Пришлите «Утреннее солнце».
Исполнилось 100 лет со дня рождения Константина Седых.
Когда-то имя Константина Седых, автора романов «Даурия» и «Отчий край», было известно по всей стране. Его книги выдержали более сотни изданий еще при жизни автора. Столетнюю годовщину со дня рождения писателя мы отмечаем в другом государстве, да и сами стали другими, но «Даурия» по-прежнему переиздается и мгновенно исчезает с прилавков книжных магазинов, а значит, все еще интересна читателям жизнь трех поколений казачьей семьи Улыбиных.
Константина Седых часто называли певцом и первооткрывателем Забайкалья. Родился он в казачьей семье в поселке Поперечный Зерентуй станицы Большезерентуйской Читинской области. «Предки мои по отцу и по матери – уральцы. Отцовская линия – это заводские крестьяне, переселенные в Забайкалье для работы на Нерчинских сереброплавильных заводах, а материнская – яицкие казаки, сосланные туда же на каторгу за участие в Пугачевском восстании. Позже и те и другие были зачислены в забайкальские казаки», – писал в своей автобиографии Константин Седых.
Забайкальские казаки охраняли восточные границы страны и обживали пустующие земли. Безлюдье тамошних мест, заселявшихся лишь ссыльными да каторжанами, налагало на них особый отпечаток. Казачьи семьи – многолюдные, патриархальные, и слово главы фамильной династии было для всех законом. Родоначальником семейства Седых был легендарный дед Хрисанф. «До раздела в нашей семье насчитывалось 25 человек. У деда моего, Григория Хрисанфовича, было два младших брата – Варлам и Андрей. У каждого из них были сыновья, дочери, невестки и внучата. И вся эта многочисленная семья жила в одном трехкомнатном доме» – писал в воспоминаниях Константин Седых.
Отец писателя, Федор Григорьевич, дважды избирался поселковым атаманом, казаки уважали его за прямоту и честность, за то, что, пройдя две войны – Русско-японскую и Первую мировую, он вернулся полным Георгиевским кавалером – был награжден четырьмя Георгиевскими крестами (высшими солдатскими наградами того времени).
Много разных историй, старинных поверий и легенд, сказок и песен услышал Костя в детстве от матери Федосьи Михайловны. Долгие прогулки с отцом по окрестностям родного поселка, поездки в Нерчинский Завод к родне, веселые масленичные гулянья с катанием на тройках, старинные казачьи песни и традиционные свадебные обряды – все это помогло поэтической душе ребенка окрепнуть и почувствовать свою силу. Первое стихотворение Костя написал в 10 лет, когда еще учился в поселковой школе – прелесть забайкальской весны будто открыла шлюзы, и родились поэтические строчки.
Гражданская война встряхнула, а потом разбила начисто сложившиеся устои казачьей жизни. Станица десятки раз переходила из рук в руки: то въезжали на улицы отряды семеновцев, то гнали их налетевшие партизаны. Красногвардейские части бились с разноплеменной дивизией барона Унгерна, с каппелевцами и японскими самураями. За два незабываемых года Константин вдоволь насмотрелся на красных и белых, а позже смог почерпнуть из впечатлений того времени материал для своих стихов и романов.
Константин Седых писал в своей автобиографии: «В 1922 году с большим трудом поступил я в Нерчинско-Заводское высше-начальное училище. Проучился в нем только два года. Бедность отца заставила меня бросить учение и вернуться к себе в поселок. Там я организовал комсомольскую ячейку и был избран ее секретарем. Еще с 1923 года я стал селькором читинских губернских газет «Забайкальский рабочий», «Забайкальский крестьянин». Летом 1924 года в журнале «Забайкальская деревня» появились первые мои стихи».
Вскоре Читинский губком партии и редакция «Забайкальского крестьянина» вызвали его в Читу и направили на учебу в педагогический техникум, назначив от газеты «Забайкальский рабочий» стипендию.
«Во время учебы я начал сотрудничество с газетой «Молодой крестьянин». Печатал в ней статьи и заметки, стихи и частушки на самые злободневные темы. Выезжал в длительные командировки от редакции в самые отдаленные уголки Забайкалья и там, на местах, я видел собственными глазами, какую огромную роль играли тогда в деревне газеты…»
В Чите Константин Седых проходил свои первые «литературные университеты»: писал стихи, не пропускал ни одного «Литературного воскресенья» – так назывались еженедельные собрания писателей и поэтов. «Приходил на наши встречи человек лет 60: академическая бородка, вид очень интеллигентный. Говорил немного, больше слушал. Был это Афиноген Васильев, который написал трехтомный труд «Забайкальские казаки». Потом-то, когда я работал над «Даурией», понял, каким нужным человеком был Васильев для меня, сколько я мог бы узнать от него. Но понял я это поздно, а при жизни его смущался обратиться, заговорить…»
В конце 1920-х годов Константин Седых переехал в Хабаровск, работал в газете «Набат молодежи», много писал. Здоровье, слабое от рождения, стало давать сбои. Пришлось вернуться домой, в Поперечный Зерентуй. Своему другу, поэту и журналисту Петру Комарову, он писал: «Я в деревне. Материалов имею по горло, но болею и обработать их не могу. А материал, например, из настоящих времен, времен закрепления существующих колхозов, есть великолепнейший».
Женитьба и переезд в Иркутск
Константин Седых задумал тогда написать повесть о коллективизации забайкальской деревни. Но вскоре мысли эти отошли на второй план – на вечерке в соседней деревне он встретил красавицу Танюшу Мигунову и полюбил ее. Костя был парень видный, и тоже пришелся ей по душе. Девушка была из семьи середняков, которую как раз в это самое время раскулачили. Ее родные – отец, мать, старший брат с женой и маленькими дочерьми – отправились по этапу в Игарку, младший брат ухитрился сбежать через Аргунь на Маньчжурскую сторону, а Татьяне разрешили выйти замуж за приезжего комсомольского активиста. Молодая семья переехала жить в Иркутск. Это было весной 1931 года.
В чужом городе жилось нелегко, особенно когда родился первенец – Велемир. Своего жилья долго не было, мыкались, снимая углы и каморки. Татьяна все тяготы приняла на себя, она своим долгом считала ограждать мужа от сурового быта. Не во что было одеться-обуться, жили впроголодь, но в доме повторялось почти как заклинание: «Косте надо писать…».
И Константин Седых окунулся с головой в творческую работу. В Иркутске он нашел много интересных, знающих людей, которые помогали ему заполнять пробелы в образовании. Литературная жизнь в городе кипела. В то время здесь жили и работали Иван Молчанов-Сибирский, Анатолий Ольхон, Исаак Гольдберг, Петр Петров и другие. В первые годы жизни в Иркутске у Константина Седых вышли два сборника стихов: «Забайкалье» и «Сердце».
Из письма Константина Седых Петру Комарову: «Работаю в Восточно-Сибирском комсомольце» пробкой, которой затыкают все дыры. Здоровье скверное. Хоть живу, но со скрипом. Сердце выкидывает теперь еще более жуткие фортели. Народ у нас сейчас подбирается. Появились ребята на большой палец, что называется… Иркутск в смысле литературной жизни гораздо оживленнее Хабаровска: печататься есть где».
Но не все было так гладко. Из родного Забайкалья, из Нерчинско-Заводского РК ВЛКСМ в краевой комитет пришла бумага с требованием «исключить Конст. Седых из комсомола как сына станичного атамана и белобандита (отец служил у Семенова), как сына кулака, сам Седых вместе со своим отцом во время восстановления советской власти эмигрировал за границу». Это был пока 1934-й, а не 1937 год, но и тогда дело могло кончиться очень плохо. Из постановления крайкома: «При проверке компрометирующих материалов установлено, что Седых действительно является сыном кулака и станичного атамана, чего и сам Седых не отрицает. Факт эмиграции за границу ничем не обоснованный…».
В 1934 году у Константина Седых оформился замысел написать роман о революции и Гражданской войне в Забайкалье, название было уже готово – «Конные вихри». Он начал сбор материала для будущей книги, работал в архивах, стал постоянным читателем знаменитой «Фундочки» – Фундаментальной научной библиотеки Иркутского госуниверситета. Штудировал книги по истории забайкальского казачества, о революции в Сибири и на Дальнем Востоке, встречался с бывшими красногвардейцами и партизанами, расспрашивал, записывал, копил рассказы участников событий.
Писать роман начал в 1936 году, а в 1939-м в альманахе «Новая Сибирь» были опубликованы первые главы «Даурии» – название стало более поэтичным, плакатные «Конные вихри» остались в прошлом. Первая книга романа была дописана 21 июня 1941 года.
Уже на десятый день войны группа писателей-иркутян – Иван Молчанов-Сибирский, Константин Седых, Георгий Марков, Иннокентий Луговской – была мобилизована. Они стали сотрудниками военных газет на восточном фронте. Год спустя Константина Седых демобилизовали по состоянию здоровья.
Он вернулся в Иркутск, где снова погрузился в работу: заканчивал вторую часть «Даурии», сотрудничал с «Восточно-Сибирской правдой». Осенью 1942 года было решено отправить землякам-фронтовикам эшелон с подарками. Константина Седых выбрали представителем от журналистов и писателей, и он возглавил делегацию, сопровождавшую эшелон. А после возвращения написал серию очерков «Иркутяне на фронте».
Нужно было продолжать работу над книгой, а здоровья и сил оставалось все меньше. В архиве писателя сохранился одинокий листок, попытка дневника: «Недаром боялся я нынешней зимы. Сбылись мои самые худшие опасения. Я бедствую, и бедствую очень жестоко. Не знаю, доживу ли до новой травы. Чувствую себя исключительно скверно… Боюсь, что «Даурия» останется незаконченной. Над ней совершенно не могу работать. Всяческий интерес к ней пропал. Хочу все же надеяться, что силы вернутся ко мне. Вернется интерес к «Даурии» – моему любимому детищу, которому я отдал бездну труда, ибо романист я весьма привередливый, не ленящийся многие страницы переписывать по тридцать и более раз…».
В борьбе с плохим самочувствием и хандрой проходили месяцы. Константин Седых старался не раскисать: работал ответственным секретарем Иркутского отделения Союза писателей и в редколлегии «Иркутских агит-окон» – писал стихотворные подписи к рисункам художников. И все время рядом было крепкое плечо жены Татьяны.
Однажды, вскоре после войны, в дом к Седых пришла красивая белокурая девушка и сказала, что она Аня, племянница Татьяны Васильевны… Можно себе представить потрясение всех домочадцев: оказалось, что раскулаченная в Забайкалье семья родителей Тани Мигуновой не сгинула на лесоповале. Мужчин, правда, расстреляли, но мать и жена брата с дочками остались живы, их определили на поселение в Тайшет.
В 1949 году «Даурия» была опубликована полностью. Но не все захотели признать забайкальскую эпопею. В архиве писателя сохранилась толстая папка с надписью «Погромные рецензии на «Даурию». Критики обвиняли автора в идеализации прошлого, несовременности темы, а то и в искажении исторической правды. Но на защиту «Даурии» встали ее читатели – бывшие бойцы и командиры Красной армии и партизанских отрядов Забайкалья: кому как не им, делавшим своими руками историю, судить о том, как описана она в книге. На решающее обсуждение романа в Москве пришли воины-ветераны и своим авторитетом поддержали Константина Седых, доказав, что автор черпал материал из самой гущи жизни, что «Даурия» берет за душу именно своей полнокровной правдой.
Вскоре роман был напечатан в крупнейших издательствах страны, его перевели на многие языки, он был удостоен Государственной премии в области литературы за 1950 год. А через несколько лет вышло из печати продолжение «Даурии» – роман «Отчий край». Он стал последним в задуманной Константином Седых трилогии. Заключительная ее часть, роман «Утреннее солнце», так и не была дописана.
Из статьи Константина Седых: «Я обычно пишу те куски и сцены, которые меня в данный момент захватили. Прозу нельзя писать на краешке стола. Надо вжиться в то, что пишешь. Иначе не видишь героев…». «Вживание» отнимало много душевных сил, не давали писать многочисленные болезни и подступающая слепота. Он боролся, старался не опускать рук, находил себе работу – редактировал и рецензировал рукописи молодых писателей, сотрудничал с газетами, собирал материал для нового романа и писал отдельные главы, отрывки, очень хотел успеть собрать все воедино…
А читатели и после смерти слали ему письма, звонили домой, обращались в газеты и в Союз писателей: когда будет продолжение? где можно найти новую книгу? умоляем, пришлите «Утреннее солнце».
Источник
Молодежь это утреннее солнце
Как утреннее солнце
Колорадо, 1870 год
Бет перестала прыгать на одной ножке, нахмурила светлые бровки и осторожно спросила:
— Так ты выйдешь замуж за мистера Перкинса? Келли взяла младшую сестренку за подбородок и, ласково глядя ей в глаза, спокойно объяснила:
— Мы ведь с этим человеком еще не знакомы. Он приезжает только для того, чтобы помочь папе с магазином.
Сказанное было ложью. Келли попросила отца пока не разглашать их тайну, так как чувствовала, что не готова принять правду. Пока еще не готова…
Но… что же в таком случае привело ее сегодня в комнату отца? Что заставило открыть сундук, где лежит подвенечное платье мамы? Что, если не эта якобы нежеланная для нее, правда?
К Бет вернулась прежняя жизнерадостность, и она снова стала прыгать, бормоча под нос считалочку. А затем вдруг пропела:
— Миссис Хорэс Перкинс! Миссис Хорэс Перкинс! Здорово звучит!
Келли предостерегающе подняла палец:
— Придержи свой язычок! Я не хочу, чтобы мистер Перкинс подумал, будто его здесь хотят окрутить. Что произойдет, то и произойдет. Поэтому больше ни слова о замужестве или о женитьбе. Ты слышишь? Ни одного слова!
Бет кивнула и повернула воображаемый ключ у самых губ.
— Тик-ток, рот на замок.
— Громы небесные! Вы что здесь делаете, девочки? Большой Джим Саутгейт стоял в дверях, закрывая массивными плечами весь дверной проем. Буйная шевелюра снежно-белых волос, не тронутых ни бриолином, ни помадой, обрамляла лицо с крупными и в то же время точеными чертами.
Его гулкий бас заполнил всю комнату.
— Келли! Бет! В доме уже все прибрано?
Келли несколько секунд молча смотрела на отца, как всегда завороженная его впечатляющей внешностью.
— Чисто как стеклышко, папа.
Бет сползла с кровати, подбежала к двери и кинулась к отцу. Он подхватил ее на руки, покружил в воздухе. Девочка задохнулась от счастья.
— А я испекла печенье, папа! Совсем — совсем самостоятельно, черт меня побери!
Келли поморщилась от жаргона сестры. Еще месяц в этом городке — и сестра начнет ругаться, как работяги, что толпятся вокруг салунов на Франт-стрит.
Келли достала из сундука полотняную дорожку, украшенную вышивкой.
— Вот, Бет. Сбегай, посмотри, как она будет выглядеть на бюро в комнате мистера Перкинса.
Бет нехотя выскользнула из отцовских рук, взяла у сестры дорожку и проворчала:
— Подумаешь, какой важный. Мог бы жить и в кладовке за магазином. Тогда нам не пришлось бы суетиться целый день, устраивая ему комнату.
Большой Джим поцеловал Бет в макушку, потом слегка шлепнул по попке, и она понеслась вниз по ступенькам.
— Всегда делай то, что говорит тебе сестра, малышка. Мне кажется, мистер Перкинс не тот человек, с которым можно вольничать.
— Думаю, для мистера Перкинса этот дом покажется настоящим дворцом. Попрошайки не должны быть слишком разборчивыми. — Келли потянулась за тростью и, опираясь на нее, встала на ноги.
— Ну, Мышонок, ты несправедлива. После войны он остался ни с чем, это правда. Ни денег, ни родни. Так же, как и у многих других. Правда и то, что потом он долго скитался. Но этот господин из хорошей семьи, из Балтимора. И мой друг Купер перед смертью поручился за него. Пусть, говорит, Хорэс Перкинс и беден как церковная мышь, но человек он порядочный и самый настоящий джентльмен.
— Но твой друг знал его до войны, а после этого практически не видел. У нас даже фотографии мистера Перкинса нет. Только несколько писем. — Невесело усмехнувшись, девушка прошла мимо отца в холл. — Я знаю только то, что он принял твое предложение оплатить ему дорогу сюда и согласился жениться, еще не видя меня. Удивляюсь, что этот джентльмен едет в экипаже, а не в грузовой повозке, как какой-нибудь шкаф. Мой заказанный по почте, купленный и оплаченный жених.
— Постой-постой минутку. Ну-ка вернись сюда, Девочка!
От громоподобного голоса Келли застыла на месте, избегая отцовского взгляда.
— Ничего еще не решено, и мистер Перкинс знает об этом. Он едет сюда для того, чтобы помочь мне с магазином. Если протеже Купера мне понравится, и я увижу, что он человек стоящий, то, возможно, предложу ему стать моим младшим партнером. Но никакой свадьбы не будет, если ты, дорогая, не захочешь. И об этом он тоже знает. Если этот человек тебе придется не по душе, я его пошлю куда подальше и поищу кого-нибудь другого, там же, на востоке. Ты меня поняла? Я тебя ни к чему не принуждаю.
Девушка вся сжалась — и от этих слов, и от все подавляющего присутствия отца. Сколько Келли себя помнила, она всегда уступала его воле.
— Да, конечно, папа, — едва слышно прошептала она. — Только объясни, зачем вообще выписывать для меня мужа?
— Затем, что для здешних мужчин ты слишком утонченная и слишком разборчивая! — Суровый взгляд Большого Джима смягчился, и он с нежностью потрепал дочь по плечу. — Мышонок, я же хочу тебе только добра. Семейного счастья. Чтобы у тебя был хороший муж, дети. Не знаю, правда, почему тебе обязательно нужен городской парень. С тех пор как мы сюда приехали, я встречал немало симпатичных молодых ребят. Настоящих мужчин.
— Кого это? Золотоискателей и всяких бродяг? Фермеров, от которых пахнет навозом? Или, может, картежников и содержателей салунов?
— А как насчет Ральфа Дрисколла, нашего нового банкира? Скажи только, радость моя, — и я ему закину словечко.
— Мне он не очень понравился.
Келли вскинула голову, как бы отметая кандидатуру Ральфа Дрисколла напрочь. На самом деле он казался ей наиболее привлекательным мужчиной в Дарк-Крике. Уже в возрасте, очень красив, немного резкой грубоватой красотой, и воспитан лучше многих мужчин в городе. Но однажды Келли шла по улице, тяжело опираясь на палку, и увидела, как Ральф наблюдал за ней, а потом быстро отвернулся с выражением жалости на лице.
Большой Джим не сводил с дочери вопрошающего взгляда.
— Не очень тебе понравился? Это еще почему? Келли никогда не умела лгать отцу.
— Ну а если бы даже и понравился? Я-то его точно не привлекаю. Он проходит мимо, будто я невидимка.
— Ну, так заговори с ним сама! Не молчи, как глупый мышонок. Поздоровайся с человеком.
Келли почувствовала, что лицо ее горит от стыда.
— Ну что ты, папа! Как я могу! С… с этим вот? — Она коснулась рукой бедра, которое так и не выправилось, несмотря на бесконечные упражнения и бесчисленные поездки к врачам. — Зачем ему такая… калека?
— Не понимаю, почему ты этого стесняешься! И не смей больше называть себя этим словом! Да, у тебя есть небольшой недостаток. Вот и все. Просто небольшой недостаток. Зато у тебя очень хорошенькое личико и острый ум. И ты столько всего знаешь, столько книг прочла. Любому мужчине должно быть лестно, если его увидят рядом с тобой. Мне это, во всяком случае, лестно.
Почему от его веры в нее Келли всегда чувствовала себя не лучше, а хуже? «Если люди относятся ко мне не так, как того хочется отцу, то это означает лишь, что я вовсе не такая замечательная женщина. Ну почему он не понимает этого?»
— Просто… просто я…
Джим одним движением руки отмел все, что она собиралась сказать.
— Миссис Эклэнд сказала мне, что ты не поедешь с нами в город встречать экипаж и собираешься остаться дома.
Келли заволновалась. Она не хотела говорить об этом заранее.
— Да. Мне тут надо еще кое-что доделать.
— Ну, уж дудки! Мистера Перкинса должна встречать вся семья. И особенно ты.
— Но… но, папа… Ты же знаешь… в городе я чувствую себя очень неловко.
— Да какого черта! Не хочу больше терпеть трусливую мышь вместо дочери. — Он ринулся к двери и широко распахнул ее. — Тем более что для этого нет никаких причин. Ты красивая девушка, тебе совершенно нечего стесняться. И твоя мать, Господь ее благослови, никогда не была стеснительной.
«Откуда тебе знать?» — печально подумала Келли. В присутствии отца мать всегда вела себя сдержанно, даже как-то смиренно. Маленькая, хрупкая женщина рядом с огромным мужчиной, который ее, несомненно, подавлял. Келли тяжело вздохнула. И сама она тоже привыкла подчиняться всем желаниям отца, потому что ничего другого не знала. И еще потому, что очень его любит.
— Когда мы едем в город?
— Вот и умница! Хорошая девочка! Уидди пригонит лошадь с повозкой к двум часам. Не забудь надеть свою лучшую шляпку. — Большой Джим улыбнулся и посмотрел на дочь с такой любовью, что ее сердце растаяло.
Однако когда звуки его шагов затихли на лестнице, Келли снова охватило отчаяние. Она долго стояла у окна, глядя на горы, окружавшие дом. Уже середина июня, а вершины все еще были покрыты снегом. Корабельные сосны на склонах казались угрюмыми и мрачными, даже в солнечный день; осины беспомощно дрожали под резкими порывами ветра. Одинокий ястреб черным пятном кружил на фоне холодного синего неба. «Господи, как здесь холодно, пусто, одиноко по сравнению с теплым и многолюдным Бостоном! Так же одиноко, как и у меня на сердце…» — вздохнула Келли, прошептав в пустоту:
— О, папочка, не нужен мне никакой муж.
Сколько Джейс Грир себя помнил, он всегда испытывал чувство неутолимого голода. Ко всему. К еде, к ласке, к деньгам. К семье и теплому, уютному дому. Это чувство, никогда не покидавшее его, превратилось в постоянную тупую боль, подспудно глодавшую его, заполнявшую все его дни и беспокоившую его даже по ночам.
Конечно, нельзя сказать, что он ничего не мог добиться. Уж постоять за себя молодой человек еще как мог. В свои двадцать семь лет он столько всего повидал, что теперь его ничто не пугало. Джейс и голодал, и замерзал, и обманывал, и подтасовывал карты, даже воровал и попрошайничал. Но бывали времена, когда в его карманах деньжонки водились. Он трясся в лихорадке и умирал от дизентерии в лагере для военнопленных мятежников, но каждое утро вставал, независимо насвистывая сквозь зубы. Такова жизнь, и Джейс Грир знал: либо ты ее, либо она тебя.
Правда, последние пять лет, с тех пор как закончилась война, никак нельзя назвать самыми плохими в его жизни. Шампанское и устрицы в ресторанах Нью-Йорка, лучшие шлюхи, каких только можно найти в борделях Балтимора, и небывалое, чертовское везение за бесчисленными игорными столами от Филадельфии до Нового Орлеана.
А время от времени еще и какое-нибудь верное, беспроигрышное дельце, позволявшее разжиться золотишком. Но ему все не хватало.
Джейс вздохнул. Казалось, что он каждой своей клеточкой ощущал деньги, набитые в поясе под рубашкой, — толстые пачки маленьких бумажек из небольшого банка в окрестностях Сент-Луиса. Пять тысяч долларов. Его будущее. Эти хрустящие банкноты позволят ему попытать счастья в Колорадо, где — кто знает? — возможно, его ждут залежи серебра или золота.
Он постарался, как следует замести за собой следы. Сбрил усы и баки, назвался другим именем, когда заказывал билет до Денвера. Мистер Джонсон. Неприметное, простое имя. Пинкертонам его не выследить. А братьев Вагстафф он оставил мертвецки пьяными в Чикаго. Наверняка прошло не меньше двух дней, пока эти громилы проспались и обнаружили, что он сбежал.
Но почему же тогда ему не по себе? Почему гложет такая тревога, что хочется выпрыгнуть из собственной кожи? Черт! Неужели в нем просыпается совесть?
Джейс беззвучно выругался: его снова сильно подбросило, так, что он отлетел на противоположную часть твердого сиденья, набитого конским волосом. Все это уже порядком осточертело. С тех пор как они выехали из Денвера и направились вдоль Скалистых гор, экипаж постоянно трясло и швыряло. Они только один раз остановились на полчаса — поесть и поменять мулов.
Джейс бросил взгляд на соседа. Тощий, долговязый, с простодушным лицом и глазами испуганного оленя. Сразу видно, городской парнишка привык к спокойной жизни. Когда экипаж свернул на эту крутую каменистую часть дороги, лицо его посерело и стало пепельным. Тонкие пальцы изящных, почти женских рук вцепились в оконную раму. «Слава Богу, хоть заткнулся, наконец, после трех дней бесконечной болтовни», — обрадовался Джейс, уже знавший все подробности жизни своего попутчика, а некоторые успел услышать и не один раз.
— Возница говорит, меньше чем через час прибудем в Дарк-Крик, мистер Перкинс. Последняя часть пути пролегает по руслу ручья. Тряска скоро кончится, так что приедете на место в полном порядке. Ни один волосок из прически не выбьется.
Парень пригладил напомаженные, зачесанные назад волосы и поморщился при виде жира, смешанного с дорожной пылью, на своей ладони.
— Ну и видок у меня, наверное. — Взгляд его упал на помятую соломенную шляпу, лежавшую рядом. — Посмотрите! Шляпа вся смялась. Что подумают обо мне Саутгейты! Мне кажется, мои внутренности никогда не вернутся на место.
— Ничего, выживете. Завтра в это время будете уже стоять за прилавком в магазине своего нового хозяина, и очаровывать добропорядочных жителей Дарк-Крика.
Три дня назад Хорэс Перкинс выглядел так, будто отправлялся на котильон. Весь накрахмаленный и чистенький, без единого пятнышка. А сейчас… плащ помят, на воротничке пятна от пота, сапоги забрызганы грязью.
Только полный идиот и чопорный дуралей мог одеться так, будто едет в большой город, тогда как на самом деле отправлялся в маленький горняцкий городок. И все же… наверное, какие-то мозги у парня есть, если этот Саутгейт нанял его на работу только по письменным рекомендациям старого приятеля, да еще на должность управляющего магазином, ни больше, ни меньше. Перкинс даже заикнулся о перспективе стать младшим партнером.
— Вряд ли хозяева могут ожидать, что вы будете выглядеть свеженьким после такого путешествия, мистер Перкинс.
— О Господи! Мне так хотелось произвести хорошее впечатление. Если бы они меня не встречали в городе, я бы мог найти какой-нибудь отель и переодеться. — На лице Хорэса появилась неуверенная улыбка. — Как вы думаете, возница не захочет остановиться?
В этот момент экипаж въехал в борозду. Поднялась густая туча едкой пыли, которая тут же заполнила весь экипаж. Сукин сын! Джейс закашлялся. Он только что собрался закурить хорошую сигару. Но в такой пыли и тряске это будет не удовольствие, а скорее мучение. Если только… Он улыбнулся.
— А почему бы ему и в самом деле не остановиться, мистер Перкинс? Думаю, что смогу вам это устроить.
Молодой человек просиял:
— Это было бы просто чудесно, мистер Джонсон!
Джейс стащил с головы видавшую виды фетровую шляпу, высунулся в окно и постарался перекричать грохот колес:
— Эй! Мистер Перкинс просит остановиться, сэр! Возница заорал на мулов и щелкнул кнутом, чтобы не теряли скорость — десять миль в час. Потом, не оборачиваясь, сделал неприличный жест рукой в перчатке.
— Ах ты, сукин сын! — Джейс откинул назад спутанные черные волосы.
Теперь ему еще сильнее захотелось выкурить эту сигару. Но ругаться на возницу бесполезно. Тот и внимания не обратит Нужно придумать что-нибудь получше.
Джейс высунулся из окна по плечи и, крепко ухватившись руками за наружную раму двери, выбросил туловище из окна. Он услышал испуганный возглас Перкинса. Ветер подхватил и унес его слова.
Джейс усмехнулся и начал осторожно взбираться на крышу экипажа. Затем перекинул ногу через перила, подтянулся и оказался на горе грузов, переправляемых из Денвера. Снова остановился на мгновение — теперь для того, чтобы полюбоваться окружающей красотой. У него дыхание перехватило от величия просторов.
Джейс снова вспомнил о сигаре. Прополз по крыше и, устроившись на коробке за спиной у возницы, ухмыльнулся при виде его испуганного лица.
— Так как насчет остановки, сэр?
— Ты что, совсем спятил? — Возница смотрел на него, как на привидение.
— Я нет. Но вот мистеру Перкинсу нужно переодеться перед прибытием в Дарк — Крик.
— Пусть твой мистер Перкинс катится к черту! И ты вместе с ним! У меня расписание!
Джейс улыбнулся своей самой обезоруживающей улыбкой.
— Всего десять минут. Ну что от этого изменится? У вас уйдет гораздо больше времени на то, чтобы собрать мулов — я имею в виду, если кто-то сейчас спрыгнет и перережет поводья.
— Пресвятая Дева Мария! — Возница, сверкнув глазами, схватился за ружье, лежавшее рядом. — И какому же дураку это может взбрести в голову?
Джейс откинул полы пиджака и показал кобуру с маленьким пистолетом, рукоятку которого украшала жемчужина.
— Только не мне. Уверяю вас, сэр, мне это вовсе ни к чему.
— Ах ты, гаденыш! Без головы захотел остаться? — Лицо Джейса исказила злобная гримаса, а в глазах мелькнули искорки радостного предвкушения игры: кто кого. Он был уверен в том, что возница не рискнет стрелять, несмотря на все угрозы.
— У меня нет никакого желания с вами ссориться, сэр. Возможно, мои объяснения убедят вас в этом. Мистер Перкинс должен встретиться со своим будущим работодателем, мистером Джеймсом Саутгейтом, и хочет выглядеть как можно лучше. Я слышал, что этот мистер Саутгейт не последний человек в Дарк-Крике.
Возница даже присвистнул.
— Большой Джим Саутгейт? Вот это да! Да у него самый большой магазин в городе! Он здесь всего несколько месяцев — и уже купается в роскоши.
Джейс прищелкнул языком.
— Да что вы говорите! Такая важная персона? Черт меня побери! Бьюсь об заклад, в один прекрасный день он станет мэром города.
— Это мне в голову не приходило. Но почему бы нет, если город разрастется настолько, что потребуется мэр.
— Да. Ну а теперь скажите, сэр, разве не лестно вам будет вспомнить когда — нибудь, что вы оказали любезность новому управляющему его магазина? На месте Большого Джима я был бы вам очень благодарен.
Сопротивление возницы было сломлено. Джейс уже ощущал вкус сигары во рту.
— Да я сам скажу об этом Саутгейту.
— Это чертовски любезно с вашей стороны. Всего десять минут, говорите? — Он нахмурился. — Нет, не могу. Слишком хлопотно. Если этот слизняк решит переодеться, то мне придется развязывать багаж, всю эту чертову кучу, чтобы достать его вещи.
— Я помогу вам связать все снова, когда мы тронемся.
— Не знаю… У меня здесь платежная ведомость для горняцкого лагеря. Они очень злятся, когда я опаздываю.
— Да ерунда! Всего десять минут.
Возница колебался, не зная, как поступить. Потом указал кнутом на небольшую лужайку впереди у дороги, в тени деревьев.
— Вон там я остановлюсь. — И покачал головой, удивляясь самому себе. — Я, наверное, спятил. А ты, парень, кого хочешь, уговоришь.
«Знаю, — подумал Джейс. — Слава Богу, эта способность меня никогда еще не подводила».
— Вовсе нет, сэр. Просто вы оказались благоразумным человеком. — И добавил про себя: «Ну и заряженный пистолет тоже делу не повредил».
Сигара — лучшая, какая только нашлась в Денвере, — оказалась еще приятнее, чем он предвкушал. Запах дорогого табака появился в чистейшем горном воздухе. Да, ради этого стоило на полном ходу взбираться на крышу экипажа. Джейс с наслаждением затянулся, наблюдая за тем, как Перкинс достает из саквояжа клетчатый костюм и твердый круглый котелок в шляпной коробке.
«Для Нью-Йорка это вполне бы подошло, здесь же будет выглядеть просто нелепо», — подумал Джейс и посмотрел на свой поношенный сюртук и брюки. До того как подвернулось это дельце с банком, им с братьями Вагстафф долго не везло. А затем пришлось бежать из Чикаго, и уже не было времени приодеться. В его обшарпанном чемодане лежала смена фланелевого нижнего белья и пара рубашек. Да еще «кольт» с двойным дулом и роскошная кобура, которую Джейс купил себе в качестве подарка, после того как обчистил того олуха в Омахе.
Да и на черта ему новый костюм! Перед тем как отправиться на разработки, он купит себе хорошую лошадь и рабочую одежду. Да пару крепких ботинок взамен этих истоптанных туфель. Джейс любовно похлопал по толстой пачке банкнот на животе. Теперь он может себе это позволить.
Источник