Литовская м феникс поет перед солнцем
*175 Вероятно, Катаеву вспомнилась та семантика, которую Мандельштам, один из самых его любимых поэтов, вкладывал в образ «венозной крови»: «Как бык, шестикрылый и грозный, / Здесь людям является труд. / И, кровью набухнув венозной, / предзимние розы растут» («Армения»); «Из густо отработавших кино, / Убитые, как после хлороформа, / Выходят толпы. До чего они венозны. / И до чего им нужен кислород» («Полночь в Москве. Роскошно буддийское лето. . . «).
*176 Вспоминается эпизод из документально-художественной «Хатынской повести» А. Адамовича: беременная женщина, сброшенная в яму на гору трупов, от ужаса засыпает и видит сны. У Адамовича этот эпизод, как и многие другие, имеет прототипическую основу — автор писал их, опираясь на рассказы людей, чудом спасшихся из белорусских «огненных деревень».
*177 Здесь Катаев использовал фрагмент из повести Андрея Соболя «Салон-вагон».
*178 Литовская М. А. Феникс поет перед солнцем: Феномен Валентина Катаева. — С. 410.
*179 Для сравнения можно было бы вспомнить, что в повести «Разбитая жизнь, или Волшебный рог Оберона», наоборот, автор дает тщательное обоснование того, почему мальчики назвали свою игру «боборыкин» (и на фонетику самого слова ссылается, и про звук «бо-бо-бо», который издавала качалка, упоминает). Вот, между прочим, пример принципиального различия между модернизмом и постмодернизмом на «микронном уровне»: первая стратегия укореняет измышленное слово как особую духовную реальность, вторая дезавуирует слово как мнимость, которая ничего не означает.
*180 В других своих произведениях, написанных в 1930 — 1970-е годы, писатель не использовал эту фамилию: в повести «Белеет парус одинокий» отец носил фамилию «Бачей», а в «Разбитой жизни» автор сохранил его подлинное имя и фамилию — Петр Катаев.
*181 Литовская М. А. Феникс поет перед солнцем: Феномен Валентина Катаева. — С. 563.
*182 Новый мир. — 1978. — No 6. — С. 7, 139.
*183 См. : Baudrillard Jean. Simulacra and Simulation /Transl. by Sheila F. Glase. — Ann Arbor, 1994.
*184 Концепция «симулякра и симуляции» лежит в основе исследования М. Н. Эпштейна «Истоки и смысл русского постмодернизма». В этой работе множество интересных наблюдений над симулятивностью соцреалистической культуры, полностью отождествившей реальность с идеологическими мифологемами. Эпштейн доказывает, что феномен «съедающей» реальность симуляции сохраняется и в постсоветской культуре. По мнению исследователя, русский постмодерн возникает как обнажение механизма этой неизжитой социалистической симуляции, как открытие пустоты под системой знаков. Особенно убедительно этот тезис подтверждается русским концептуализмом (соц-артом). М. Эпштейн полагает, что симулятивность вообще является доминантой русской культуры чуть ли не со времен крещения Руси князем Владимиром, и с этой точки зрения, по логике критика, уже соцреализм представляет собой «первую стадию перехода от модернизма к постмодернизму. Социалистический реализм — это постмодернизм с модернистским лицом, сохраняющим выражение абсолютной серьезности» (опубликовано в книге: Epstein Mikhaii. After the Future: The Paradoxes of Postmodernism in Contemporary Russian Culture / Trans. by Anesa Miller-Pogacar. — Amnherst, 1994. См. также: Эпштейн М. И. Истоки и смысл русского постмодернизма // Звезда. — 1996. — No 8).
*185 В большинстве случаев невозможно говорить о прямом влиянии философии деконструкции Жака Деррида на русских писателей-постмодернистов, однако определенные черты близости объясняются тем, что сама теория и практика Деррида в наиболее концентрированной форме выразила философский дух постмодернизма.
*186 Такое понимание сближает постмодернизм с естественно-научными «теориями хаоса» (И. Пригожин, Б. Манделброт, М. Фейгельбаум и др. ), которые нередко интерпретируются как основание новой научной парадигмы, или новой картины мироздания, вырастающей на основе открытий релятивности времени и пространства (в свою очередь оказавших колоссальное влияние на культуру модернизма).
*187 Пригожин И. Переоткрытие времени // Вопросы философии. — 1989. No 8. — С. 11.
*188 Карабчиевский Ю. Точка боли: О романе Андрея Битова «Пушкинский дом» // Улица Мандельштама. — Antiquary, 1989. — С. 67 — 103. Ерофеев Вик. Памятник прошедшему времени // Октябрь. — 1988. — No 6. — С. 202 — 204. Надо сказать, что западные критики увидели в романе Битова поразительную близость к эстетическим параметрам постмодернизма: «Первое впечатление, которое получает информированный западный читатель от «Пушкинского дома», состоит в том, что автор, кажется, использовал опрокидывающие литературные приемы каждого постмодернистского писателя, которого он читал, так же как и некоторых, которых он не читал. Сюда входят эссеизм Музиля. . . надтекстовый аппарат Борхеса. . . набоковское обнажение искусственности повествования. . . свойственная Эко озабоченность интертекстуальными связями. . . повторения и множественность повествовательных версий, характерные для Роб-Грийе», — пишет Рольф Хеллебаст в статье о романе Битова, опубликованной в международном журнале «Стиль» (Hellebust, Rolf. Fiction and Unreality in Bitov s Pushkin House // Style. 25:2 (Summer 1991). — P. 267).
Источник
Литовская м феникс поет перед солнцем
Наталья Иванова. Феникс поет перед солнцем.
«Легче всего сегодня быть судьей. Недаром на нашем чутком телевидении особое распространение получили „судебные“ жанры: „Как это было“, „Суд идет“… Кто только не желает быть судьей прошлого! Все мы его участники — даже те, кто не участвовал. Моя цель другая — постараться реконструировать время и понять механизмы его воздействия на судьбу. Всякие, включая механизмы сопротивления. И включая механизмы наладки. Потому что все это, как говорил мальчик из трифоновского „Дома на набережной“, важно для истории».
Мне бы хотелось восстановить ту эмоциональную череду, которая сопутствовала моему чтению; череду, счастливо обусловленную тем, что долго-долго мы воспринимаем книгу постепенно, страницу за страницей, и лишь закрыв ее, можем увидеть ее по-другому: целиком. Но, по правде говоря, это вряд ли удастся — говоря о начале, забыть о конце. Читательское се ля ви.
Пропускной режим времени: «Личное дело писателя»
Первое ощущение, в которое утыкаешься, это вообще замкнутость текста;оказалось сложно начать с первой статьи и подчиниться, сразу взять ритм; пришлось искать удобное место, где тише течение и попроще берега (так, катаевский мирок оказался много мягче, чем гранитная вселенная Пастернака-Ахматовой, и впустил бедного неофита). И вот, выждав паузу, оглядевшись и вслушавшись, я с нежностью узнала жанр: лекция. Семнадцать лекций о частных литературных лицах двадцатого века, отсовершенно незабвенной ААА через советские хребты Фадеева и Симонова до Андрея Битова и Владимира Маканина, которые, по-видимому, осознаются как последние герои перед наступлением современности.Однако ощущение — живое: в каких-то домах автор бывала почтительным собеседником, в каких-то сидела за чашкой чая, а то и…
Горьмя горит живая речь: «принявши заказ», «мура собачья» и т. д. Жест, харизма определяют изображенный Наталией Ивановой языковой жанр, помогающий читателю, когда перед ним на столе семисотстраничный том в хорошем переплете без картинок на обложке. Все-таки это не художественная проза, а именно речь.
Интересно: постепенно автора становится больше, чем героев. Ты вдруг обнаруживаешь себя не в Советском Союзе, а в чьей-то личной вселенной, хотя и тут над тобой — авторитарная власть. Раскручена история жизни, приведены факты, скрупулезны выписки из дневников и свидетельств — и вот выводы сделаны, дело закрыто. Скептикам места нет, аудитория убеждена, все ответы под пломбу.
Новедь в конце концов моральные вопросы, как и травмы детства, как и любовь к красному дереву, как и трудоголизм — это разве не личное дело писателя.
Хотя в определенные моменты начинает казаться, что не демиург, но диктатор, Наталья Борисовна устает тащить на себе груз вочеловеченья советских фигур и серии становятся монотоннее, идут повторы, искра гаснет.
Быстрее, выше, сильнее: «В поисках литературного вещества». Само собой — платоновского свойства.
То есть никакая искра никогда не гасла. Вплоть до наших дней. Однако:
«Что, персонажи современной литературной сцены значительнее, интереснее — или хотя бы равны — фигурам, лицам ушедшего времени? Вопрос риторический и даже смешной».
Не знаю, как для меня, а для Натальи Ивановой — точно. Такой смешной, что именно речевые жесты часто спасают ее, когда она говорит о тех ужасах истории литературы, которые творятся прямо у нас под носом, здесь, сейчас, вокруг. Невозможно процитировать сарказм, но если мне предложат назвать этот стиль суперэксцентричным, я не откажусь.
Думаю, здесь что-то вроде магии времени. Чем дальше вглубь десятилетий, тем заманчивее препарировать, перешивать ахматовскую ли шаль, симоновский ли китель. Не забывая: что-то останется неприкосновенным; основательнее многих моральных правил в нас засело: о мертвых либо хорошо, либо осторожно.
Но так ли уж верно, что решительно все решительно плохо? Литература умирает, и это печально, книг переизбыток, и это стократ печальнее, писатели хватаются за все подряд, критики хватаются за писателей, почти все пишут или о социальных проблемах, или о любви, и все друг у друга воруют, а еще это телевидение и литературные премии — и все это без конца и края? Не знаю. Знаю одно: нелегко, но необходимо окунуться в чтение на наших глазах созданной книги о том, какие книги не надо читать.
Источник
Литовская м феникс поет перед солнцем
Лейдерман Н Л & Липовецкий М Н
Современная русская литература — 1950-1990-е годы (Том 2, 1968-1990)
Н. Л. ЛЕЙДЕРМАН и М. Н. ЛИПОВЕЦКИЙ
СОВРЕМЕННАЯ РУССКАЯ ЛИТЕРАТУРА
1950 — 1990-е годы
Рекомендовано Учебно-методическим объединением по специальностям педагогического образования в качестве учебного пособия для студентов высших учебных заведений, обучающихся по специальности 032900 — Русский язык и литература.
доктор филологических наук, профессор РГГУ Г. А. Белая;
кафедра русской литературы XX в. Пермского государственного педагогического университета (зав. кафедрой — доктор филологических наук, профессор Т. Н. Фоминых)
В данном учебном пособии представлены все три ветви русской литературы: легальная советская словесность, литература эмиграции и отечественный андеграунд. Закономерности художественного процесса выявляются через анализ динамики основных литературных направлений: традиционного и социалистического реализма, модернизма и постмодернизма, а также нового направления, которое авторы называют постреализмом.
Книга состоит из трех частей: первая посвящена — литературе «оттепели» (середина 1950-х — конец 1960-х гг. ); часть вторая — так называемым семидесятым годам (конец 1960-х — середина 1980-х); часть третья постсоветскому периоду (середина 1980-х — конец 1990-х гг. ). В каждую часть наряду с обзорными включены монографические главы, посвященные творчеству наиболее выдающихся писателей, а также главы, содержащие подробные разборы самых значительных или «знаковых» для данного периода произведений.
Учебное пособие может быть полезно аспирантам, учителям гуманитарных гимназий, лицеев и школ.
Часть вторая «Семидесятые годы» (1968 — 1986)
Глава I. Культурная атмосфера
Глава II. Дальнейшие мутации соцреализма 1. Новые версии жанра «народной эпопеи»
(Ф. Абрамов, П. Проскурин, А. Львов и др. ) 2. Исторический и идеологический романы (С. Залыгин, В. Дудинцев и др.) 3. Трансформации «положительного героя»
(Д. Гранин, А. Гельман, Б.Можаев, Ч. Айтматов и др. )
Глава III. «Тихая лирика» и «деревенская проза» 1. «Тихая лирика» и сдвиг культурной парадигмы 1. 1. Поэтический мир Николая Рубцова 1. 2. От социального к экзистенциальному: путь Анатолия Жигулина 1. 3. Полюса «тихой лирики» (С. Куняев, Ю. Кузнецов) 2. Феномен «деревенской прозы» 2. 1. «Привычное дело» (1966) и «Плотницкие рассказы» (1969) Василия Белова 2. 2. Повести Валентина Распутина 2. 3. Открытия и тупики «деревенской прозы» 3. Василий Шукшин 4. Виктор Астафьев
Глава IV. Гротеск в поэзии и прозе 1. К характеристике гротеска 2. Романтический гротеск 2. 1. Александр Галич 2. 2. Владимир Высоцкий 3. Социально-психологический гротеск: Василий Аксенов 4. Карнавальный гротеск 4. 1. Юз Алешковский 4. 2. Владимир Войнович 4. 3. Фазиль Искандер
Глава V. Интеллектуальная тенденция 1. Пафос мысли и принцип притчевости 2. Художественно-документальные расследования (А. Адамович «Каратели») 3. Варианты притчеобразных структур 4. Юрий Домбровский 5. Юрий Трифонов 6. Василь Быков 7. Александр Вампилов 8. Фантастика братьев Стругацких
Глава VI. Новая жизнь модернистской традиции 1. Неоакмеизм в поэзии 1. 1. «Старшие» неоакмеисты (Арс. Тарковский, Д. Самойлов, С. Липкин) 1. 2. Неоакмеисты-«шестидесятники» (Б. Ахмадулина, А. Кушнер, О.Чухонцев) 2. «Мовизм» Валентина Катаева 3. Рождение русского постмодернизма (А. Битов, Вен. Ерофеев, Саша Соколов) 3. 1. «Пушкинский дом» (1964 — 1971) А. Битова 3. 2. «Москва — Петушки» (1969) Вен. Ерофеева 3. 3. Романы Саши Соколова
Часть третья В конце века (1986 — 1990-е годы)
Глава I. Культурная атмосфера
Глава II. Постмодернизм в 1980 — 1990-е годы 1. Постмодернистские тенденции в поэзии 1. 1. Московский концептуализм (Д. А. Пригов, Л. Рубинштейн, Т.Кибиров) 1. 2. Поэзия необарокко (И. Жданов, Е. Шварц, А. Еременко, А.Парщиков) 2. Постмодернистская проза 2. 1. Татьяна Толстая 2. 2. Постмодернистский квазиисторизм (В. Пьецух, Вик. Ерофеев, В.Шаров) 2. 3. Евгений Попов 2. 4. Владимир Сорокин 2. 5. Виктор Пелевин 3. Драматургия постмодернизма 3. 1. Венедикт Ерофеев. «Вальпургиева ночь, или Шаги Командора» (1985) 3. 2. Театр Нины Садур
Глава III. Судьбы реалистической традиции 1. Реалистическая традиция: кризис и переосмысление Трансформация реалистической стратегии:
роман Георгия Владимова «Генерал и его армия» 2. Феномен «чернухи»: от неонатурализма к неосентиментализму Драматургия Н. Коляды
Глава IV. Постреализм: формирование новой художественной системы 1. Гипотеза о постреализме 2. Постреализм в литературе 1980 — 1990-х годов 3. Сергей Довлатов 4. Людмила Петрушевская 5. Владимир Маканин 6. Поэзия Иосифа Бродского
С середины 1960-х годов стали все отчетливее ощутимы симптомы «отката» от демократических завоеваний «оттепели». Газеты продолжали печатать все те же реляции с полей очередных битв за урожай, каждый полет в космос подавался как свидетельство превосходства советского строя над капитализмом, статистические сводки демонстрировали экономический прогресс страны и рост материального благосостояния народа. Однако в юбилейных статьях, посвященных видным деятелям страны, исчезали упоминания о причинах гибели почти каждого из них в 1937 — 1938 годах. Свержение Хрущева подавалось как защита демократических завоеваний. Свидетельством того, что далеко не все благополучно в стране победившего социализма, стала разработка экономической реформы, названной по имени председателя Совмина СССР косыгинской. Реформа эта, представлявшая собой робкую попытку дать хотя бы маленькую толику экономической самостоятельности производителям, освободить их от жесточайшей директивной регламентации сверху, была принята под фанфары и тихо спущена на тормозах. С 1963 года стали закупать зерно за границей. Полки магазинов становились все просторнее, очереди в продуктовые магазины все длиннее. Зато страна все чаще праздновала и ликовала.
Надежды на возможности демократического развития путем усовершенствования существующей государственной системы растаяли. Полная ясность наступила в августе 1968 года, когда танки стран Варшавского договора вошли в Прагу: тоталитарная макросистема не смогла допустить даже идеи все того же социализма, но «с человеческим лицом», провозглашенной Дубчеком и его единомышленниками.
Идея светлого коммунистического будущего, которой власти десятилетиями манили народ, призывая претерпеть очередные трудности, явно теряла привлекательность. И хоть Хрущев завершил XXII съезд КПСС обещанием: «Нынешнее поколение советских людей будет жить при коммунизме!» — в это уже никто всерьез не верил. Партийная идеология стала судорожно придумывать новые исторические вешки — появилась концепция многоступенчатого движения от социализма к коммунизму: неразвитой, развитой, высокоразвитой социализм. Из осторожности предупреждали, что конца этой лестнице пока не видать. Но и эта паллиативная идея уже не успокаивала и не обнадеживала — на нее почти не отреагировали. С середины 1960-х годов образовалось устойчивое двоемыслие: с трибун и кафедр произносились коммунистические заклинания, их выслушивали, по команде аплодировали, если требовалось — повторяли, но это все приобрело характер омертвелого ритуала, который надо исполнять — по закоренелой привычке или из страха навлечь гнев власть предержащих*1. А дома, на кухне, в приватном кругу, говорилось совсем другое.
Источник