константин бальмонт
сайт исследователей жизни и творчества
Н. П. Крохина (г. Шуя) Солнечный человек в творчестве К. Д. Бальмонта
Н. П. Крохина (г. Шуя)
Солнечный человек в творчестве К. Д. Бальмонта
У каждого поэта есть свой основополагающий архетипический прасимвол: снежная стихия у А. Блока, земля у С. Есенина, ночь у Ф. Тютчева, дождь и гроза у Б. Пастернака. У Бальмонта с его заветом «Будем как Солнце», называвшего себя «огнепоклонником» («Литургия красоты»), «пламенником» («Сонеты Солнца, мёда и Луны») и «солнечником» («Светослужение») – это прежде всего образ солнца, солнечной силы, солнечного пути. А. ХанзенЛёве, описывая систему поэтических мотивов русского символизма, выявляет в нём две тенденции: лунный мир эстетизма, и вместе с ним – раздвоение, холод, пустота, декаданс, и солярный мир панэстетизма – поиск синтеза всех полярностей, огонь, луч, тепло, жизнь, озарение, полнота мира [8, с. 46—47]. Бальмонт, бесспорно, является самым солярным поэтом Серебряного века. В этом солнечном качестве заключалась необычность его поэзии для современников, о чём немало писали, особенно после 1917 г. Так, С. Н. Дурылин в дневнике 1930—1931 гг. записывает: «Бальмонт весь соткан из яркого искусственного шёлка», противопоставляя его «многострадальному» Блоку [5, с. 797]. Или А. Седых, говоря об одиночестве поэта, утверждал: «Жил он в какомто странном, выдуманном им мире музыки и ритма, среди друидов, языческих богов, в мире колдовства, солнца и огненных заклинаний, в пышном и несколько искусственном нагромождении красок и звуков» [7, с. 39]. Для эпохи, провозгласившей «победу над солнцем» (название футуристической оперы 1913 г.) и лучшим символом которой стал «Чёрный квадрат» К. Малевича, солярная поэзия Бальмонта казалась слишком искусственной.
И сам поэт в своём «четверогласии стихий» всегда подчёркивал доминанту солнечного начала. В автобиографическом романе «Под Новым Серпом» он вспоминает своё вхождение в русскую поэзию: «В последнее десятилетие изношенного века… ослепительнозвонко и освобождающесвежо зазвучал молодой голос Георгия Гиреева, юного поэта, нашедшего в глубине своей хотящей души… новый зазывчивый стих, поющий о смелости, о воле, о счастье, пронизанный солнцем… победный стих», стремящийся «в час мирового причастия души… постичь в безграничном разнообразии связующее единое» [1: 5, с. 388]. Открывшийся поэту путь Солнца приобщал к мировому целому, ставшему проблематичным для человека европейской культуры. Недаром, по мысли Бальмонта, «в огромном большинстве поэты являются певцами боли, утраты и смерти, а не певцами жизни, утра и достиженья» [1: 6, с. 522]. Себя Бальмонт ощущал поэтом радости и жизни. В книге очерков о Мексике «Змеиные цветы» (1910) Бальмонт писал: «Я – весенний солнечный луч… нежный лютик… смешинка на лице ребёнка» [2, с. 49]. Все смыслы и образы поэзии Бальмонта сходятся к его солярному первоистоку. Рассмотрим важнейшие аспекты солнечного понимания вещей в творчестве Бальмонта.
(1) Солнечный человек – это изначальный человек с его цельностью и причастностью первозданным стихиям. Потому поэта так влекли страны солнцепоклонников – Древний Египет, Мексика, культура майя, Древняя Индия, солнечный остров – Япония, которым он посвятил не только стихи, но и книги путевых очерков. В книге «Край Озириса»(1914) он с любовью пересказывал египетские мифологические предания и переводил древнеегипетскую лирику. В книге «Змеиные цветы» (1910) – космогонию майев, священную книгу «ПопольВух». В своём погружении в древность Бальмонт близок позиции П. Гогена, уехавшего жить и работать на Таити: «Запад прогнил в настоящее время, но всё, что есть в нём мощного, может, как Антей, обрести новые силы, прикоснувшись к земле Востока» [4, с. 56]. Недаром рубеж XIX—ХХ веков – время рождения культурной антропологии, мощного интереса к древним культурам в их своеобразии. И к этому процессу в нашей литературоцентричной культуре причастны прежде всего поэты и художники Серебряного века: К. Бальмонт, М. Волошин, Н. Рерих. Новых сил в обращении к солнечной древности искал и Бальмонт, писавший в путевых заметках из Мексики: «Я сам чувствую в себе неиссякаемую юность… Я становлюсь веселей и светлей с каждым шагом» [2, с. 49]. Современному человеку, «мелкому и суетному», Бальмонт противопоставляет человека первобытного, «себя ощущавшего в ритме Вселенной», стремившегося «коснуться вечного, коснуться божеского». Древние люди – «дети Солнца» [1: 6, с. 58, 36]. «В какую страну ни пойди, услышишь хвалы Солнцу… Говоря о Солнце, становишься певучим и светлым» [1: 6, с. 26]. Сохраняя эту древнюю солнечную силу, поэзия Бальмонта обретает так свойственную ей певучесть и музыкальность.
В обращении к древнему солярному культу поэт постигал солнечную мудрость всеединства. В солярном культе земля и небо неразлучны. Недаром народысолнцепоклонники строили пирамиды – это «огненная молитва, устремлённая к Небу» [1: 6, с. 66]. И Бальмонт всю жизнь искал мост к земле от неба, известного древнему человеку. Солнце – творящее начало, строящее из хаоса гармонию. Солнце – «гений превращений» [3, с. 7]. Как существо совершенное, солнечный бог – андрогин. Наряду с мужскими ликами, у него есть и женские – заря или луна. Солнце умирает каждый день и каждый день воскресает, порождая египетскую мысль о бессмертии и верование в жизнь бесконечную. Солнечная творящая сила порождает бальмонтовский культ красоты и расширяющийся вселенский круг любви. «Солнце говорит – утром, пробуждением, бабочкой, птичкой, зверем, травинкой… – всё вижу, всё слышу, всё люблю, ко всему приникаю, я, творимый творец творящего творения» [3, с. 8]. Потому в бальмонтовской поэзии с её чувством цельности мира, певучести и живописности каждой части в гармонии целого так важен образ солнечных нитей, солнечной пряжи – мировой ткани, что и порождает итоговые бальмонтовские «Сонеты Солнца, мёда и Луны»:
Склонившись, китаянка молодая
Любовно ткёт узорчатый ковёр.
На нём Земли и Неба разговор…
Самым зримым воплощением этого разговора Земли и Неба в поэзии Бальмонта является образ цветка. Самое солнце для Бальмонта может быть уподоблено огромному небесному цветку, который может быть и красным, и золотым, и голубым.
Сидеть века и пить душистый чай.
Когда передо мною китаянка,
Весь мир вокруг – один цветочный рай
[1: 6, с. 62]
И свою поэзию поэт уподоблял золотым и серебряным коврам. Солнечная сила порождает многоцветие бальмонтовской поэзии, воплощая в себе все её главные яркие краски: огненное начало, золото и даже может быть голубой. В «Голубом сне» поэта, сочетающем небо с землёй, голубизна земных цветов – незабудок, васильков, цветущего льна, переливаясь в голубизну волны, течёт в небесную лазурь, и по небу плывёт голубое солнце [1: 6, с. 53].
Солнечная тема вносит в многоцветную ткань поэзии Бальмонта ноты предельной экспрессии, превращая поэта в «безумновлюблённого испанца» [1: 2, с. 52—53]:
Как испанец, ослеплённый верой в Бога и любовью,
И своею опьянённый и чужою красной кровью,
Я хочу быть первым в мире, на земле и на воде,
Я хочу цветов багряных, мною созданных везде…
Я увижу Солнце, Солнце, Солнце, красное, как кровь. [1: 1, с. 212—213]
Или в древнего индийца, слагающего хвалы светлому Агни («Огонь»), или в поэтамудреца, грезящего древней Атлантидой, которому снится Город Золотых Ворот и Дети Солнца в нём:
В будни жизнь не превращая, мир любя, они
Яркой краской, жарким чувством наполняли дни. [1: 2, с. 168—169]
«Поэт открыт душою миру, а мир наш – солнечный каждый миг создаётся солнечная пряжа», связующая безграничное разнообразие мира в единое целое. «И кто открыт миру, тот, всматриваясь… в несчётные сочетания линий и красок, всегда будет иметь в своём распоряжении солнечные нити и сумеет соткать золотые и серебряные ковры» [1: 6, с. 219]. Солнечные нити, солнечная пряжа – это и есть пронизанность мира красотой и любовью. Радостное чувство бытийности переполняет бальмонтовскую поэзию. И этот онтологизм роднит его с подобным ощущением сквозной ткани существованья в поэзии Б. Пастернака (только ткущейся прежде всего дождевыми нитями), а «мёд веков» – с ещё более густой медвяностью поэзии Вяч. Иванова. Солнечная мудрость всеединства пронизывает поэзию Бальмонта.
(2) Лирический герой поэзии Бальмонта черпает свою солнечную силу не только в детстве человечества, но и в собственном детстве. Не случайно у Бальмонта так много стихов, обращённых к детям. Как и психология того времени, поэт соединяет онто и филогенез. Он на всю жизнь остаётся верен своей первой любви: «Моя первая любовь – деревня, усадьба, где я родился и вырос. Моя первая любовь – насыщенное Солнцем весеннее утро, и я сам, лет четырёх, сидящий на родном балконе и любующийся душистыми кустами лиловой и белой сирени». В этом утре спрессовались века стабильной усадебной жизни. «Душа моя всю жизнь питалась… тем первым утром, той первой любовью – выросшей из этого бессмертного утра способностью любить мир и живые существа и знать что любоваться красотой – творить Дело Божие» [1: 6, с. 261]. В это весеннее утро поэту раскрылась тайна детства – «беспрерывная тайна причастия» миру. «И этот свет Мировой Евхаристии, пережившему счастливое детство, светит потом всю жизнь», – писал поэт в романе «Под Новым Серпом» [1: 5, с. 246]. Потому, объехав весь мир, Бальмонт так страстно хотел бы вернуться на родину: «Если бы у меня была свобода выбора, я поселился бы опять в родной глуши или на берегу Океана» [1: 6, с. 262]. С этой памятью о детском весеннем утре в творчество Бальмонта, казалось бы язычника, ненавязчиво входит христианская тема. Как справедливо отмечает В. Макаров, «Бальмонт как дитя достоевской эпохи, отличался от великих своих европейских и иных учителей и кумиров: в нём жила вера», глубинное чувство, не всегда осознанное [6, с. 13]. Таинство мировой евхаристии открывало Бальмонту мир просветлённым и преображённым. Солнце – символ божественного света. Христианский космизм определяет творчество Бальмонта. «Я хочу, чтобы храм, в который я вхожу, был залит лучами Солнца и весь горел цветами» [2, с. 50]. Чувство софийности, храмовости мира определяет светлый строй поэзии Бальмонта.
(3) «Поэт – цветок» для Бальмонта [1: 6, с. 219] – отражение солнечной силы. Столь любимые Бальмонтом образы ребёнка и цветка вели его к евангельскому христианству, к размышлениям о котором он не однажды возвращался в путевых заметках и статьях. «Я не могу победить в себе желания быть кротким и смиренным… Я понял красоту Христа», он «помогает любить цветы и птиц» [2, с. 50]. «Евангельская повесть, напоённая словами любви и нежным духом полевых лилий» [1: 5, с. 376], – одна из самых любимых книг Бальмонта наряду с Ведами и Авестой. «Распятие заслонило другую красоту и правду Христа. Я вижу Его идущим с детьми и говорящим о цветах и птицах… Он говорил слова, на веки веков сияющие радостью и жизнью» [1: 5, с. 377]. Бальмонту близки слова позднего О. Уайльда о Христе: «Он принадлежал к поэтам… И вся жизнь его – чудеснейшая поэма… Жизнь человеческая ценится как жизнь цветка». И он соглашается с мыслью Уайльда, что наибольшим приближением к Христу был Франциск Ассизский. И готов согласиться с Ницше, что «христианство умерло с Христом – на кресте» [1: 6, с. 573].
Солнечная тема вела поэтаскитальца от красоты «печали, отреченья / И добровольного мученья / За нас распятого Христа» [1: 1, с. 28], к «весеннеликому Христу»:
К Тому, который не страдает,
Страдая вольно за других,
Но бесконечно созидает
Из тёмных душ блестящий стих.
Христу мудрому и спокойному, окружённому детьми, который «вечно нас ведёт к Весне», возрождению [1: 2, с. 99].
Не однажды Бальмонт критиковал свою «тусклую, раздробленную и некрасивую современность» [1: 6, с. 504], уносясь вольной птицей в иные времена, в иные страны. Не однажды он критиковал европейскую мысль о «единичности жизни и несвязанности человеческой судьбы с Мировым Узором» [1: 6, с. 583]. Осмысляя наследие древних культур, прежде всего восхищаясь индийским умом, постигшим «связь бесконечномалого с БесконечноВеликим» [1: 6, с. 506], Бальмонт верил в путь Солнца: «Ткань жизни неистощима… Не теряя тождественности своего истинного внутреннего “я”, мы… воплощаемся много раз и постоянно проходим различные ступени великой восходящей Лестницы, ведущей нас к нескончаемой Гармонии» [1: 6, с. 504, 583]. Перед красотой и под лучом любви в человеке просыпается высшее, божественное начало. Эти высшие мгновения не раз переживал и Бальмонт в своём приобщении к мировому целому: «Я чувствовал слитность Неба и Земли, великую радость бытия» [1: 6, с. 619].
Перспектива человека уходит в бесконечность. В солнечном человеке Бальмонта воплощается соловьёвская идея Богочеловечества.
У Человека больше сходства
С Христом, чем с Дьяволом, и он,
Впадая в низкое уродство,
Лишь на мгновенье ослеплён.
Впадая в ярость возмущенья,
В великий Сатанинский Сон,
Желая ужаса и мщенья,
Лишь на мгновенье ослеплён,
В гореньи властного пожара
Себе лишь нанося урон,
Впадая в марево Кошмара,
Лишь на мгновенье ослеплён.
И это краткое мгновенье
Продлится миллионы лет,
Но в яркий праздник Воскресенья
Весь мрак войдёт в безмерный Свет! [1: 2, с. 99]
Человек для Бальмонта – микрокосм. Четыре мировые стихии, которым поклонялся поэт, – это разрушители и созидатели, они губят и обновляют жизнь. «Мы тесно слиты с губительными силами Космоса… Через гибель мы приходим к возрожденью» [2, с. 23]. Солнце – символ божественного света. К возрождению и преображению устремлена поэзия Бальмонта. Как писал Вл. Соловьёв, –
И под личиной вещества бесстрастной
Везде огонь божественный горит.
Недаром при всей своей нелюбви к отвлечённым рассуждениям современников Бальмонт одно из стихотворений – «Воздушная дорога» – посвящает памяти В. С. Соловьёва – «поэтамонаха», «поэтаотшельника, с кроткою душой», который указал на «воздушную дорогу», сочетающую небо и землю:
Всё в мире полно скрытого значенья…
Но мир Земли – для Неба не чужой. [1: 2, с. 90]
Мировая воля, по мысли Бальмонта, дала нам «два взаимодополняющих образца высочайшей правды, предельного человеческого совершенства, достигающего Божественности»: Голгофу Христа и мирную кончину Будды [1: 5, с. 378], распятие и благовестие радости и гармонии с миром. Жизненный и творческий путь поэтасолнечника сполна был приобщён к этим двум ступеням предельного человеческого совершенства.
Культура, по Бальмонту, воплощается в различности сочетаний:
Жемчужные тона картин венецианских
Мне так же нравятся, как тёмные цвета
Богинь египетских, видений африканских,
И так же, как ночей норвежских чернота.
[1: 1, с. 431]
Светлый Шелли в ней соседствует с демоническим Э. По или Бодлером, божественный Фра Анджелико – с сумрачным Рибейрой. Но самая солнечная способность художника – это во многом евангельская способность «таинственным сделать простое» [1: 1, с. 446]. В чём заключается «единственный гений», Веласкеса, по Бальмонту [см. там же стихотворение «Веласкес»]. Солнечный художник великое обращает в простое и простое делает великим. И потому бессмертны его шуты, в которых увидена человеческая драма и достоинство. Его пряхи показаны «в величье рабочей своей красоты», а победитель необычно дан «смиреннопобедным» («Сдача Бреды»). В короле художник увидел поэта.
И эти инфанты, с Филиппом Четвёртым,
Так чувственноярким поэтомцарём,
Во всём этом блеске, для нас распростёртом,
Мы пыль золотую, как пчёлы, берём! [1: 1, с. 446]
Бальмонт создаёт очень ёмкий образ, предвосхищая постсимволистскую поэзию А. Ахматовой и М. Цветаевой, употреблявших этот оксюморонный образ и тоже столь умевших сделать таинственным простое. Мировая ткань для Бальмонта пронизана солнечными нитями, а мир культуры – «золотой пылью». И мы, истолкователи её смыслов, «как пчёлы», собираем эту «золотую пыль», черпая тем самым силу для наших созданий.
Примечания
1. Бальмонт, К.Д. Собр. соч.: в 7 т. М.: Книговек, 2010. – В тексте ссылки на указанное издание приводятся в квадратных скобках с обозначением номера тома после двоеточия.
2. Бальмонт, К.Д. Змеиные цветы. М.: Скорпион, 1910.
3. Бальмонт, К.Д. Солнечная сила // Бальмонт, К.Д. Будем как Солнце. Книга символов. Иваново: Издатель Епишева О.В., 2008.
4. Гоген, П. Письмо 1889 г. // Гоген, П. Письма. НоаНоа. Л., 1972.
5. Дурылин, С.Н. В своём углу. М., 2006.
6. Макаров, В. Крылан (Поэзия как волшебство) // Бальмонт, К.Д. Собр. соч.: в 7 т. Т. 1. М.: Книговек, 2010. С. 5—18.
7. Седых, А. Бальмонт // Русский НьюЙорк. Антология «Нового Журнала». М.: Русский путь, 2002.
8. ХанзенЛёве, А. Русский символизм: Система поэтических мотивов. Ранний символизм. СПб.: Академ. проект, 1999.
Источник