* * * («Нет, не луна, а светлый циферблат. «)
Нет, не луна, а светлый циферблат
Сияет мне, — и чем я виноват,
Что слабых звезд я осязаю млечность?
И Батюшкова мне противна спесь:
Который час, его спросили здесь,
А он ответил любопытным: вечность!
Примечания
«Нет, не луна, а светлый циферблат. » (с. 79). — К-13, с. 14. К-16, с. 31. К-16(Ав.), где это ст-ние, вычеркнутое М. В. Аверьяновым, восстановлено автором с приложением записки: «Очень просил бы Михаила Васильевича согласиться со мной относительно «Батюшкова», о котором я много думаю. Пусть это будет по-моему, не возбуждая спора». К-23, с. 29. С, с. 33. БП, № 29. Автограф, подаренный К. И. Чуковскому 15 июля 1914 г., — Чукоккала. Рукописный альманах Корнея Чуковского. М., 1979, с. 56. Печ. по автографу.
Н. Гумилев в отзыве на К-16 отмечал это ст-ние как переломное и фиксирующее внутренний переход от символизма к акмеизму (Аполлон, 1916, № 1, с. 31). Не подлежит сомнению его программный характер. А он ответил любопытным: вечность! — Сходный эпизод зафиксирован в «Записке о болезни надворного советника К. Д. Батюшкова» его лечащего врача А. Дитриха (опубл. на немецком языке в приложении к 1-му тому сочинений К. Батюшкова, СПб., 1887, с. 342, — сообщ. А. В. Зориным). В неопубликованном тексте «Дневника» А. Дитриха ситуация еще более напоминает описанную Мандельштамом; там же встречается и выражение «слабые звезды» — из доклада В. А. Кошелева на I Манделыптамовских чтениях в Москве в феврале 1988 г.
Источник
Нет, не луна, а светлый циферблат.
Нет, не луна, а светлый циферблат
Сияет мне,- и в чем я виноват,
Что слабых звезд я осязаю млечность?
И Батюшкова мне противна спесь:
Который час, его спросили здесь,
А он ответил любопытным: вечность!
1912
Стихотворение “Нет, не луна, а светлый циферблат…»[1; c.36] было написано Мандельштамом в 1912 году и вошло в первый сборник его стихов «Камень» 1913 года. При жизни поэта стихотворение издавалось еще дважды – в сборниках «Камень» 1916 и 1923 годов. После смерти поэта, согласно примечаниям [2; т1, с.79], оно было помещено в собрание стихотворений «Библиотека поэта. Большая серия» под редакцией Н. И. Харджиева. О наличии разночтений данного стихотворения нигде не упоминается.
Осип Мандельштам родился в 1891 году в Польше, свое детство же он провел в городе Павловске. Закончил Тенишевское училище в Санкт-Петербурге, затем поступил на филологический факультет Петербургского университета, но курса так и не окончил. Впервые его стихотворения были опубликованы в девятом номере журнала «Аполлон» в 1910 году, что можно считать для молодого поэта немалым достижением. В первый сборник стихов «Камень» вошло всего 23 стихотворения, тринадцатым из которых и было «Не луна, а светлый циферблат…»
«Камень» делится как бы на две части – символистскую и акмеистическую, что, согласно замечанию Т.Н. Бреевой, «мотивировано чисто биографически как этапы «поиска себя» и «обретения себя» [3; с.12]. Уже в ранних символистских стихах 1908-1911 просматривается самобытность поэта. Его стихи практически лишены потусторонности, двойственности мира, которая была столь характерна для данного направления. «Это стихи, -как пишет Л.Гинзбург,- о мире туманном и ненастоящем» [4; c.310]. 1912 год можно считать переломным в творчестве молодого Мандельштама. Н.Гумилев называет стихотворение , «Нет, не луна…» «литературным покаянием» поэта, этим произведением, как считали его современники, знаменуется переход Мандельштама от символизма к акмеизму. Попробуем же разобраться в особенностях этого стихотворения, понять, что хотел сказать им его автор.
Л.Гинзбург в своей работе, касаясь темы переходного периода в раннем творчестве Мандельштама, упоминает о случае из жизни поэта, о котором рассказывал еще Гумилев своим студийцам[5]. Однажды вечером, когда они компанией провожали Ахматову на Царскосельский вокзал, Мандельштам, указывая на освещенный циферблат часового магазина, прочитал стихотворение «Нет, не луна, а светлый циферблат…» Здесь стоит вспомнить, что акмеисты противопоставляли себя символистам, чьи стихотворения отличались неоднозначностью, расплывчатостью образов и смыслов. Мандельштам здесь как раз и противопоставляет образ таинственной луны вполне осязаемому образу часов. По этому поводу М.Л. Гаспаров пишет, что «акмеизм предпочитал время – вечности, циферблат – романтической луне и звездам и архитектуру – любимой символистами музыке» [6;c.334]. Образ звезд здесь также представлен не столь однозначно. Под «млечностью» понимается скорее осязаемость, чем цвет. Они представляются ему вполне себе материальными, лишенными какой-либо таинственности и сакральности. Звезды для него являются чем-то колким, ранящим, болезненным. Небесные светила в подобном виде предстают и в других стихотворениях поэта. Одним из таких стихотворений является «Я ненавижу свет…», также написанное в 1912 году [2; c.78]. В нем рядом оказываются образы звездного света и «колющих» предметов: «стрельчатой башни», «тонкой иглы», «стрелы». Здесь небо представляется ему «пустым». Т.Н. Бреева отмечает, что «общими для небесных тел выступают мотивы всепоглощаемости, которые соотносятся с мотивами пустоты» [3;c 22]. Выходит, в анализируемом нами произведении эти мотивы также присутствуют. «В «Камне» понятия пустоты, мира и вселенной являются тождественными и сводятся к общей категории небытия», — пишет Бреева[3; c.21. Слова «и в чем я виноват» из второй строки нашего стихотворения еще раз подчеркивают осознанно-самобытный взгляд молодого поэта на мир, его индивидуальность.
Любопытно, что стихотворение, согласно примечаниям[2;c 79]., изначально было вычеркнуто издателем М.В. Аверьяновым из сборника «Камень» 1916 года. Аверьянов посчитал некорректным достаточно резкое высказывание в адрес знаменитого поэта Константина Батюшкова: «И Батюшкова мне противна спесь». Под словом «спесь» подразумевается некоторое высокомерие, надменность. Тем не менее, автор восстановил стихотворение, приложив следующую записку: «Очень просил бы Михаила Васильевича согласиться со мной относительно «Батюшкова», о котором я много думаю. Пусть это будет по-моему, не возбуждая спора».
Резкость молодого Мандельштама можно объяснить его категоричностью, которая была ему свойственна. И действительно, чувства читателя могли быть задеты, ведь всем известно, что Батюшков страдал психическим расстройством, которое настигло его уже в 1821 году. Так называемую «историю болезни» поэта вел приставленный к нему врач Антон Дитрих. Им был написан труд «О болезни русского императорского надворного советника и дворянина господина Константина Батюшкова», в котором подробно описано поведение о душевнобольного поэта [7]. Так, Дитрих пишет: «Он принадлежит исключительно великой, всеобъемлющей природе, поэтому ему ненавистно почти все, что напоминает обывательские правила и порядок. Поэтому он спрашивал сам себя несколько раз во время путешествия, глядя на меня с насмешливой улыбкой и делая рукой движение, как будто бы он достает часы из кармана: «Который час?» – и сам отвечал себе: «Вечность». Поэтому он с неудовольствием смотрел, как зажигают фонари, полагая, что освещать нам дорогу должны луна и звезды. Поэтому он почитал луну и солнце почти как Бога». Именно в этом отрывке мы и находим, пожалуй, главный «ключ» к пониманию смысла стихотворения. Во-первых, нам становится понятным происхождение мысли Мандельштама по поводу «спесивости» Батюшкова. У него вызывало неприязнь то, что Батюшков как бы сакрализировал образы небесных светил, которые для Мандельштама, как акмеиста, представлялись совершенно иначе. Более того, различалось у них и понимание «вечности». Согласно Бреевой, «вечность ассоциируется у Мандельштама с бесконечным, лишенным целенаправленности движением времени», то есть с некоторой «бездной» ( стихотворение «Пешеход» 1912 года) [3; c.27]. Душевнобольной Батюшков же, как мы видим, ассоциировал вечность с понятием бытия, для него более не существовало времени как такового, он будто существовал вне него, в своем собственном мире.
Как объясняет Дитрих, недуг Батюшкова мог объясняться наследственностью – подобные психические расстройства наблюдались и у его родственников. Обострялась же ситуация его повышенной поэтической чувствительностью, а значит, поэт становился более подвержен страшной болезни. Со временем Батюшков стал фанатично воспринимать религиозные образы. Завидя по пути крест или икону, он падал на колени и начинал отчаянно молиться, он даже не брал в рот еды, не осенив ее крестом. Еще один довольно любопытный отрывок из «истории болезни», который поможет нам выявить еще одно различие между поэтами: «В другой раз он попросил меня позволить ему выйти из кареты, чтобы погулять в лесу, – по левую сторону от нашей дороги была небольшая березовая роща. Я дал ему понять, что мы торопимся, путь наш долог и промедление нежелательно для него самого, поскольку мы едем на его родину. «Моя родина», – медленно повторил он и указал рукой на небо». Если для Батюшкова небо представлялось «родиной», то для Мандельштама оно было не более чем «пустотой» («Я ненавижу свет…»). Болезнь Батюшкова вызывает, как минимум, сочувствие к поэту, он болел с 1821 по 1855 год — до самой своей смерти. В таком случае неудивительно, что Аверьянов решил вычеркнуть стихотворение из сборника.
Но примечательно то, что Мандельштам «много думал о Батюшкове». И действительно, он оказал на молодого поэта значительное влияние. Творчество этих двух поэтов имеет ряд некоторых сходств, как то: и Мандельштаму, и Батюшкову была близка так называемая «римская», античная тематика. Огромное количество батюшковских стихов посвящено античным божествам или мыслителям ( «Подражание Горацию», «Свершилось: Никагор и пламенный Эрот», «Судьба Одиссея» и пр.) Римскими мотивами наполнены и стихотворения Мандельштама («Notre Dame», «Айя-София», «С веселым ржанием пасутся табуны»).
В 1932 году Мандельштам пишет стихотворение «Батюшков» [2;т2,с.65], которое является своеобразной исповедью поэта. «Батюшков нежный со мною живет» — эта строка иллюстрирует то, что автору анализируемого нами произедения действительно был близок по духу поэт прошлой эпохи со всей его чувствительностью, романтичностью, к которой, казалось бы, ранний Мандельштам был вовсе не склонен. Он искренне любил Батюшкова, ведь тот оказал свое влияние не только на поэзию Серебряного века в целом, но и на него лично:
Он усмехнулся. Я молвил: спасибо.
И не нашел от смущения слов:
— Ни у кого — этих звуков изгибы.
— И никогда — этот говор валов.
Наше мученье и наше богатство,
Косноязычный, с собой он принес —
Шум стихотворства и колокол братства
И гармонический проливень слез.
Можно сказать, Батюшков был для Мандельштама своего рода учителем, незримым духовным наставником, без которого он не стал бы таким, каким мы знаем его сегодня. Он действительно много думал о Батюшкове, и, вероятно, своим резким замечанием в стихотворении «Нет, не луна, а светлый циферблат…» он хотел показать ту малую несхожесть, которая существовала меду ними. А возможно, это был всего лишь страх, страх перед вечностью, которую он не мог осознать, но к которой испытывал неподдельный интерес. Об этом нам говорит стихотворение «Не говорите мне о вечности…» «Слишком дорого поплатится» тот, «кто слишком близко подойдет» к этой самой вечности, пишет поэт. Существует мнение, что простому человеку невозможно осмыслить это понятие, оставшись в здравом рассудке. И здесь возникает вопрос: а мог ли осмыслить его Батюшков? Увы, но на этот вопрос сегодня вряд ли можно ответить.
Вклад Мандельштама в литературу невозможно переоценить, но вместе с тем, существовали факторы, влиявшие на мировосприятие поэта. Лидия Гинзбург пишет в своей работе: «Не стилизованный интерес водил Мандельштама по дорогам мировой культуры, но потребность исторически понять эти культуры и найти им место в объемлющем их кругу русского культурного сознания. Концепция эта, вероятно, сложилась в какой-то мере под воздействием идей Достоевского о всемирности , всечеловечности – как неотъемлемом свойстве русского национального сознания». К слову, подобными философскими идеями пронизаны «Братья Карамазовы». Мандельштам не стремился к субъективизму, напротив, он предпочитал ему объективный взгляд на вещи. Он понимал это, пишет Гинзбург, как «преодоление символизма». Культура Древней Греции и Рима оказала немалое влияние на поэта. Как было сказано выше, во многих его произведениях прослеживается «римская» тематика. Эту древнюю культуру «воспринимает Мандельштам сквозь русскую традицию, сквозь русский классицизм 18 века, сквозь Батюшкова и Пушкина и русское зодчество»[4; c.310]. Переход к акмеизму, согласно С. Аверинцеву, и «был тоской по мировой культуре».
В 1902 году В. И. Ивановым было написано стихотворение «Вечность и миг»:
Играет луч, на гранях гор алея;
Лучится дум крылатая беспечность…
Не кровью ль истекает сердце, млея.
Мгновенью ль улыбнулась, рдея. Вечность?
Лобзаньем ли прильнуло к ней Мгновенье.
Но всходит выше роковая млечность.
Пугливый дух приник в благоговенье:
Гость бледный входит в льдистый дом к Бессмертью,
И синей мглой в снегах легло Забвенье…
Молчанье! Вечность там, одна со Смертью!
Хотя Вячеслав Иванов был поэтом-символистом, данное его стихотворение пересекается мотивами с мандельштамовским «Нет, не луна, а светлый циферблат…». Так, в обоих стихотворениях прослеживается мотив вечности, темноты. Лирический герой Иванова отождествляет понятие вечности с понятием смерти, вводится также и понятие мгновения, которое как бы соединяется с двумя предыдущими. И вот здесь кроется разгадка того, что Батюшков в стихотворении Мандельштама понимал под «вечностью». Мне кажется, что, он также отождествлял понятия вечности и мига, и поэтому, взглянув на часы, улавливал вечность в единственном миге. Для него не существовало времени. Здесь наблюдаются скорее отголоски средневековой философии Августина Аврелия, который понимал момент встречи мига и вечности как момент встречи человека с Богом. Отсюда же рождается концепция Августина: времени внутри «меня» не существует. Она, естественно, носит субъективный характер. Смерть – тоже момент соединения человека с Богом, с вечностью, что и иллюстрирует последняя строка стихотворения Иванова. Возникает мотив «роковой млечности», который проявляется и в «Не луна, а светлый циферблат…»
Замечу также, что взгляды Мандельштама и Вячеслава Иванова могут быть во многом схожими, так как у поэтов, опять же, существовал круг общих интересов. Так, они оба читали философию В. Соловьева, им обоим была притягательна идея «всемирности» Достоевского, а также реалистичный взгляд на вещи. Иванову, впрочем, как и Осипу Мандельштаму, далеко не чужда была литература и философия античности.
Могу предположить, что Осип Мандельштам много размышлял о времени и его значении в жизни человека. Не зря луну – символ недоступной вечности и целостности – он противопоставляет времени земному, которое кажется осязаемым. Согласно Гаспарову, Мандельштам считал, что «смертный человек преодолевает свою смертность созданием вечного искусства» [6; c.331]. Здесь и кроется причина противопоставления вечности «временному» — это сознательная борьба со смертью, борьба с временем, которое беспощадно уничтожает то, что сотворил своими руками человек…
Список использованной литературы:
[1] – О.Мандельштам, «Стихотворения», Государственное издательство, М.-Л., 1928
[2] – О.Мандельштам, «Сочинения в двух томах», М., Художественная литература,1990
[3] — Т.Н. Бреева, «Художественный мир Осипа Мандельштама»,М., ФЛИНТА: Наука, 2013
[4] – Л.Гинзбург, «Поэтика Осипа Мандельштама», Известия Академии наук СССР, М.,1972, вып. 4
[5] – Л. Гинзбург «Камень» (интернет-статья, ни одного бумажного источника не было найдено)
[6] – М.Л. Гаспаров, «Избранные статьи», Новое литературное обозрение, М., 1995
[7] – А.Дитрих, «О болезни русского императорского надворного советника и дворянина господина Константина Батюшкова»,Аграф, М., 2001
Источник