За синей птицей (45 стр.)
Вокруг стояла мирная тишина. Потом Марина расслышала какой-то мелодичный звук. Раздавался он откуда-то из-за угла забора. Марина прислушалась. Журчала вода. Тогда она вспомнила — в зоне колонии протекает ручей. Она перепрыгнула через кювет и пошла вдоль ограды. Под ногами мягко оседал толстый слой опавшего листа — деревья здесь подступали близко к ограде. Иногда хрустела под ногой сухая ветка. Марина свернула за угол и остановилась: дорогу преграждал неширокий, но очень чистый, прозрачный и быстрый ручей. По дну его лениво стлались длинные травы и кое-где виднелись крупные камешки и песок. По берегам еще сохранилась свежая зелень летней травы — сочной и яркой. Ручей вытекал из кустов и проходил под ограду зоны.
Марина присела, почерпнула горстями воду и приникла к ней губами. Вода пахла опавшим листом, чуть-чуть йодом и еще чем-то изумительным, чего нельзя было определить. Такой воды Марина не пила никогда в жизни. Она отряхнула воду с пальцев и выпрямилась. За ручьем рос папоротник — высокий, пышный, совсем зеленый. Марина подумала: «Странно, у нас были заморозки, а здесь. » Дальше начинался лес. Ровной стеной стояли высокие ели — строгие, серьезные и неподвижные. Над ними раскинулся немыслимыми красками закат. На фоне пылающего зарева острые верхушки елей казались совсем черными, словно вырезанными из темного бархата.
Марина подняла голову. Выше пламенеющих, круто взбитых облаков неподвижно застыло облако причудливой формы. Лучи заходящего солнца не достигали его, и оно было темно-синее, с пепельными краями. Она смотрела на него, не отрываясь. Длинное, узкое, оно напоминало крыло огромной птицы, остановившейся в своем полете на самый край света. Внизу менялись краски, меркли облака, терялись очертания вершин елей, а оно все так же стояло на невероятной высоте, и только нижний край его, там, ближе к горизонту, стал прозрачнее и словно невесомей.
Где-то пискнула запоздавшая на ночлег пичуга. Из леса потянуло сыростью. Плотный туман лег на ручей. Закат погас. Небо уходило в темноту, растворялось в ней, и вот уже в северной его части загорелись редкие звезды. Марина повернулась и пошла назад. В окне проходной вахты вспыхнул слабый свет, Наверное, там зажгли «летучую мышь».
Часть вторая
Глава первая
Место под солнцем
Пятые сутки бушевала метель. Белая крутящаяся пелена неслась вдоль полотна узкоколейной дороги, мимо будок путевых обходчиков и оград лагподразделений.
С воем и плачем кружась на лесных полянах, замирая на мгновение у подножия одиноких, неподвижных в своей мощи дубов, с новой яростью обрушивалась метелица на трепетный, стонущий осинник, шипела снегом у корневищ черно-траурных елей, плотной стеной встречающих ее неистовый напор.
Спряталось, зарылось в снега, забилось в дупла и берлоги все живое. По ночам побледневшая луна торопливо пробиралась сквозь мутные тучи, изредка роняя тревожный свет на взбаламученное снежное море.
А когда уставший буран на некоторое время смирял снежные вихри, над притихшими полянами, над плотными сугробами и приникшим к земле кустарником раздавался низкий, хватающий за сердце вой.
Протяжный и одинокий, этот зловещий звук стлался над снегами и, постепенно нарастая, поднимался вверх, к вершинам деревьев, обрываясь там низкой, тоскливой нотой. И через какое-то время с другой поляны ему отвечал такой же одинокий и такой же тоскливый звук. А притихшая было метель, опять начинала крутить, метать и плакать. И тоскливые волчьи голоса сливались с ее воплями и стонами.
Волки справляли свадьбы.
Вопреки всему живому, что обитает в лесах: всем летающим, ползающим, плавающим — всем, у которых извечный закон размножения просыпается вместе с солнцем и весной, серые хищники зачинают свое потомство под плачущий стон февральских метелей, в студеные ночи последнего зимнего разгула.
Вспугнутые пожарищем войны, грохотом и свистом снарядов, вспышками взрывов и гулом самолетов, целыми стаями и в одиночку двинулись волки в глухие, далекие от фронта, непроходимые чащобы. Они пришли в эти тихие и мирные леса голодные и озлобленные — осень не баловала их. Осень дышала огнем и смертью. От притихших, обезлюдевших деревень и сел не доносилось теплого манящего запаха хлевов и загонов. Волки миновали пустынные поселки, где пахло пеплом и гарью, обходили окольными путями места, где земля взметывалась вверх черными фонтанами, где воздух свистел, ревел и стонал от снарядов, где война шла в обнимку со смертью, отмечая свой каждый шаг слезами и кровью. Они пришли в эти леса, когда уже легли плотные, тяжелые снега, и нечем было им поживиться, нечем насытить свои голодные утробы.
Волки хотели жить. А для этого они должны были хватать за горло, резать клыками, рвать и глотать еще теплое, еще трепещущее тело жертвы. Поселки здесь были редкие, далеко стоящие друг от друга, и люди, услышав о приходе незваных гостей, стали бдительно и зорко охранять свои жилища, хлева и дворы.
Терзаемые голодом, волки вплотную подходили к деревням, к домикам лесников, к будкам путевых обходчиков, окружали их темным кольцом и с тоскливой, голодной жадностью вдыхали теплые, душные запахи. Они осмеливались приближаться к помещениям служебных собак. И тогда под невысокими потолками строений раскатывался грозный и гневный лай сторожевых овчарок, почуявших своего смертельного, исконного врага.
Вскоре узналось, что на одном из пролетов узкоколейной дороги волчья стая растерзала путевого обходчика. И тогда по Управлению Энского лагеря был дан приказ о борьбе с хищниками.
К облаве готовились серьезно. Запасались шнуром, нанизывая на него красные лоскутья, приводили в порядок охотничьи ружья. Знаменитый в этих лесах охотник Евсей Леонтьевич был приглашен полковником Богдановым на совещание в Управление.
Облаву задержала метель. Она бушевала пятые сутки, заметая и занося дороги, будто стремилась отдалить гибель хищников. А они, как бы предчувствуя неизбежность этой гибели, выли по ночам все тоскливее и надрывнее, подняв острые морды к призрачному лику луны. И голодный вой их сливался с воем метели, которая все яростнее бросалась на высокие ограды, перемахивала через них и крутилась снежными вьюнами у порогов бараков.
В тот день, когда вдоль полотна узкоколейки пронеслась первая, еще слабая поземка и тяжелые тучи хмуро нависли над лесом, закрыв холодное зимнее солнце, — в тот самый день во всех лагподразделениях было прочитано письмо знаменитого в воровском мире рецидивиста Николы Зелинского, по кличке «Дикарь». На письме, сложенном в толстый треугольник и адресованном на имя начальника Управления лагеря полковника Богданова, стоял номер полевой почты одной из воинских частей армии генерала Рокоссовского.
Когда, закончив чтение письма, из БУРа вышли инспектор культурно-воспитательной части и комендант, Ленчик вскочил на скамейку и рванул ворот рубахи.
— Воры! — крикнул он. — Слушайте Ленчика Румына! Покупают нас начальники! Не было такого письма! Не было. Слышите, воры? Сами они его написали, расколоть нас хотят!
Несколько лет назад, в расцвете своей воровской славы, Ленчик Румын был гибким, подвижным парнем с мертвой хваткой цепких и длинных рук. Он никогда не брал грубой силой, не мог похвастать ни шириной плеч, ни тяжестью кулака. Но вступать с ним в драку один на один избегали даже признанные силачи. Ловкий, изворотливый, как ласка, он мастерски владел финкой, не брезгуя никакими приемами.
Еще Никола Зелинский, тот самый, чье письмо теперь подняло бурю в воровском мире, удивлялся цепкой, хищной хватке молодого жулика.
С тех пор прошло не так уж много лет. Но Ленчика Румына теперь вряд ли узнала бы даже родная мать. Бессонные ночи «малин», пьянки, наркотики, разврат, тюрьмы, пересылки, демонстративные «голодовки», лежание на нарах, часы тяжелых, угрюмых раздумий — все это наложило свою страшную печать на Ленчика. Щуплый, с темными провалами под глазами, с нездоровой кожей лица, бесцветной полоской губ и впалыми щеками, он был теперь тенью прежнего Ленчика Румына. Острый кадык дергался на худой шее, хриплый голос метался под низким потолком барака, срываясь на кашель.
Возле скамьи, на которой стоял Ленчик, собрался десяток таких же преждевременно изношенных, морально опустошенных людей. Они тоже кричали об обмане, тоже размахивали руками, сквернословя и сплевывая горькую, желтую от табака слюну. И если бы появился здесь сейчас Никола Зелинский, — Ленчик Румын и вся эта шайка бросилась на него, и Ленчик первый поднял бы руку на человека, всю жизнь бывшего для него предметом зависти и обожания. И не только потому, что Никола Зелинский «продал» их, преступив ту черту, которая отделяет преступников от мира честных людей, — Никола и раньше посмеивался над воровскими законами, признавая их постольку поскольку, — Ленчик Румын нанес бы предательский удар в спину Дикарю потому, что сегодня прямой удар Дикаря уже сразил насмерть Румына.
Всю свою воровскую жизнь Ленчик следил за Дикарем, любуясь и ненавидя его; всю свою жизнь он желал быть таким, как Никола: смелым, удачливым, насмешливым и независимым. Дикарь для Румына был единственным идолом, которому можно было молиться, и которого нужно было бояться. Дикарь был настоящий вор. Вор с большой буквы. Таким считал его Ленчик Румын.
Источник
По ночам побледневшая луна торопливо пробиралась сквозь мутные тучи изредка ранняя
- ЖАНРЫ 360
- АВТОРЫ 273 435
- КНИГИ 642 012
- СЕРИИ 24 460
- ПОЛЬЗОВАТЕЛИ 603 554
За синей птицей
Светлой и чистой памяти Феликса Эдмундовича Дзержинского
Над лесом, распахнув острые крылья, плавно кружил коршун. Под ним внизу, сколько мог охватить зоркий птичий глаз, беспредельно раскинулись лесные просторы — море щедрых и буйных красок осени. Местами горячий багрянец осинника и бледное золото берез прочерчивались неровными темными полосами и пятнами — это наступали и теснили своих лесных собратьев сумрачные ели и раскидистые, звонкие сосны.
Коршун кружил в высоте, легким движеньем крыла все больше и больше сжимая спираль своего медлительного полета.
Все, что видел он внизу, — и пестрый узор осеннего леса, и светлые оконца небольших озер, и тонкие, извилистые ниточки ручьев, и невысокая насыпь с блестящими полосами, прорезающая лесной массив с востока на запад, — было знакомо пернатому хищнику, встречавшему в этих местах не первую весну и провожавшему не первую осень.
Он знал здесь все. Даже те места, где вдоль песчаной насыпи, отдаленно друг от друга, были расположены людские поселки. Оттуда к небу поднимался из приземистых низких строений горький дым и каждый день — при восходе и закате солнца — доносились мерные, гулкие, звонкие звуки, которые уже не пугали осторожную птицу — коршун привык к ним.
Уже клонилось к закату рыжее осеннее солнце, зажигая кострами вершины сосен, и над озерцами и болотами пополз прозрачный, легкий туман. Сильнее потянуло влажным запахом грибов и опавшего листа. Из чащи леса к песчаной насыпи выскочил молодой заяц. Он присел у куста можжевельника и поднял чуткие уши. Все было тихо и сонно вокруг. Заяц привстал на задние лапы и потянулся к мягкой хвое, усыпанной черными ягодами. Коршун замкнул последний круг и сложил крылья. Темная тень мелькнула над серым зверьком, но в это мгновение дремотная тишина леса дрогнула и разорвалась властным пронзительным звуком. Ему сразу ответили высокие стволы сосен, гулко запели стальные полосы на песчаной насыпи, затрепетали и закружились в воздухе сухие листья чутких осин. Хищник взмыл вверх. Серый мохнатый комочек метнулся в спасительный кустарник.
Старомодный паровоз с непомерно большими колесами и длинной трубой дал еще один гудок и, протащив свой куцый состав до поворота дороги, замедлил ход и остановился у дощатой платформы.
Из ворот высокой ограды, обтянутой сверху колючей проволокой, вышел человек в военной форме и направился к прибывшему поезду. На угловой вышке стрелок поправил автомат и повернулся лицом к составу.
С паровоза проворно спустился вниз сухонький машинист, напоминающий гнома своей острой седой бородкой, торчащей клинышком на его обветренном лице.
— Прибыли, Анна Иванна. — Он снял фуражку и вытер лоб рукавом. — Довезли, слава те господи, пассажиров. Капитану Белоненко веселенький подарок. Хоть стой, товарищ начальник, хоть падай.
Из тендера отозвались женским голосом:
— Не впервой ему такие подарки получать.
— А вот и впервой, — живо проговорил машинист. — Таких в наших местах еще не было. Слыхала? Начальник конвоя говорил. Неслыханное это, говорит, дело, чтоб малолетних держали в одном лагере со взрослыми. Закон, говорит, не разрешает. Так ведь куда их теперь везти, если там не то путя разбомбило, не то еще что произошло. Вот и решило большое начальство задержать их здесь на время. А там что бог даст… Давай, Анна Иванна, вылазь, передохни. Нам здесь верных сорок минут загорать. Пока парнишек выгрузят да пока построят, а девчонок уже после…
— А куда парнишек? — Анна Ивановна выпрямилась, тоже вытерла лицо рукавом и неторопливо перелезла через борт тендера.
— А вот километра полтора в сторону, на подразделение лейтенанта Морозова. Я, Анна Иванна, здесь все порядки знаю. Тоже, дай бог, спекулянта от вора в два счета отличу. А вон и сам капитан Белоненко!
Машинист приподнял фуражку. Среднего роста худощавый военный вышел из дверей проходной вахты и, приветственно махнув рукой машинисту, стал что-то говорить коренастому человеку в защитной гимнастерке, указав на вагоны.
— Ну, сейчас выгружать начнут. Этот — комендант здешний. Деловой мужчина. Всю дорогу с капитаном работает.
У вагонов стоял начальник конвоя и сопровождающие стрелки. К ним направился комендант. Машинист отошел немного и уселся на поблекшую, выжженную летним солнцем траву. Анна Ивановна опустилась рядом, сняла с головы запыленную углем косынку, вздохнула:
— Горе горькое… А все война… Я вот тоже не своим делом занимаюсь. Ну какой с меня кочегар?
— Не ты одна, — строго заметил машинист. — Время такое…
— Так-то оно так, Тимофеич, а ребят жалко. Какая им здесь жизнь будет?
Она оглядела забор с колючей проволокой наверху, вышку, где виднелась фигура стрелка с карабином.
— Загонят их, как ягнят, в закуток. Ни тебе травки, ни тебе вольной волюшки. — Она снова вздохнула.
— Не скрипи ты над моим ухом, жалельщица! — рассердился машинист. — Никто твоих ягняток сюда не приглашал. Сами напросились. Другие ребята…
— Выходи по одному! — прервал рассуждения машиниста голос начальника конвоя.
Один из сопровождающих стрелков откатил тяжелую дверь товарного вагона, и оттуда дружно выскочили несколько подростков.
— Я кому говорю? — сердито крикнул начальник конвоя. — Соблюдайте порядок! Давай по одному!
Машинист усмехнулся и заговорщицки подмигнул своему кочегару:
— Порядок… Они тебе, голуба, свой порядок уже показали.
Анна Ивановна промолчала — она вспомнила, как проходила на узловой станции посадка в вагоны этих необычных пассажиров.
— Дьяволята, — говорил один из стрелков, набирая в ведро воду с водокачки. — Ну сущие дьяволята! Главное, понимаете, никакого сознания, что в заключение едут. Песни, пляски, хохочут, на окнах виснут, записочки какие-то бросают… А замечание сделаешь — кричат: «Мы малолетки! Ты с нами поосторожнее!». Уж скорее бы сдать их, к лешему, пока греха не наделаешь.
— Разобраться по четыре! — осипшим голосом командовал начальник конвоя.
Мальчишки строились в ряды, а из следующего вагона, где находились девочки, неслись нестройные возгласы и напутствия.
— То-о-лик! Помни уговор! — звонко кричала одна из девчонок, просунув сквозь решетку окна руку и размахивая какой-то цветной тряпкой. — Начальникам слабинки не давать! На работу не ходить!
— От работы кони дохнут! — дружно подхватили девчоночьи голоса.
— Скоро встретимся, пацанки! — ответили из рядов. — Они нас тут долго не задержат!
— А задержат, то мы им сделаем пять минут весело!
— Эй, длинный! Чего озираешься — родного дома не узнал?
— Он мамку потерял, девчонки…
Смеялись, кричали, колотили кулаками в дощатые стенки товарного вагона.
— Отойди от окна! Тебе говорят — отойди! — надрывался конвоир, потрясая винтовкой.
— Да ты не шуми, не шуми, — отвечали из-за решетки окна. — Спрячь свою пушку, все равно стрелять не умеешь. — Девчонка рассмеялась, показала стрелку язык, и лицо ее исчезло. Сразу же из вагона грянула песня на развеселый мотив «Зять на теще капусту возил». Только слова были такие, что у Анны Ивановны сквозь угольную пыль проступил на лице румянец.
— Вот… — укоризненно произнес машинист, — а ты говоришь — ягнятки. Эк неладно получается! — прервал он себя и быстро поднялся на ноги. — Бригада с работы возвращается. Теперь, пока их в зону не впустят, девчонок не начнут разгружать. Еще десять минут простоим.
— Ну и простоим, — рассеянно откликнулась Анна Ивановна, неотрывно глядящая на мальчишек, которых стрелки уже повели к проселочной дороге, уходящей в лес.
— Тебе, конечно, что? — рассердился машинист. — Случайный ты человек на транспорте, душа не болит.
— Так все равно, Тимофеич, без графика работаем, — виновато произнесла Анна Ивановна. — Вон главная наша идет, — поспешно переменила она тему. — Это она с капитаном разговаривает?
Источник