Евгений Носов — Алюминиевое солнце:
Краткое содержание
Глава 1
Хуторский посад Заегозье. Самый веселый дом здесь у Кольши: с ветряками на крыше и намалеванным серебрянкой (краской) вокруг слухового окошка сверкающим солнцем с лучами. У неугомонного Кольши нет одной ноги до колена после несчастного случая в молодости на сплаве леса.
После этого Николай Константинович устроился «педагогом» в школу. Рассказывал «про леса и воды, почему бывает снег, почему – лед». И женился на милой доярке Кате. Скоро комиссия выгнала «педагога» без образования. Протез пришел в негодность, а постаревший неунывающий Кольша нашел себе место сторожа. «Страшна не та вода, что бежит, а та, что копится скукой».
Главы 2-3
Протез у Кольши непростой: с шагомером. Он посчитал все пути в посаде вдоль и поперек. Ребятишки с восторгом ему помогают. Был план идти в великий поход до райцентра, да многих родители не отпустили.
У Кольши новая мечта. Как оказалось, последняя большая. Самодельный перископ из брошенной алюминиевой трубы. Непонимающая Катерина немного противилась установке прибора в избе. А бдительный участковый Сенька Хибот его просто разломал. Не положено, сказал.
Главы 4-5
С тех пор Кольша занялся вязанием на продажу. В посаде сменилась власть. Порядка не стало, все разворовали. Молодые подались в город. Кольша выпросил две гнилые дровины, и на радостях хотел отдариться самодельными кугикалками (музыкальный инструмент). Да не взяли у него. Кое-как с женой напилили дровишек: у Катерины суставы рук изувечены дойкой.
Главы 6-7
В дровах нашлись муравьи. Кольша посадил их в «инкубатор» и взялся наблюдать. Они же неместные, особая порода. Он на сплаве таких повидал. Кольша ударяется в воспоминания о Волге, буксирах, баржах. Кольша все перечитал о муравьях-строителях, а его мураши и к весне в себя не пришли. Один только, Митяха, усиком шевельнул – да замер.
Главы 8-9
Перед Пасхой Кольша идет на реку Егозку ловить что-нибудь деревянное на растопку. К нему присоединяется глухой дедок Ась. Он по-доброму шутит над ветряками и «солнцем» Кольши. Тот объясняет, что его солнце «для зачину дня». Дедок понимает, что «для обогрева души. Умно: не дать душе зазябнуть». И просит себе такое же. На счастье. Кольша обещает. Пока Катерина делает уборку к празднику, куры клюют мурашей. Только Митяха уцелел. И ожил!
Главы 10-11
За Катериной заглядывает разбитная соседка Муся. Они вместе идут на ночную службу. Муся сочувствует муравью без невесты. И что он «мучается без дела», гибнет, как человек. Кольша планирует подселить муравья в муравейник.
В праздник Кольша, нарядившись в белую рубаху, несет муравья в лес. Природа для него тоже храм. Компания местных пьяных подростков во главе с Пашкой Синяковым требует курева. Пашка выбрасывает банку с муравьем (Кольша просит хоть крышечку приоткрыть), потом старика избивают. Только следующим утром Катерина на пути домой с праздника нашла своего Кольшу. Видно, что он полз домой, заплутал, обессилел. «Но на изодранном, кровоточащем виске еще билась подкожная жилка…»
Читательский дневник по рассказу «Алюминиевое солнце» Носова
Сюжет
Кольша – главный «любознатец» посада Заегозье. Его изба самая веселая, с ветряками и нарисованным на крыше солнцем «для зачину дня», обогрева души. С женой дояркой Катериной герой живет в мире. На сплаве леса он потерял ногу. Учительствовать ему не дали, раз нет образования. Кольша подался в сторожа. Но без дела, мечты не сидел. Приладил к протезу шагомер, с детьми всю округу измерил. Сделал из трубы перископ (его сломал строгий участковый). Мастерил звучные кугикалки, вязал. Сберег до весны живого муравьишку из дров, привезенных издалека. На Пасху Кольша понес его в муравейник, да был избит пьяными подростками и их вожаком Пашкой Синяковым. Жена нашла его в кустах еле живого.
Отзыв
С одной стороны, серебрянка – краска из алюминиевой пудры. Вот почему солнце на крыше алюминиевое. Но главное в другом: солнце – символ любви к жизни, добру, свету, труду. Символ открытого, щедрого, сострадательного сердца, как у Кольши. Его «солнце» освещает весь посад, рассеивает мрак жизни. Автор с болью описывает умирающую русскую деревню тех лет. Напоминает, что человек живет не только для работы. Его душе нужен отдых.
Автор пишет о «хронической невостребованности», выживании стариков, неудачной семейной жизни, критикует современное телевидение, неправильное воспитание детей. Ведь Кольшу избивают подросшие дети, измерявшие вместе с ним родной посад. Этот герой сродни «чудикам» Шукшина. Рассказ учит быть щедрым сердцем, любить и жалеть все живое, свой край и народ, дарить людям радость, трудиться, мечтать. Учит быть бескорыстным, любознательным, благодарным, светлым человеком.
Источник
Евгений Носов — Алюминиевое солнце
Евгений Носов — Алюминиевое солнце краткое содержание
Алюминиевое солнце — читать онлайн бесплатно полную версию (весь текст целиком)
Носов Евгений Валентинович
Миновав городок Обапол, а за ним — три полевых угора с лесными распадками да перейдя речку Егозку, аккурат выбредешь на хуторской посад из дюжины домов, где и спросить Кольшу — тамошнего любознатца. А то и спрашивать не надо: изба его сразу под тремя самодельными ветряками, которые лопоухо мельтешат и повиливают хвостами в угоду полевым ветрам. Глядя на эти мельницы, невольно думаешь, что если побольше наставить таких пропеллеров, то в напористый ветер они так взревут, что отделят избу от хуторского бугра и вознесут ее над Заегозьем.
И еще примета: вокруг слухового окошка блескучей серебрянкой намалевано солнце, испускающее в разные стороны лентовидные лучи. На утренней заре, когда Посад освещен с заречной стороны, серебрянковое солнце на Кольшиной избе сияет с особым старанием, будто и впрямь ночевало в этом веселом доме.
Но и без уличных примет Кольшу легко признать в лесу ли, на степной ли дороге, поскольку это единственная в округе душа на деревянной ноге. Тем паче нога не простая, а со счетным устройством: потикивая, сама сосчитывает шаги.
Потерял он ногу вовсе не на войне, как привычно думается при виде хромого человека, а из-за своей несколько смещенной натуры. Хотя он и родился крестьянским сыном, но сам крестьянином не стал: еще в малые годы грезил дальними странствиями и, едва встав на ноги, завербовался в неближний отсюда «Ветлугасплавлес» подручным плотогона. Душа ликовала: лес стеной, смолой пахнет, филины ухают. Сперва ходили поблизости, а потом все дальше и дальше и вот уж на Волгу стали заглядывать. На четвертом сплавном сезоне перед Козьмодемьянском ветреной ночью дровяные связки сели на мель, и лопнувшим буксирным тросом Кольше напрочь оттяпало ступню. Полгода пролежал в Чебоксарах, что-то долбили, подпиливали и допилились до самого колена. Вернулся домой на костылях, с полотняной котомкой за плечами, в которой вместе с дорожным обиходом хранилось главное богатство и услада — лоцманские карты речных участков от Вохмы до Астрахани.
Зиму отбыл в нахлебниках, а со следующего сентября напросился в местную семилетку в Верхних Кутырках. Рассказывал детишкам об устройстве Земли — про леса и воды, почему бывает снег, почему — лед. Кое-что сам повидал, кой о чем начитался в больницах. Школьное дело пошло душевно, вроде как снова поплыл на плоту, воскрешая в памяти извивы и повороты минувшего, а когда приобрел фабричный протез, позволявший носить нормальную обувь и отглаженные штаны, то и вовсе воспрял духом, возомнил себя полноправным педагогом и даже женился по обоюдному согласию на милой хуторской девушке Кате.
Однако жизнь неожиданно дала «право руля» и еще раз, как тогда под Козьмодемьянском, села на мель. Из школы его вскоре попросили, поскольку не имел свидетельства об образовании, а те лоцманские карты, которые разворачивал перед аттестационной комиссией в доказательство своей причастности к преподаваемому предмету, к нерукотворному устройству Земли, лишь вызвали недоуменные перегляды и шепоток за столом. В довершение он не совсем удачно, весьма по-своему ответил на некоторые дополнительные вопросы по конституционным основам и — что окончательно пресекло его учительскую карьеру — не назвал фамилии тогдашнего министра просвещения. Лоцманские карты у него тогда же отобрали как документы, не подлежащие никакой огласке, и Кольшу (тогда еще по-школьному: Николай Константинович) без цветов и даже без расхожего «спасибо», а, напротив, с молчаливой отстраненностью, как инфекционного больного, выпроводили в пожизненные колхозные сторожа.
Фабричный протез, в котором он начал было так счастливо учительствовать, не за долгим изломался вконец, его надо было куда-то везти на починку, но замешкался, а там и пообвыкся, тем паче в классы больше не ходить и брюки не гладить, и он окончательно опростился, отпустил душу, куда она просилась, да и пророс родным березовым обножьем, которое потом ни разу не подвело — ни в стынь, ни в хмарь, до самой старости одного хватило.
С годами он сделался теперешним Кольшей: перестал бриться, сронил с темени докучливые волосы, о чем выразился с усмешкой: «Мыслями открылся космосу!», по-стариковски заморщинился, и только прежними остались так и не отцветшие, вглядчивые глаза цвета мелкой родниковой водицы, проблескивающей над желтоватым донным песком. Томимый хронической невостребованностью, Кольша не залег на печи, не затаился в обиде, а, напротив, открыто бурлил идеями и поисками ответов на вечные «как?» и «почему?».
— Я чего? Я не заскучаю. — повинно отводил глаза Кольша. — Глядеть бы, народ не заскучал. Страшна не та вода, что бежит, а та, что копится скукой.
Дети, даже повзрослев, продолжали почтительно здороваться с ним, а иногда, особенно в теплые весенние вечера, собирались напротив его избы и допоздна сидели на просохшем речном обрыве.
Взрослые усмешливо оживлялись:
— Кольша? Ну как же, знаем, знаем такого.
Счетное устройство на Кольшиной ноге появилось при следующих обстоятельствах.
Еще по расторопным годам, навестив Обапол, Кольша приметил в спортивном магазине некий прибор со спичечный коробок под названием «шагомер». Тяготеющий к науке и распознанию ее тайн, Кольша истово загорелся приобрести этот портативный измеритель пространств, страдающих пересеченностью. Дрожащими пальцами («хватит — не хватит?») он выложил на прилавок всю наличность, прибавил сверху помятый троячок из заначки, и все же средств на покупку недостало. Горестное это обстоятельство повергло Кольшу в уныние: продать с себя ничего не нашлось, кроме захватанной балбески, которую и за так вряд ли кто приобрел бы. И тогда, взяв с продавщицы слово, что никому другому не продаст, Кольша на первопопавшейся попутке рванул на хутор, одолжил недостающую сумму и успел-таки тютелька в тютельку.
Обратно шел, счастливо расслабясь и добро заглядывая в глаза встречных обаполчан. Он нес «шагомер» в бережно сложенной ладони, будто изловленную птаху, время от времени прикладывал коробок к уху и с замиранием вслушиваясь, как там, внутри, что-то размеренно жило и повстикивало.
Как ни торопился, домой он доехал уже при звездах на этапном комбайне, да и тот свернул в сторону еще до Егозки. Голодный, ужинать, однако, не стал, а тут же распеленал культю и на деревянной голени складным ножом принялся углублять нишку.
Катерина потом припоминала с добродушной ехидцей:
— Вижу, в ноге ковыряется, стружки летят. Может, думаю, затеял починку с дороги. Он частенько так вот возится. Ну, я без внимания, да и время позднее, пора ложиться. Просыпаюсь ночью, а мужика нет. Свет на кухне горит, на столе инструменты раскиданы, снятые брюки на табуретке лежат, а самого нету. Тут, конечно, не улежишь. В чем была, в долгой рубахе, босая, вышла на крыльцо. Подождала сколько-то — нету и нету. За то время мерклая луна обежала четверть двора: где было светло, там стемнелось, а где хоть глаз коли, там опять облунилось. А тут еще поперек двора тряпье на веревке развешано. Спросонья сразу и не разобрать всю эту лунную рябь. Вот вижу, за тряпьем ноги замелькали. Одна — с прискоком, другая — с притопом: он, Кольша! Проскондыбал до огородной вереи, постоял, согнутый в поясе, а потом — вдоль заплота, вдоль заплота. И опять пополам перегнулся. Забоялась я: что-то с мужиком неладное. Кричу шепотом: «Ты чего мечешься-то? Весь двор поистыкал. » А он только выставил пятерню в мою сторону и пропрыгал мимо. Тут я не на шутку охолодала, опять спрашиваю: «Не схватило ли чего? Может, съел нехорошее?» А он как озернется, как сверкнет глазами: «Эт, пристала! «Шагомер» пробую!» — «Я-то чем мешаю так-то шумишь на меня?» «Он, — говорит, — должен звук подать, а ты со своими вопросами. «
Источник
Носов алюминиевое солнце краткое содержание по главам
- ЖАНРЫ 360
- АВТОРЫ 273 452
- КНИГИ 642 134
- СЕРИИ 24 460
- ПОЛЬЗОВАТЕЛИ 603 570
Носов Евгений Валентинович
Миновав городок Обапол, а за ним — три полевых угора с лесными распадками да перейдя речку Егозку, аккурат выбредешь на хуторской посад из дюжины домов, где и спросить Кольшу — тамошнего любознатца. А то и спрашивать не надо: изба его сразу под тремя самодельными ветряками, которые лопоухо мельтешат и повиливают хвостами в угоду полевым ветрам. Глядя на эти мельницы, невольно думаешь, что если побольше наставить таких пропеллеров, то в напористый ветер они так взревут, что отделят избу от хуторского бугра и вознесут ее над Заегозьем.
И еще примета: вокруг слухового окошка блескучей серебрянкой намалевано солнце, испускающее в разные стороны лентовидные лучи. На утренней заре, когда Посад освещен с заречной стороны, серебрянковое солнце на Кольшиной избе сияет с особым старанием, будто и впрямь ночевало в этом веселом доме.
Но и без уличных примет Кольшу легко признать в лесу ли, на степной ли дороге, поскольку это единственная в округе душа на деревянной ноге. Тем паче нога не простая, а со счетным устройством: потикивая, сама сосчитывает шаги.
Потерял он ногу вовсе не на войне, как привычно думается при виде хромого человека, а из-за своей несколько смещенной натуры. Хотя он и родился крестьянским сыном, но сам крестьянином не стал: еще в малые годы грезил дальними странствиями и, едва встав на ноги, завербовался в неближний отсюда «Ветлугасплавлес» подручным плотогона. Душа ликовала: лес стеной, смолой пахнет, филины ухают. Сперва ходили поблизости, а потом все дальше и дальше и вот уж на Волгу стали заглядывать. На четвертом сплавном сезоне перед Козьмодемьянском ветреной ночью дровяные связки сели на мель, и лопнувшим буксирным тросом Кольше напрочь оттяпало ступню. Полгода пролежал в Чебоксарах, что-то долбили, подпиливали и допилились до самого колена. Вернулся домой на костылях, с полотняной котомкой за плечами, в которой вместе с дорожным обиходом хранилось главное богатство и услада — лоцманские карты речных участков от Вохмы до Астрахани.
Зиму отбыл в нахлебниках, а со следующего сентября напросился в местную семилетку в Верхних Кутырках. Рассказывал детишкам об устройстве Земли — про леса и воды, почему бывает снег, почему — лед. Кое-что сам повидал, кой о чем начитался в больницах. Школьное дело пошло душевно, вроде как снова поплыл на плоту, воскрешая в памяти извивы и повороты минувшего, а когда приобрел фабричный протез, позволявший носить нормальную обувь и отглаженные штаны, то и вовсе воспрял духом, возомнил себя полноправным педагогом и даже женился по обоюдному согласию на милой хуторской девушке Кате.
Однако жизнь неожиданно дала «право руля» и еще раз, как тогда под Козьмодемьянском, села на мель. Из школы его вскоре попросили, поскольку не имел свидетельства об образовании, а те лоцманские карты, которые разворачивал перед аттестационной комиссией в доказательство своей причастности к преподаваемому предмету, к нерукотворному устройству Земли, лишь вызвали недоуменные перегляды и шепоток за столом. В довершение он не совсем удачно, весьма по-своему ответил на некоторые дополнительные вопросы по конституционным основам и — что окончательно пресекло его учительскую карьеру — не назвал фамилии тогдашнего министра просвещения. Лоцманские карты у него тогда же отобрали как документы, не подлежащие никакой огласке, и Кольшу (тогда еще по-школьному: Николай Константинович) без цветов и даже без расхожего «спасибо», а, напротив, с молчаливой отстраненностью, как инфекционного больного, выпроводили в пожизненные колхозные сторожа.
Фабричный протез, в котором он начал было так счастливо учительствовать, не за долгим изломался вконец, его надо было куда-то везти на починку, но замешкался, а там и пообвыкся, тем паче в классы больше не ходить и брюки не гладить, и он окончательно опростился, отпустил душу, куда она просилась, да и пророс родным березовым обножьем, которое потом ни разу не подвело — ни в стынь, ни в хмарь, до самой старости одного хватило.
С годами он сделался теперешним Кольшей: перестал бриться, сронил с темени докучливые волосы, о чем выразился с усмешкой: «Мыслями открылся космосу!», по-стариковски заморщинился, и только прежними остались так и не отцветшие, вглядчивые глаза цвета мелкой родниковой водицы, проблескивающей над желтоватым донным песком. Томимый хронической невостребованностью, Кольша не залег на печи, не затаился в обиде, а, напротив, открыто бурлил идеями и поисками ответов на вечные «как?» и «почему?».
— Я чего? Я не заскучаю. — повинно отводил глаза Кольша. — Глядеть бы, народ не заскучал. Страшна не та вода, что бежит, а та, что копится скукой.
Дети, даже повзрослев, продолжали почтительно здороваться с ним, а иногда, особенно в теплые весенние вечера, собирались напротив его избы и допоздна сидели на просохшем речном обрыве.
Взрослые усмешливо оживлялись:
— Кольша? Ну как же, знаем, знаем такого.
Счетное устройство на Кольшиной ноге появилось при следующих обстоятельствах.
Еще по расторопным годам, навестив Обапол, Кольша приметил в спортивном магазине некий прибор со спичечный коробок под названием «шагомер». Тяготеющий к науке и распознанию ее тайн, Кольша истово загорелся приобрести этот портативный измеритель пространств, страдающих пересеченностью. Дрожащими пальцами («хватит — не хватит?») он выложил на прилавок всю наличность, прибавил сверху помятый троячок из заначки, и все же средств на покупку недостало. Горестное это обстоятельство повергло Кольшу в уныние: продать с себя ничего не нашлось, кроме захватанной балбески, которую и за так вряд ли кто приобрел бы. И тогда, взяв с продавщицы слово, что никому другому не продаст, Кольша на первопопавшейся попутке рванул на хутор, одолжил недостающую сумму и успел-таки тютелька в тютельку.
Обратно шел, счастливо расслабясь и добро заглядывая в глаза встречных обаполчан. Он нес «шагомер» в бережно сложенной ладони, будто изловленную птаху, время от времени прикладывал коробок к уху и с замиранием вслушиваясь, как там, внутри, что-то размеренно жило и повстикивало.
Как ни торопился, домой он доехал уже при звездах на этапном комбайне, да и тот свернул в сторону еще до Егозки. Голодный, ужинать, однако, не стал, а тут же распеленал культю и на деревянной голени складным ножом принялся углублять нишку.
Катерина потом припоминала с добродушной ехидцей:
— Вижу, в ноге ковыряется, стружки летят. Может, думаю, затеял починку с дороги. Он частенько так вот возится. Ну, я без внимания, да и время позднее, пора ложиться. Просыпаюсь ночью, а мужика нет. Свет на кухне горит, на столе инструменты раскиданы, снятые брюки на табуретке лежат, а самого нету. Тут, конечно, не улежишь. В чем была, в долгой рубахе, босая, вышла на крыльцо. Подождала сколько-то — нету и нету. За то время мерклая луна обежала четверть двора: где было светло, там стемнелось, а где хоть глаз коли, там опять облунилось. А тут еще поперек двора тряпье на веревке развешано. Спросонья сразу и не разобрать всю эту лунную рябь. Вот вижу, за тряпьем ноги замелькали. Одна — с прискоком, другая — с притопом: он, Кольша! Проскондыбал до огородной вереи, постоял, согнутый в поясе, а потом — вдоль заплота, вдоль заплота. И опять пополам перегнулся. Забоялась я: что-то с мужиком неладное. Кричу шепотом: «Ты чего мечешься-то? Весь двор поистыкал. » А он только выставил пятерню в мою сторону и пропрыгал мимо. Тут я не на шутку охолодала, опять спрашиваю: «Не схватило ли чего? Может, съел нехорошее?» А он как озернется, как сверкнет глазами: «Эт, пристала! «Шагомер» пробую!» — «Я-то чем мешаю так-то шумишь на меня?» «Он, — говорит, — должен звук подать, а ты со своими вопросами. «
К концу этой суматошной недели Кольша уже знал, сколько шагов в посадской улице, сколь до магазина в Верхних Кутырках, а также до тамошней почты, где Кольша сторожевал последние годы. И вот что занятно: почитай, каждый день туда хаживал, а до сих пор, пока не измерил, не знал, что до почтового порога ровно 3618 шагов! Пошел обратно — и опять почти столько же! Ну не тюк в тюк, шагов на шесть больше, ну так это он лужу с другой стороны обошел, вот и набежало.
Источник