, да и потом отдавать не хотелось. Среди прочего была там история про то, как некий римский губернатор, не пожелав на новую императорскую статую тратиться, просто заменил голову у старой. Так чем власть пролетарская того губернатора лучше? Стоило этакую тучу народа истреблять, чтобы вновь владыкам монументы ставить?
«Увидела чекиста — и убежала быстро, бока, бока отбили ей в ЧК…».
Нет, не заладилось в это утро у бывшего командира РККА. Больному да слабому даже крокодила из песни поперек дороги станет. С пресмыкающейся тварью у него были особые счеты. Не с нею самой — пусть себе по улицам гуляет, ежели охота. А вот марш «Дни нашей жизни» композитора Чернецкого, на который оная «крокодила» пелась, командиру крепко не полюбился. Воевал он с января 1918-го, с самых первых выстрелов, и к последней, польской кампании, насмотрелся всякого. Понял: много дряни на войне, но хуже нет, когда над тобой и товарищами твоими — дурак-начальник. Что ни говори, а самое дорогое на свете — глупость, ввек не расплатишься.
Начальство попадалась всякое, лучше и хуже, но весной 1920-го поставили на их полк нового командира — бывшего унтера 129-го Бессарабского пехотного, для которого (для полка, не для унтера, понятно) Чернецкий и сочинял свой марш. Вот тогда «крокодилы» и наслушались. Комполка, как позже выяснилось, прежде служил в музыкантской команде, вот и тешил душу. Маршировать под «Дни нашей жизни» — ладно, но когда загремело, и паны-поляки войной пошли, вздумалось бывшему музыканту атаковать врага в полный рост, словно на царском смотре. В штыки — под «крокодилу».
«Увидела япошку — и хвать его за ножку…»
Был полк — не стало полка. С тех пор для красного командира бодрый маршик Чернецкого стал ничем не лучше вечного похоронщика-Шопена. Старался вспоминать пореже, забыть, а в это утро, как на зло — привязалось, следом идет, отставать не желает.
«По улицам ходила…» Да чтоб тебя вместе с твоим композитором! Отстань.
В самом конце аллеи он обернулся. Возле серого Обелиска было пусто — незнакомец в офицерской шинели исчез, не иначе отправился бомбы в вождей кидать и гайки в рельсах отворачивать. Красный командир невольно усмехнулся. Бомбы для вождей, конечно, перебор, но если бы «контрик» не пожалел пару фунтов толу ради монаршьего монумента, он, член РКП(б) с мая 1916-го, не стал бы возражать. К чертовой матери всех царей — и прежних, и нынешних! Эй, крокодила, ты не против?
Ответа не было — вредная тварь предпочла промолчать. Испугалась, поди!
Ответа дожидаться не стал — взял и зашел. Прикрыл визгливо скрипнувшую дверь, поправил гимнастерку, привычно бросил руки вниз, вздернул подбородок:
— Вырыпаев Виктор Ильич. Мне нужна Техгруппа Научпромотдела.
Ответ прозвучал из-за стола. Говоривший даже не поднял головы, продолжая изучать густой машинописный текст. К чему именно относилось «ага» — к «разрешите» или к фамилии посетителя, понять было совершенно невозможно. Гость не настаивал. Он явно не спешил — неторопливо повернулся, осматривая помещение, потом столь же неспешно поглядел в окно. Смотреть, впрочем, было почти и не на что. За окном — влажный булыжник маленькой площади, посреди которого вольно разместилось чье-то черное авто, комната же казалась самой обычной — стол с черным телефоном да три стула. Портрет Карла Маркса на стене, чайник на подоконнике — и еще одна дверь, запертая и опечатанная, правда, не сургучом, а полосками, нарезанными из полосатых обоев. Второй столик, поменьше, забился в угол. Он не пустовал, будучи занят пишущей машинкой «Ремингтон» — полезным изобретением американца Шолеса. Обычно в таких кабинетах воняло табаком, но здесь явно не курили. Пахло мятой, и этот неожиданный запах был единственным, чему стоило удивиться.
Тот, кто сидел за столом, без особой охоты положил бумагу в желтую папку с тесемками, выдвинул ящик стола, отчего-то поморщился, затем быстрым движением смахнул папку вниз, отправляя ее в фанерные глубины, после чего задвинул ящик обратно. Все это проделывалось с немалой ловкостью, но, и это было еще одной странностью, исключительно левой рукой. Правая бездействовала, будучи спрятана в карман брюк.
Подведя таким образом итог, хозяин кабинета резко встал, шагнул из-за стола — невысокий цыганистого вида брюнет в старом залатанном британском кителе. Короткая стрижка, черные глаза с хитринкой, гладко выбритое лицо.
Орден на красном муаре.
— Не ошибся, товарищ. Техническая группа — прямо здесь. Пока что исключительно в объеме моей скромной личности. Тулак Семен Петрович, бывший командир роты.
Левая рука была уже протянута в сторону гостя — по виду тоже военного, и тоже с орденом, но не на муаре, а просто на застиранной почти добела гимнастерке. В отличие от леворукого, тот, кто вошел, был альбиносом — белые брови, светлые ресницы. Голова бритая, словно у красного героя Котовского, на правой щеке — глубокий шрам.
Вошедший, помедлив самую малость, тоже протянул левую ладонь.
— Где только не встретишь скаута, — усмехнулся поручик. — Ты из каких?
Вопрос был не слишком понятен, но командир РККА сообразил сразу.
— Из «юкистов», ясное дело. Красный галстук, красный флажок! Был заместителем командира дружины — еще в 1917-м. Мы одни из первых большевиков поддержали. А ты что, из «лесных братьев»?
— Вроде того, — не стал уточнять бывший белый офицер. — А сейчас, значит, в подполье?
— Почему — в подполье? — искренне удивился «юкист». — Скаутское движение, понятное дело, оплот монархизма и реакции, зато пионерская организация имени героя древности Спартака — самая что ни на есть коммунистическая реальность. А если приглядеться — то же самое, только рубашки белые. Дело правильное! Как там в «скаутском Обещании»? «Разведчик весел и никогда не падает духом». Как раз для нас с тобой.
Поручик не стал спорить. Да, настоящий скаут весел — и никогда не падает духом. Его младший брат был вожатым в подпольном «Братстве костра» — последней скаутской ячейке Киева. Уезжать отказался, не желая бросать своих отважных мальчишек. «Разведчик — брат всякому другому разведчику» — гласит Обещание.
Значит он, белый поручик — брат красному «юкисту»?
— В общем, присаживайся, товарищ Вырыпаев, — хозяин кабинета пододвинул поближе стул, после чего присел и сам, но не за стол, а рядом. Гость кивнул, устроился на стуле — и внезапно скривился, словно лимон зажевал.
— Болит? — не без сочувствия поинтересовался Семен Тулак. — Это от погоды. Сырость, я тебе скажу…
— Рука, — вздохнул альбинос, — крепко ты ее сжал. Мне кисть из кусочков собирали.
Он поднял левую ладонь, неуверенно пошевелил пальцами, вновь поморщился. Тулак понимающе кивнул, приподнялся со стула, покосился на свою правую, по-прежнему пребывающую в кармане.
Источник