Палач свою секиру точит тиран кромсает каплуна сверкает полная луна

И Бродский.

Холуй трясется. Раб хохочет.
Палач свою секиру точит.
Тиран кромсает каплуна.
Сверкает зимняя луна.

Се вид Отчества, гравюра.
На лежаке — Солдат и Дура.
Старуха чешет мертвый бок.
Се вид Отечества, лубок.

Собака лает, ветер носит.
Борис у Глеба в морду просит.
Кружатся пары на балу.
В прихожей — куча на полу.

Луна сверкает, зренье муча.
Под ней, как мозг отдельный, — туча.
Пускай Художник, паразит,
другой пейзаж изобразит.

Другие статьи в литературном дневнике:

Портал Стихи.ру предоставляет авторам возможность свободной публикации своих литературных произведений в сети Интернет на основании пользовательского договора. Все авторские права на произведения принадлежат авторам и охраняются законом. Перепечатка произведений возможна только с согласия его автора, к которому вы можете обратиться на его авторской странице. Ответственность за тексты произведений авторы несут самостоятельно на основании правил публикации и российского законодательства. Вы также можете посмотреть более подробную информацию о портале и связаться с администрацией.

Ежедневная аудитория портала Стихи.ру – порядка 200 тысяч посетителей, которые в общей сумме просматривают более двух миллионов страниц по данным счетчика посещаемости, который расположен справа от этого текста. В каждой графе указано по две цифры: количество просмотров и количество посетителей.

Источник

И Бродский. Набросок.

Холуй трясется. Раб хохочет.
Палач свою секиру точит.
Тиран кромсает каплуна.
Сверкает зимняя луна.

Се вид Отчества, гравюра.
На лежаке — Солдат и Дура.
Старуха чешет мертвый бок.
Се вид Отечества, лубок.

Собака лает, ветер носит.
Борис у Глеба в морду просит.
Кружатся пары на балу.
В прихожей — куча на полу.

Другие статьи в литературном дневнике:

30.09.2014. ***
14.09.2014. Кровь титанов.
10.09.2014. ***
04.09.2014. щелчек в амбицию. Вот так-то, брат.
03.09.2014. Avanti popolo bandiera rossa
02.09.2014. И Бродский. Набросок.

Источник

Палач свою секиру точит тиран кромсает каплуна сверкает полная луна

Холуй трясется. Раб хохочет.
Палач свою секиру точит.
Тиран кромсает каплуна.
Сверкает зимняя луна.

Се вид Отчества, гравюра.
На лежаке — Солдат и Дура.
Старуха чешет мертвый бок.
Се вид Отечества, лубок.

Собака лает, ветер носит.
Борис у Глеба в морду просит.
Кружатся пары на балу.
В прихожей — куча на полу.

Другие статьи в литературном дневнике:

22.02.2020. ***
11.02.2020. ***
06.02.2020. ***
05.02.2020. ***

Источник

Иосиф Бродский — Набросок: Стих

Холуй трясется. Раб хохочет.
Палач свою секиру точит.
Тиран кромсает каплуна.
Сверкает зимняя луна.

Се вид Отечества, гравюра.
На лежаке — Солдат и Дура.
Старуха чешет мертвый бок.
Се вид Отечества, лубок.

Собака лает, ветер носит.
Борис у Глеба в морду просит.
Кружатся пары на балу.
В прихожей — куча на полу.

Луна сверкает, зренье муча.
Под ней, как мозг отдельный,— туча.
Пускай Художник, паразит,
другой пейзаж изобразит.

Анализ стихотворения «Набросок» Бродского

В «Наброске» Иосифа Александровича Бродского, как в калейдоскопе, мелькают фантасмагорические, лубочные картинки о России.

Стихотворение датируется 1972 годом. Поэту в эту пору исполнилось 32 года, весной власти ему поставили ультиматум: эмиграция или новое преследование за антисоветизм. Летом он покинул СССР. В жанровом отношении – едкая сатира, рифмовка парная, 4 строфы. Стихотворение навеяно впечатлениями о жизни на Родине. Поданы они в интонации раешного, народного театра. Лирический герой словно рассматривает диковинные, фантастические картинки. На них обезличенные персонажи, собирательные образы, где каждый в своем амплуа. Холуй вечно унижен и на все согласен, Раб, которому нечего терять, и вовсе нагл, Палач занят своей секирой, а Тиран, олицетворяющий закон, каплуном (то есть, раскормленным петухом). Над абсурдом сверкает не просто зимняя, а еще и равнодушная, глупая луна. «Се вид Отечества»: расхожая бравая фраза из лубочных листков. Уже ставшие архетипическими образы Солдата и Дуры, болвана и юродивой. Третью строфу открывает фразеологический оборот про собаку, подчеркивающий абсурд происходящего. «Борис у Глеба»: видимо, имеются в виду древнерусские святые. Их образы также причудливо перевернуты, стали персонажами фольклора, сказки, а не жития. Затем перед мысленным взором поэта возникает типичный XIX век с его балами. Впрочем, как всегда, возвышенное соседствует с низким, натуралистичным: «в прихожей – куча на полу». Распад смыслов, логических связей, сила стереотипов и инерции восприятия. Поэт ничему не удивляется, просто констатирует факты, даже не пытаясь их истолковать. В заключительном четверостишии композиция словно становится кольцевой, возвращается образ луны. Теперь рядом с ней еще и туча, похожая на вынутый у мертвеца мозг (кстати, сравнение). В финале – обращение автора к Художнику. Сам поэт стоит как бы вне изображенного мира. Роль же Художника, судя по всему, состоит в эстетическом обслуживании его обитателей. Он несвободен, более того, может быть автором «лубка». Уничижительный эпитет «паразит» — издевка и над собой, художником слова, которого также не раз просили изобразить «другой пейзаж» (более социалистический) в своих стихах. Поэту и самому тошно видеть такой «пейзаж», но «другим», как ему кажется, он быть и не может. Кстати, в самом названии стиха есть и надежда: набросок еще не картина, возможно, законченное полотно будет не в столь мрачных, в духе И. Босха и П. Брейгеля, тонах. Возвышенная лексика вперемешку с просторечной, даже грубой. Ритм отрывистый, ряд энергичных тире в строфах. Динамизм. Инверсия: кружатся пары. Эпитетов практически нет.

В произведении «Набросок» И. Бродского изображен мир неживой, карикатурный, убивающий душу.

Источник

Читая бродского

Тут вот что: очень я уважаю поэтическое творчество Нобелевского лауреата Иосифа Александровича Бродского.
Совершенно не шучу, — он великолепный поэт. Постепенно, к сожалению, забываемый. Ну, это как раз дело привычное. Кто, к примеру, читает сейчас Боратынского? Или Дмитриева? Да, пожалуй, и Бродского?
Читая Бродского в очередной раз, я наткнулся на фразу, обращённую – так показалось – лично ко мне. Фраза такая: «Пускай Художник, паразит/другой пейзаж изобразит». Не претендуя на большую букву в слове Художник, считаю, что любой и вовсе даже копиист непременно привносит в изображаемое что-либо своё, — это неизбежно. Вот я и … того … (вполне Бродский оборот, кстати) изобразил.

Сначала – текст Бродского, ниже – это новое прочтение.
И так – по очереди.

Холуй трясётся. Раб хохочет.
Палач свою секиру точит.
Тиран кромсает каплуна.
Сверкает зимняя луна.

Се вид Отечества, гравюра.
На лежаке – Солдат и Дура.
Старуха чешет мёртвый бок.
Се вид Отечества, лубок.

Собака лает, ветер носит.
Борис у Глеба в морду просит.
Кружатся пары на балу.
В прихожей – куча на полу.

Луна сверкает, зренье муча.
Под ней, как мозг отдельный, — туча…
Пускай, Художник, паразит,
другой пейзаж изобразит.

Тиран закусывает водку.
Официант с ухмылкой кроткой
Прибор меняет, — всем видна
Тирана вечная вина.

Изображаю: вот картина –
Поэт порок бичует. Вины
Ужасны согбенной страны
В строке. Сравнения срамны.

Рабы Подсолнечной Вселенной
В подвальной празднуют пельменной
Не важно что. В другой этаж
Несут плоды разбойных краж.

Поэт увял вдали пейзажа,
Им на!-рисованного в раже.
А ветер носит лай собак.
Натюр же морт. Потребен лак.

Подражая Некрасову, или Любовная песнь Иванова

Кажинный раз на этом самом месте
я вспоминаю о своей невесте.
Вхожу в шалман, заказываю двести.

Река бежит у ног моих, зараза.
Я говорю ей мысленно: бежи.
В глазу – слеза. Но вижу краем глаза
Литейный мост и силуэт баржи.

Моя невеста полюбила друга.
Я как узнал, то чуть их не убил.
Но Кодекс строг. И в чём моя заслуга,
что выдержал характер. Правда, пил.

Я пил как рыба. Если б с комбината
не выгнали, то сгнил бы на корню.
Когда я вижу будку автомата,
то я вхожу и иногда звоню.

Подходит друг, и мы базлаем с другом.
Он говорит мне: Как ты, Иванов?
А как я? Я молчу. И он с испугом
Зайди, кричит, взглянуть на пацанов.

Их мог бы сделать я ей. Но на деле
их сделал он. И точка, и тире.
И я кричу в ответ: На той неделе.
Но той неделе нет в календаре.

Рука, где я держу теперь полбанки,
сжимала ей сквозь платье буфера.
И прочее. В углу на оттоманке.
Такое впечатленье, что вчера.

Мослы, переполняющие брюки,
валялись на кровати, все в шерсти.
И горло хочет громко крикнуть: Суки!
Но почему-то говорит: Прости.

За что? Кого? Когда я слышу чаек,
то резкий крик меня бросает в дрожь.
Такой же звук, когда она кончает,
хотя потом ещё мычит: Не трожь.

Я знал её такой, а раньше – целой.
Но жизнь летит, забыв про тормоза.
И я возьму ещё бутылку белой.
Она на цвет как у неё глаза.

Подражая Бродскому, или Любовная песнь Бродского

Кажинный раз, гуляя, с этой строчки –
Про чаек – начинаю суходрочку.
Другой рукой держу у лба примочку.

У ног моих пространственную цельность
Обрыв порвал. И я согласен: рвай.
Спасли очки, надеты. Беспредельность
Проста: там, ниже – ад; там, выше – рай.

Меня подруга сделала рогатым.
Рога – пустяк, но – нравственный урон!
Я много пил, но, Кодексом заклятый,
Её с еём не шлепнул, — строг Закон.

Я напивался даже, как сапожник.
Меня почти изгнали из родни.
Но я – законов нравственных заложник, —
Мне совесть шепчет: что же ты? – звони!

Читайте также: Как найти экватор луны

У трубки – хахаль ёйный. Мы болтаем.
Он вопрошает: Как ты, Бродский, как?
Хрен знает – как. Он, страхом угнетаем,
Зовёт детей утишить, — много драк.

Я мог бы сделать много лучше деток.
Он – обогнал. Знак твёрдый, проклят будь!
Кричу в ответ, что сделал сто пометок
В свой отрывной, что прошлогодний суть.

Рукой, где ныне только банка пива,
Я ей места заветные трепал
Как мог. Диван пружиной выл тоскливо, —
Вчера как будто. Быстро уставал.

Из брюк мослы вываливались ради
Обжима на диване, — пыль столбом.
Мой рот желает воплем взвыть: О, ****и!
Но шепчет скромненько: Облом.

Её? Куда? Как птица закричала, —
Я вздрогнул, — птицу жахнул птиц!
Кричала б так же, если бы кончала.
Но я был скор, как репортёрский блитц.

Года грохочут, как атака танка.
Любовь ушла, как пар идёт в гудок.
Возьму-ка пива я, ведь пива банка
Упруга так же, как её станок.

Письма римскому другу

Нынче ветрено и волны с перехлёстом.
Скоро осень, всё изменится в округе.
Смена красок этих трогательней, Постум,
чем наряда перемена у подруги.

Дева тешит до известного предела –
дальше локтя не пойдёшь или колена.
Сколь же радостней прекрасное вне тела:
ни объятья невозможны, ни измена!

Посылаю тебе, Постум, эти книги.
Что в столице? Мягко стелют? Спать не жёстко?
Как там Цезарь? Чем он занят? Всё интриги?
Всё интриги, вероятно, да обжорство.

Я сижу в своём саду, горит светильник.
Ни подруги, ни прислуги, ни знакомых.
Вместо слабых мира этого и сильных –
лишь согласное гуденье насекомых.

Здесь лежит купец из Азии. Толковым
был купцом он – деловит, но незаметен.
Умер быстро – лихорадка. По торговым
он делам сюда приплыл, а не за этим.

Рядом с ним – легионер, под грубым кварцем.
Он в сражениях империю прославил.
Сколько раз могли убить! а умер старцем.
Даже здесь не существует, Постум, правил.

Пусть и вправду, Постум, курица не птица,
но с куриными мозгами хватишь горя.
Если выпало в Империи родиться,
лучше жить в глухой провинции у моря.

И от Цезаря далёко, и от вьюги.
Лебезить не нужно, трусить, торопиться.
Говоришь, что все наместники – ворюги?
Но ворюга мне милей, чем кровопийца.

Этот ливень переждать с тобой, гетера,
я согласен, но давай-ка без торговли:
брать сестерций с покрывающего тела –
всё равно что дранку требовать от кровли.
Протекаю, говоришь? Но где же лужа?
Чтобы лужу оставлял я – не бывало.
Вот найдёшь себе какого-нибудь мужа,
он и будет протекать на покрывало.

Вот и прожили мы больше половины.
Как сказал мне старый раб перед таверной:
«Мы, оглядываясь, видим лишь руины».
Взгляд, конечно, очень варварский, но верный.

Был в горах. Сейчас вожусь с большим букетом.
Разыщу большой кувшин, воды налью им…
Как там в Ливии, мой Постум, — или где там?
Неужели до сих пор ещё воюем?

Помнишь, Постум, у наместника сестрица?
Худощавая, но с полными ногами.
Ты с ней спал ещё… Недавно стала жрица.
Жрица, Постум, и общается с богами.

Приезжай, попьём вина, закусим хлебом.
Или сливами. Расскажешь мне известья.
Постелю тебе в саду под чистым небом
и скажу, как называются созвездья.

Скоро, Постум, друг твой, любящий сложенье,
долг свой давний вычитанию заплатит.
Забери из-под подушки сбереженья,
там немного, но на похороны хватит.

Поезжай на вороной своей кобыле
в дом гетер под городскую нашу стену.
Дай им цену, за которую любили,
чтоб за ту же и оплакивали цену.

Зелень лавра, доходящая до дрожи.
Дверь распахнутая, пыльное оконце,
стул покинутый, оставленное ложе.
Ткань, впитавшая полуденное солнце.

Понт шумит за чёрной изгородью пиний.
Чьё-то судно с ветром борется у мыса.
На рассохшейся скамейке – Старший Плиний.
Дрозд щебечет в шевелюре кипариса.

Письма подмосковному приятелю

Нынче жарко, и столица невидимкой
за шатурскими скрывается дымами.
Непотребная погода хуже, Димка,
чем бюстгальтер с пропотевшими грудями.

Бабы – как же с ними неизбывно сложно –
то желает, то не хочет, то другая…
Хоть прекрасное вне тела и возможно, —
нас манила ли когда стезя такая?

Получил ли ты, Димон, мою посылку?
Как в деревне? Урожай теперь хорош ли?
Председателю снеси в презент бутылку.
Дружбы дар ненужным пьянством не опошли.

Я один в пустой квартире. Очень душно.
Домработница с женой попёрлись в баню.
Тараканов даже нет. Ужасно скучно.
И какие бабы там стирают грани?

Был на кладбище сегодня. Хоронили
коммерсанта из Малаховки. Остался
на поминки, — много ели, больше пили.
Коммерсанта не жалели – сам нарвался.

Ты прикинь – в обход кладбищенских законов
прямо рядом закопали генерала.
Тот – купил участок, дед же – за погоны.
На Ваганькове теперь хоронят мало.

Кто в деревне без ума – считай калека,
А в Москве, Димон, калека – кто без денег.
Вы в деревне, натурально, — человеки,
но отсутствуют и пицца, и обменник.

От властей беречься проще на морозе,
поопаснее в столице, но теплее.
А воруют – что в столице, что в колхозе.
Разобраться трудно, где ворьё наглее.

Ты со мной поедешь, девочка, конечно? –
Если на ночь – будет несколько дороже… —
Кто владелец твой – вот эта вот скворешня?
Эй, парнишка, торговать людьми – негоже.
Ну, понятно, не владелец – только крыша.
Ненадёжная ты крыша – протекаешь, —
с неба льёт, девицы мокрые, как мыши…
Или сами не намокнут, полагаешь?

Сколько нам осталось? Прожито – поболе…
Как изрёк старик-швейцар однажды в «Яре»:
«Не засеять жито, не вспахавши поле».
Суетимся, Димка, будто на пожаре.

На рыбалку ездил. Вот – вожусь с уловом.
Я не знаю, для чего мне столько рыбы.
Отовсюду окружают войны снова.
Испариться, что ли, напрочь – на Антибы?

Я в отпаде, Димка! Помнишь ту шалаву,
что с тобой не знала ни числа, ни меры?
Вы ещё попали с ней к ментам в облаву…
Референтка в канцелярии премьера!

Ты б собрался оторваться из деревни, —
посидели бы как прежде – до отключки.
Я бы свёз тебя, Димон, к такой царевне –
знает все, без исключенья, штучки-дрючки.

Всё-то, Дима, мы всю жизнь приумножали,
только нас делили бабы и работа.
Вскоре всем вам дам я повод для печали.
В завещаньи отписал тебе я что-то…

Я свой чёрный «мерин» отдаю тебе же.
Поезжай, дружище, в храм, где нас крестили, —
ежедневно поминали чтоб, не реже, —
заплати, чтоб слишком быстро не забыли.

Всё в пыли. В пустом аквариуме – тина.
Неспеша желтеют книги в переплётах,
и никто уже не смотрит на картины,
даже мухи пропускают при облётах.

Мутны пола полированные доски.
За окном – замёрзший водосточный жёлоб.
На подставке возле лампы – ветхий Бродский.
На прохожих безразлично гадит голубь.

Песня невинности, она же – опыта

«On a cloud I saw a child,
and he laughing said to me…»
W.Blake

Мы хотим играть на лугу в пятнашки,
не ходить в пальто, но в одной рубашке.
Если вдруг на дворе будет дождь и слякоть,
мы, готовя уроки, хотим не плакать.

Мы учебник прочтём, вопреки заглавью.
То, что нам приснится, и станет явью.
Мы полюбим всех, и в ответ – они нас.
Это самое лучшее: плюс на минус.

Мы в супруги возьмём себе дев с глазами
дикой лани; а если мы девы сами,
то мы юношей стройных возьмём в супруги,
и не будем чаять души в друг друге.

Потому что у куклы лицо в улыбке,
мы, смеясь, свои совершим ошибки.
И тогда живущие на покое
мудрецы нам скажут, что жизнь такое.

Наши мысли длинней будут с каждым годом.
Мы любую болезнь победим иодом.
Наши окна завешены будут тюлем,
а не забраны чёрной решёткой тюрем.

Мы с приятной работы вернёмся рано.
Мы глаза не спустим в кино с экрана.
Мы тяжёлые брошки приколем к платьям.
Если кто без денег, то мы заплатим.

Мы построим судно с винтом и паром,
целиком из железа и с полным баром.
Мы взойдём на борт и получим визу,
и увидим Акрополь и Мону Лизу.

Потому что число континентов в мире
с временами года, числом четыре,
перемножив и баки залив горючим,
двадцать мест поехать куда получим.

Соловей будет петь нам в зелёной чаще.
Мы не будем думать о смерти чаще,
чем ворона в виду огородных пугал.
Согрешивши, мы сами и станем в угол.

Нашу старость мы встретим в глубоком кресле,
в окружении внуков и внучек. Если
их не будет, дадут посмотреть соседи
в телевизоре гибель шпионской сети.

Как нас учат книги, друзья, эпоха:
завтра не может быть так же плохо,
как вчера, и слово сие писати
в tempi следует нам passati.

Потому что душа существует в теле,
жизнь будет лучше, чем мы хотели.
Мы пирог свой зажарим на чистом сале,
ибо так вкуснее: нам так сказали.

Песня опыта, она же – виновности.

Ну а мы желаем постичь Камасутру,
об одежде не думать, не бегать утром.
Если климат свихнувшийся нам позволит,
вопреки мы бы жили семье и школе.

Мы не пишем, стуча по клавиатуре, —
Сеть – вот учебник и дураку, и дуре.
Никого мы не любим, и нас не любят.
Математика разума чувства губит.

Мы супружество сменим гражданским браком,
станем стаями жить, подобно собакам.
И девчонки с повадками дикой кошки
нам обломят, наставив, рога и рожки.

Потому что куклы теперь безучастны,
мы всегдашней ухмылкой смертельно опасны.
Мудрецам и философам хуже ломки
объяснять недоумкам, что мы – подонки.

Размышления наши – короче, проще.
СПИДоносцы и –носицы – будто мощи.
Переплёты тройные. Стальные двери,
и не в тюрьмах, а дома. А в тюрьмах – звери.

Трудоголики будто, трубим до ночи.
Жрём в кино кукурузу и лясы точим.
Бижутерии звон заменил одежду.
За тебя не заплатят – оставь надежду.

Нефть кончается, но мы на водороде
До природы доедем, — кирдык природе.
Мы летаем без визы до края света.
Донага Мона Лиза для нас раздета.

Потому что учтя отпускное время,
выбирая возможное, чешем темя.
Путешествовать можем куда угодно, —
но куда-то – нет денег, туда – не модно.
3

Соловьи пропоют смертям панихиду.
Опасаемся мы, хоть не кажем виду,
как ворона куста, стать для всех пропажей.
За грехи мы охотно других накажем.

Доживи мы до старости – бросят дети.
Внуки с внучками, — те из пелёнок – в нети.
Не помрём – в инвалидной сидеть коляске.
Телевизор. Соседи отводят глазки.

Разве опыт чужой для чего-то нужен?
Ясно так: завтра будет и будет хуже.
Страховой не всегда помогает полис, —
изменяются tempora, но не mores.

Потому что душа – неизменна тоже,
жизнь – всё такая же, раньше ли, позже.
Нам судьба пирожок с удачей подарит.
Только вот что: пекут пироги, не жарят.

Источник