Метеор
Тождество, много снегу, ясные морозные дни, извозчики ездят резво, вызывающе, с двух часов на катке в городском саду играет военная музыка.
Верстах в трех от города старая сосновая роща.
Смеясь, переговариваясь, идут к ней по снежному полю, суют ногами в длинных шведских лыжах, держа в правой руке длинные тонкие палки с колесиками на конце, лицеист, гимназистка, высокий и полный богатый молодой человек, кадет и курсистка в пенсне, очень близорукая, неловкая и очень обидчивая. Она одна молчит, идет старательнее и хуже всех. Все одеты так, как ходят на каток. Одна она в настоящем лыжном кастюме, в белой шерстяной вязанке и такой же шапочке.
Роща близится, становится живописнее, величественнее, чернее и зеленее. Над нею уже стоит прозрачно-бледная круглая луна, Справа чистое солнце почти касается вдали золотисто-блестящей снежной равнины с чуть заметным зеленоватым тоном.
Курсистка впереди всех, — порой спотыкаясь и роняя пенсне, она первая входит в рощу, в длинную снежную просеку среди мачтовых сосен. Белая длинная вязанка обтягивает ее большой зад и груди. Живой, смуглый, широконосый кадет, не отставая от нее ни на шаг, все подсмеивается над ней, все острит. Она каждый раз зло и находчиво отвечает ему, старательно делая свое дело. Однако между ними что-то есть.
В роще вечереет, морозит, высокое небо над просекой холодеет и синеет; далеко впереди, за поляной, верхушки нескольких сосен, особенно высоких, краснеют. В роще еще слаще чувствовать себя молодым, праздничным, все время близким к какому-то счастью дышать этим зимним эфирным воздухом. Лицеист ждет счастья напряженнее всех, двигаясь все время рядом с гимназисткой.
Спокойнее прочих богатый молодой человек с его необыкновенно нежным цветом лица и пятнистым румянцем.
На поляне останавливаются, отдыхая и говоря все разом, мужчины курят, испытывая от табаку особенное наслаждение. У всех блестящие глаза, легкий иней на ресницах.
— Конечно, вниз, на реку!
— А вон, господа, еще лыжники!
— Кто это? Неужели Ильины? Вот приятная встреча!
Пролеты высоких аллей расходятся от поляны во все стороны. В той, что ведет прямо к реке, приближаются мужчина и женщина. Слышен звонкий женский смех, кажущийся притворным.
— Кто это? — спрашивает гимназистка лицеиста. — Вы лучше меня видите.
— Ваши партнеры по любительскому спектаклю. Залесская с Потемкиным.
— Ах, я не хочу встречаться с ними. Я ее терпеть не могу. Уйдем куда- нибудь. Встретимся с нашими на лугу.
— Слушаю-с, Господа, мы вам пока откланиваемся. До скорого свидания на реке.
— Это почему? — спрашивает кадет, нелепо выкатывая глаза. — Что сей внезапный сон значит?
— Нам пора отношения выяснить, — отвечает гимназистка, смеясь. – Au revoir [1] , господа. Можете нам завидовать.
И, взявшись за руки, лицеист и гимназистка едут в просеку направо. Их провожают напутственными криками, шутками.
У лицеиста крепко бьется сердце. Он чувствует, что она под видом шутки, с той спокойной и удивительной смелостью, на которую способны только женщины, сказала правду. Он знает, что за эти праздничные дни все сказано без слов между ним и ею, что они ждут только момента и решительности осуществить это сказанное без слов. И вот этот момент внезапно настал. Однако она идет и молчит, и его волнение увеличивается сомнением, не ошибается ли он.
— Хотите идти слева? Тут глубже снег.
— Нет, спасибо, мне очень хорошо.
И они опять молча суют лыжи, слегка наклоняясь вперед. Снег вокруг, среди сосновых розоватых стволов, становится все глубже, белее, сосны все оснеженнее. Вечер мягко меняет краски, все больше сливаясь с воцаряющейся лунной ночью.
— Ох, я, кажется, устала! — говорит она наконец, поворачивая к нему раскрасневшееся лицо и слегка улыбаясь. — Куда мы идем? Мы заблудимся.
У него еще больше замирает сердце, но он отвечает, стараясь говорить как можно обыденнее:
— Еще немного. Скоро опять поляна и скамейка, — разве вы не помните? Вы потише, поровнее. Вот так: раз, раз. раз, раз.
На поляне, возле скамейки, утонувшей в снегу, он отпускает ее руку и, только отпустив, чувствует, какое это было наслаждение держать ее, как будто сосредоточившую в себе всю прелесть всего ее женского существа.
Он утаптывает снег возле скамейки, срезает лыжей снежную подушку с нее, смахивает платком сухие остатки снега. Она садится и на минуту блаженно закрывает глаза.
— Как хорошо. Какая тишина. Какие это птицы?
По кустам можжевельника перелетают толстые, зобастые, с красными грудками снегири.
— Как они красивы!
— Хотите, убью одного?
И он вынимает из кармана маленький револьвер.
— Нет, не надо, — говорит она с нерешительной улыбкой.
Толстый снегирь перелетает ближе.
— Видите, он сам идет навстречу смерти. Так я стреляю.
— Нет, нет, не надо.
Она слабо махает рукой на снегиря, но снегирь перелетает еще ближе. И тотчас же, как хлопнувший кнут, раздается выстрел, от которого она быстро закрывает глаза и затыкает уши.
Снегиря на кусте уже нет. Промах, конечно? Подняв глаза кверху, они видят, что луна среди верхушек сосен уже в сиянии и возле нее вьется серебристый ястребок, которого откуда-то спугнул выстрел. Потом смотрят в кусты. Снегирь взъерошенным комочком лежит на снегу.
И еще напряженнее чувствует, что время идет, а они оба говорят и делают совсем не то, что надо.
— И вам не жаль? — спрашивает она, разглядывая еще теплого снегиря.
— Увы, ничуть! — шутливо выговаривает он с трудом, стукнув от внутренней дрожи зубами при взгляде на ее губы, мех вокруг шеи, маленькие ботинки в снегу. — Вы запачкали кровью руку.
Она кладет снегиря на скамейку и поднимает на него глаза, которые кажутся вопросительными и ждущими.
— Дайте вытру снегом.
Она протягивает руку. Он вытирает, замирая от нестерпимого желания целовать, кусать ее.
Вечера уже почти нет. Луна между соснами уже зеркальная. В легкой тени от верхушек сосен снег принял цвет золы, а на местах освещенных искрится.
— Однако что же это мы? — говорит она, вдруг поднимаясь. — Мы рискуем не найти их. Идемте скорее!
И опять они берутся за руки и поспешно двигают лыжами. Проходит пять, десять минут.
— Постойте! Мы, кажется, совсем не туда идем! Где мы? Опять какая-то поляна.
— Нет, верно, — говорит лицеист. — Видите — поляна покатая, это уже спуск к реке. Мы незаметно все время забирали влево.
Но она стоит, растерянно оглядываясь. Поляна глухая, в глубоком снегу. Над головою уже совсем по-ночному блещет луна, тени меж сосен черны, четки, на краю поляны тонет в сугробах черная изба без окон, снежная, пухлая крыша ее вся играет белыми и синими бриллиантами. Тишина мертвая.
Вы куда-то завели меня, — говорит она негромко, уже с неподдельным страхом. — Идем назад.
Но он странно смотрит на нее и тянет ее за руку вперед. Давайте только заглянем в эту избу. На одну минуту.
Она делает несколько шагов, но возле избы решительно противится, останавливается и отнимает у него руку. Он, бросив лыжи, идет по твердому сугробу к раскрытой двери и, наклоняясь, скрывается в ее темноте. Через минуту раздается из избы его голос:
— Как здесь хорошо! Загляните хоть в окно! Неужели вы боитесь?
— Нет, но не хочу. Где вы? Пойдемте, поздно.
— Как красив здесь лунный свет! Это что-то сказочное!
И, скрипя по морозному снегу, она подходит к окну, заглядывает в него:
И вдруг ее ослепляет таким дивным, таким страшным и райски прекрасным зеленым светом от прорезавшего все небо и разорвавшегося метеора, что она вскрикивает и в ужасе бросается в дверь избы.
Источник
Алексей Будищев «Белая акация»
Тот запах, как плотный туман, окружал всю усадьбу, и, с мучительной сладостью вдыхая его, я настороженно слушал. А она возбужденно, с розовыми пятнами на бледных щеках шептала мне.
— Ты не думай, что это что-нибудь особенное — эти серенькие пилюли. Ради Бога, не думай этого, о ради Бога. Это просто легкое снотворное средство. И я глотала их, но две на ночь, по предписанию доктора. Ну, да Сквалыжников ведь доктор по образованию, и еще какой доктор! Когда была больна! Глотала, глотала, но две! А ты опустишь ему в рюмку всего одну! Одну эту, маленькую! Ты меня слушаешь, мой дружок?
Ее прекрасные глаза светились такой чистотой и безмятежностью.
— О, да, — сказал я глухо.
В моем рту пересохло, и мой язык с трудом повиновался мне.
— Мой бедный мальчик! — вдруг воскликнула она с бесконечной искренностью. — Как ты сегодня бледен! И это я измучила тебя! Неужели я?
— Говори дальше, — попросил я также глухо.
— Ну вот, — заговорила она с прежнем возбуждением, опять словно вся загораясь, — когда мы отужинаем, я займу его разговором…
— Да. Займу его разговором, а ты неслышно, то есть, незаметно, выйдешь и через окно влезешь в его кабинет…
— Через сад? — с трудом ворочал я языком.
— Через сад. В окно. Там ты увидишь: на его ночном столике стоить рюмка с мятными каплями. Он пьет их на ночь от изжоги. Всегда. И ты бросишь в рюмку эту серенькую пилюльку; вот только и всего … Это же не трудно тебе?
— И тогда он уснет крепко?
— И обеспечит нам свидание в продолжение часа. О-о…
— Ну, да, ну, да, из-за чего же иначе я так хлопочу! — воскликнула она с живостью. — В течении целого часа, это во всяком уж случае, мы будем застрахованы от несносных глаз шпиона. Я так боюсь его, что делать! Ты меня понимаешь?
— О, да! — выговорил я.
Мы стояли за нежными зарослями мимоз, словно осыпанных розовым пухом их нежного цвета, и тихо переговаривались. Луна медленно шла меж двух темных облаков как в пропасти, заливая мертвым сиянием ее лицо, прекрасное лицо женщины. Изнемогая от ее присутствия, я глядел на нее, С тех пор, как она впервые прикоснулась к моим губам, прошло десять дней. И все эти десять дней я каждый день, на ночь, в том же коридоре получал от нее такой же поцелуй, и я ждал его с утра, этого поцелуя, как единственную мою пищу, необходимую мне, чтобы жить и дышать. С опасностью для жизни, как она говорила, она улучала мгновение, чтоб скользнуть, как тень, в коридор.
— Послушай, — простонал я, — и если я брошу в его рюмку эту пилюлю, ты придешь ко мне сегодня же на целый час?
— Конечно же, мой бесценный мальчик! — шепотом воскликнула она.
Я опустился перед ней на колени и приник к ее руке в бесконечном томлении.
— О чем же ты плачешь? — прошептала она со святою трогательностью. — О чем, мой единственный дружочек? — Она с скользкой увертливостью мимолетно прижалась к моему лбу губами и побежала тут же прочь. С дороги, как бы оправдываясь, проговорила:
— Слышишь, шаги на балконе? Сюда уж идет наш несносный шпион! Ах, жизнь, жизнь… Эта проклятая жизнь!
И она исчезла, вздыхая. А я опустился у ствола березы и зажал руками голову, безучастно прислушиваясь к приближающимся шагам. Но ко мне подошел не Ардальон Сергеич, а Сквалыжников.
— Что вьюный вьюноша? — спросил он меня, насмешливо приподнимая брови.
Его жирные щеки лоснились, а тоненькие, как нитка, усики были задорно вздернуты вверх.
— О чем кручинитесь? — спросил он меня все так же насмешливо. Но вдруг все его лицо перекосила самая дикая злоба. Он быстро подошел ко мне, крепко схватил меня у кистей рук и заговорил, задыхаясь, выкидывая слово за словом:
— Вы видели? В кабинете у Ардальона Сергеича висит на стене пара прекрасных дульных пистолетов? Вы видели? Вы знаете, что они всегда заряжены самым тщательным образом, и следовательно всегда к нашим услугам. Хотите, возьмем их сейчас же и будем биться вот здесь же за этими кустиками, насмерть? Вы хотите, вьюный вьюноша? — злобно спросил Сквалыжников, все еще гневно тиская мои руки. — Вы хотите? вы хотите?
Передернув плечами, я однако вырвал у него мои руки, несмотря на его бычачью силу.
— Оставьте меня в покое, — закричал я ему раздраженно, — с какой стати я буду драться с вами и на пистолетах? Из-за кого? Из-за чего? Для вашего удовольствия?
— Не отвиливайте, — засипел Сквалыжников сдавленным голосом, потрясая толстым пальцем, — не отвиливайте! Я видел сам с балкона, своими глазами, она вас целовала! Она! Вас! Она, кому вы недостойны поцеловать подошвы у башмака! Она вас! — все повторял Сквалыжников.
Белки его узеньких глаз стали красными и гневно прыгали его толстые губы под точно нарисованными углем ниточками — усами.
— А вам какое дело до меня и до нее, до Зои Васильевны? — проговорил и я, тоже весь заражаясь злобою.
— Потому что я ее люблю, — с трудом выговорил Сквалыжников. — И неужели вы не догадывались об этом.
— Любите? Вы? — повторил я, смутившись. — А она вас? Тоже любит? — вдруг добавил я.
Сквалыжников заломил обе руки и сделал несколько шагов мимо меня. Я все ждал его ответа.
— Любит ли она меня? — переспросил Сквалыжников. — О, если бы, но, увы! она меня презирает! И разве вы не замечали этого? Простите меня, простите меня, — почти завопил вслед за этим Сквалыжников, протягивая ко мне обе руки, — вы же сейчас уже поняли, что вся эта дикая выходка с моей стороны продиктована мне моей бешеной ревностью. Вы понимаете меня, молодой человек, не правда ли? Вы понимаете несчастного раздавленного ревностью? — Сквалыжников, все еще протягивая мне руки, захлюпал толстыми губами, точно собираясь заплакать.
— О, молодой человек! — почти вопил он. Он стал мне противен до тошноты.
Я повернулся к нему спиной и пошел в дом. Меня точно осветило и обогрело солнце. Я был счастлив и все мои тяжкие сомнения будто развеяло ветром. А этот толстый человек с жирными щеками был мне только несносен.
Впрочем, перед самым ужином в мое сердце вновь вошли черные призраки с острыми крыльями. Но я сказал с притворной надменностью:
Ужин тянулся мучительно долго. Ардальон Сергеич был оживлен как никогда, а Сквалыжников понуро глядел в свою тарелку и молчал как глухонемой. Зоя Васильевна между тем, почти не умолкая, говорила, очевидно, и за него и за себя. А я ждал условленной минуты, хмуря брови. Когда, наконец, я заглянул из сада в окно кабинета Ардальона Сергеича, мне сразу же бросились в глаза два дуэльных пистолета, висевших на коврике над постелью. Я опять спрятался за косяком. И снова заглянув в окно, снова увидел те же пистолеты с тяжелыми вычурными ложами, с затейливой серебряной насечкой.
— Всегда заряжены, — точно сказали они мне своим видом, — и всегда к вашим услугам! — Жирное лицо Сквалыжникова пригрезилось мне тут же. Он будто бы раздвинул толстые губы, сделал мне гримасу, и зевласто отвратительно захохотал.
Я затаил дыхание, полез в окно, вытягивая шею и напрягая все мышцы, и тут же услышал запах мятных капель. Пистолеты вновь будто нарочно бросились мне в глаза, точно крикнув всем своим видом:
— Всегда к вашим услугам, — не забудь!
— И не забуду, — подумал я сурово и тяжко и колеблющейся походкой пошел к ночному столику.
Из столовой до меня дошел грубый и неуклюжий, точно задавленный смех Сквалыжникова.
— Ловко! Чужими руками жар загребать! А? — говорил тот.
«Пусть», — подумал я. И передохнул в последний раз, двигаясь в полутьме. А потом я целый час бродил по саду. И затем прокрался с себе в комнату. Как гнусный вор! Луна стояла прямо перед окном, бледная и тоскующая, точно все спрашивая меня о чем-то, пытаясь заглянуть в мое лицо. А я лежал в постели одетый, сбросив только с ног башмаки, и все монотонно говорил себе мыслью:
— Пусть. Пусть. Пусть.
В двенадцать с половиной часов в окно мое постучали. Я увидел ее, всю сразу, прекрасную, обольстительную, ее, что была для меня ценнее всего мира, всю обвеянную пряным запахом все истребляющей страсти. Я подошел к окну и распахнул его.
Она положила руки на мои плечи. Я схватил ее как наидрагоценнейшую добычу и втянул к себе. И застонал точно мне перерезали горло.
— А тот спит … будь спокоен, — прошептала она, чуть содрогаясь.
Пятнадцать ночей подряд я опускал пилюли в ту рюмку на ночном столике. Пятнадцать ночей подряд!
И те деревья все еще цвели, угарные, пьяные, сумасшедше-дерзкие, разливая вокруг свой сладчайший яд, свою заразу.
Повернувшись носом к стене, Миша все плакал и плакал не переставая, жалобно всхлипывая. И эти тихие всхлипывания кололи меня как раскаленные гвозди. Я не выдержал, порывисто поднялся на ноги и пошел прочь. Из столовой уже ясно было слышно несносное бормотанье в кабинете Ардальона Сергеича и я быстро-быстро пошел туда. Но, не доходя порога, повернул обратно. Сквалыжников увидел меня, на цыпочках осторожно подошел почти вплоть и шепотом спросил:
— Что, все еще болят виски?
— О, да! — сказал я, жалобно морщась, почти готовый расплакаться.
— Еще бы! Не засыпать ни на минуту в продолжении трех суток это что-нибудь да стоит, — Сквалыжников соболезнующе покачал головою и по-бабьи подпер рукою жирную щеку.
«На бабу он похож, а не на объездчика из солдат, — пришло мне в голову внезапно, — на деревенскую бабу с подведенными углем усами».
— А когда его будут хоронить? — спросил я вслух.
— Ардальона Сергеича? Завтра утром, — вздохнув, ответил Сквалыжников и безучастным деревянным тоном, не глядя в мои глаза, добавил: — ведь доктор не нашел в его смерти ничего подозрительного! Вы знаете?
«На бабу он похож, — опять подумал я о Сквалыжникове, — очень просто!»
— Очень просто! — повторил я вслух и пошел через балконную дверь в сад. Потом вышел за ворота и глядел на руку и опять пошел во двор. И тут я снова увидел Сквалыжникова, шедшего к погребу. За ним шла горничная с тазом.
— За льдом, — догадался я, — чтобы поставить его под стол, на котором лежит тело Ардальона Сергеича. Заглядывая в глаза Сквалыжникова, я сказал:
— Вы думаете, я ничего не замечал? Нет, я стал замечать, что после десятой пилюли он начал уже горбиться, шмыгать ногами и все хвататься за живот…
— Тсс, — замахал на меня руками Сквалыжников и, отведя меня в сторону, запальчиво воскликнул: — Собственно, что вы все болтаете? Какие-то дикие нелепости? Кого вы хотите впутать, во что? Поверьте, что этого вам не удастся, и никто вам не поверит! Слышали! Что-с? Будьте благонадежны! — сердито погрозил он мне пальцем.
— Я не буду, — жалобно протянул я, — я больше не буду, поверьте! — с жалобными стонами я пошел прочь.
— То-то же! — еще раз погрозил мне Сквалыжников.
В окно я увидел Зою Васильевну. Резко выделяясь своим черным платьем, она стояла перед окном и глядела на меня. Ее глаза были заплаканы, а веки красны и припухлы.
— Ну, что вы? — спросил я ее замкнуто, останавливаясь перед окном. Мой мозг точно ломило как застуженный.
— Хотите верьте, хотите нет, но я сказала вам сущую правду, — заговорила Зоя Васильевна страстным шепотом, — хоть убейте меня, я вам не лгала. Я очистилась перед вами моею исповедью. Боже! Не глядите на меня так.
— Вы прошли по мне как по мосту? — спросил я ее опять. — Я был мостом на пути к вашему счастью? Ну, повторите, что это так?
Она кивнула головой и прижала к глазам носовой платок. Ее плечи несколько раз дрогнули.
— Мне вас жаль, — проговорила она затем, — но что мне было делать. Когда любишь, то сходишь с ума. А я целые семь лет была сумасшедшей…
— И я был сумасшедший, — сказал я, — а теперь вот мозг ломит! — я вздохнул.
Она тоже вздохнула и опять прижала к глазам носовой платок, чуть колебля плечами. Припоминая вчерашний и третьеводнишний разговоры с нею, те страшные разговоры, я спросил:
— Вы семь лет любите Сквалыжникова ?
Она молча, но решительно кивнула подбородком.
— И вы знали наверное, что по духовному завещанию Ардальона Сергеича вы получаете двести тысяч?
— Знала. Конечно. Я уже признавалась вам во всем. И зачем вы еще хотите мучить меня? Я говорю: убейте меня, если я так преступна! — почти закричала Зоя Васильевна. Розовые пятна зажглись на ее щеках. — Убейте! — повторила она. — Но Ардальон Сергеич был так невыносим, а я принуждена была ласкать его. Видите, я от вас ничего не скрываю. Ласкать в то время, как я любила другого. Во сколько вы оцениваете эту пытку. А двести тысяч, конечно, кто откажется от богатства и довольства, Ах, ах, казните меня, но я хочу быть только такой! Только такой, какой я есть! И другой я быть не могу!
Я слушал ее, ощущая мучительный озноб у сердца, потирая руки, и с моих губ то и дело срывались ломанные, неопределенные звуки, похожие на стон.
— Милый, дружочек! — вдруг воскликнула она с невыразимой нежностью, — а ты то как измучился со мною, и какое страшное бремя я на тебя взвалила! Подойди, я тебя поцелую, мой бедненький! Ну, подойди же!
Вдруг, как и она, переходя на ты, я спросил:
— А ты любила ли меня, хоть когда-нибудь?
Она всплеснула руками, на минуту задумалась и твердо проговорила:
— Были мгновения… Когда да, любила!
— А теперь эти мгновения? — спросил я.
Меня тяжко толкнуло в сердце, обожгло мозг.
— Ушли, — вздохнула она.
— Нет, — чуть долетело до меня.
Все потемнело в моих глазах, словно вдруг наступила ночь. Я положил голову на подоконник, как на плаху, и заплакал.
— Мы двое, — услышал я над собой ее голос, — двое сумасшедших от любви, мы оба… бедный, бедный мой! — Ее губы прикоснулись к моему лбу.
— Подари мне еще… несколько мгновений, — простонал я в бесконечных мучениях, обливая лицо слезами, без единой надежды в будущем.
Но она не ответила мне ни звуком. Я выпрямился, вытер глаза и пошел прочь.
Я слонялся, где не знаю и сам, вплоть до самых сумерек, а потом отправился в дом. С самого порога я уже услышал тонкий, отвратительный запах мертвечины, и на минуту заколебался было, а потом вновь продолжал свой путь.
У порога кабинета я вновь замедлил шаги. Но тут ко мне подошел Сквалыжников.
— Забудьте ваши сказки насчет пилюль, — сказал он мне, притрагиваясь к моему плечу, — все равно вам никто не поверит, и в лучшем случаe вас посадят в сумасшедший дом! Бросьте, драгоценнейший, пока не поздно. Это вам не выгодно! — Он погрозил мне пальцем.
Я брезгливо стряхнул его руку с своего плеча и проворчал:
— Чужими руками жар загребать, да?
Сквалыжников сморщил нос и отвернулся. А я тихо вошел в кабинет.
Три свечи горели вокруг него, а он лежал такой тихий, такой строгий, с таким значительным выражением застывшего будто окаменевшего лица. Рыжая борода лежала на его груди широким веером. Я перекрестился, поклонился ему до земли и сказал старосте, который гнусаво читал над ним черную книгу:
— Вас барыня зовет…
Староста вышел на цыпочках, а я тоже на цыпочках подошел туда, где висели пистолеты.
— Всегда к вашим услугам, — проворчал я все так же досадливо. И, сняв с гвоздя один из пистолетов, спрятал его за ремень под блузу, тут же убедившись, что он заряжен.
— Я убью Сквалыжникова, — сказал я, подходя к Зое Васильевне, — вас я не трону и пальцем, но Сквалыжникова убью!
— Какой вздор, — прошептала Зоя Васильевна, — вам просто нужно хотя один часочек поспать. Вы до смерти измучены, мой бедный дружочек, на вас и лица нет!
Прямая, как стрела, межа уперлась мне прямо в глаза сейчас же за воротами и привела меня в лес. На широкой поляне пастухи пасли стадо свиней. Мальчик и старик. Мальчик, еще не отравленный женской любовью, и старик, уже забывший о женщинах. Я подошел к старику и сказал:
— Когда ты встретишь ту женщину, передай ей, что мои последние мысли о ней и с ней.
— Чего-с? — переспросил старик, шамкая губами.
— И еще скажи ей, — повторил я почти гневно, — что без нее жизнь была бы похожа на мертвую пустыню!
— Как-с? — вновь прошамкал старик, подставляя мне левое ухо.
Я сделал два шага и, вынув из под блузы тяжелый пистолет, выстрелил себе в грудь.
Но пуля обошла сердце, не посягнув на тот образ, который был запечатлен в нем.
Источник