| Закроешь глаза на мгновенье И вместе с прохладой вдохнешь Какое-то дальнее пенье, Какую-то смутную дрожь. И нет ни России, ни мира, И нет ни любви, ни обид — По синему царству эфира Свободное сердце летит. Я слышу — история и человечество, Я слышу — изгнание или отечество. Я в книгах читаю — добро, лицемерие, Надежда, отчаянье, вера, неверие. И вижу огромное, страшное, нежное, Насквозь ледяное, навек безнадежное. И вижу беспамятство или мучение, Где все, навсегда потеряло значение. И вижу, — вне времени и расстояния, — Над бедной землей неземное сияние. Россия счастие. Россия свет. А, может быть, России вовсе нет. И над Невой закат не догорал, И Пушкин на снегу не умирал, И нет ни Петербурга, ни Кремля — Одни снега, снега, поля, поля. Снега, снега, снега. А ночь долга, И не растают никогда снега. Снега, снега, снега. А ночь темна, И никогда не кончится она. Россия тишина. Россия прах. А, может быть, Россия — только страх. Веревка, пуля, ледяная тьма И музыка, сводящая с ума. Веревка, пуля, каторжный рассвет Над тем, чему названья в мире нет. Летний вечер прозрачный и грузный. Встала радуга коркой арбузной,. Вьется птица—крылатый булыжник… Так на небо глядел передвижник, Оптимист и искусства подвижник. Он был прав. Мы с тобою не правы. Берегись декадентской отравы: “Райских звезд”, искаженного света, Упоенья сомнительной славы. Неизбежной расплаты за это. Торжественно кончается весна, И розы, как в эдеме, расцвели. Над океаном блеск и тишина, И в блеске — паруса и корабли… …Узнает ли когда-нибудь она, Моя невероятная страна, Что было солью каторжной земли? А впрочем, соли всюду грош цена: Просыпали — метелкой подмели. Калитка закрылась со скрипом, Осталась в пространстве заря И к благоухающим липам Приблизился свет фонаря. И влажно они просияли Курчавою тенью сквозной, Как отблеск на одеяле Свечей, сквозь дымок отходной. И важно они прошумели, Как будто посмели теперь Сказать то, чего не умели, Пока не захлопнулась дверь. Теперь, когда я сгнил и черви обглодали До блеска остов мой и удалились прочь, Со мной случилось то, чего не ожидали Ни те, кто мне вредил, ни кто хотел помочь. Любезные друзья, не стоил я презренья, Прелестный враги, помочь вы не могли. Мне исковеркал жизнь талант двойного зренья, Источник Таланту А. М. Горького. Рассвет Были те минуты перелома ночи, минуты крайнего напряжения её пред началом рассвета,
когда вся Земля кажется глубоко и надолго погруженной в непробудный сон – нигде ни огонька, ни света,
когда полнота тишины возбуждает в душе особенную чуткость, звёзды странно близки к Земле, мерцают без конца,
а утренняя звезда ярка, точно маленькое Солнце.
Но уже небо, холодно серея, незаметно теряет ночную мягкость и теплоту;
лучи звёзд опадают, как лепестки цветов, в темноту;
Луна, доселе золотистая, бледнея, опыляется серебром вдали
и будто уходит дальше от Земли.
Вода реки неуловимо изменяет свой густой, маслянистый блеск с лунными бликами и без,
в ней капризно являются на миг и тотчас исчезают жемчужные отражения быстрых изменений цвета небес.
А на востоке, над чёрными зубцами елового леса, уже поднята-повисла тонкая, розовая пелена – утренний рассвет;
он разгорается всё ярче и его слишком нежный, сладковатый цвет
становится всё более смелым и ярким, – приятно густеет в алой лучезарности,
точно шёпот из робкого говора переходит в ликующую песнь благодарности.
Ещё миг и острые вершины елей вспыхнули красным огнём – горят, как праздничные свечи, всё сильней.
Невидимая рука бросила на воду и влачит прозрачную ткань разноцветного шёлка по ней,
предутренний ветер покрыл реку серебристой чешуёй,
глаза устают следить за игрой, в которой раньше не был –
золота и перламутра, багреца и зеленовато-голубых пятен обновлённого Солнцем неба.
Веером раскрылись первые, мечеобразные лучи,
концы их ослепительно белы, они им – к лицу!
И кажется, что слышишь, как с безграничных высот ниспадает на землю
густой звон серебряных колоколов – торжественный звон навстречу грядущему Солнцу! –
Над лесом уже виден красный его край, взору родной –
чаша, полная сока жизни, опрокинута над Землёй
и щедро льёт на неё свою творческую мощь, свой оживляющий жар,
а с лугов в небо поднимается, точно дым зимой из изб по утрам, – красноватый пар.
С горного берега мягко легли на реку зелёные тени прибрежных деревьев, ртутью блестит на траве роса,
птицы проснулись, белая чайка летит над водою, белая тень её скользит по цветной воде – краса!
А Солнце жар-птицей всплывает всё выше в зеленовато-голубые небеса,
где, угасая, серебряная Венера – тоже, как птица! – Всё словно снится! –––––––––
А.М. Горький. На пароходе*. (Отрывок.)
Были те минуты перелома ночи, минуты крайнего напряжения ее пред началом рассвета, когда вся земля кажется глубоко и надолго погруженной в непробудный сон, когда полнота тишины возбуждает в душе особенную чуткость, звезды странно близки к земле, а утренняя звезда ярка, точно маленькое солнце. Но уже небо, холодно серея, незаметно теряет ночную мягкость и теплоту; лучи звезд опадают, как лепестки цветов, луна, доселе золотистая, бледнея, опыляется серебром и уходит всё дальше от земли. Вода реки неуловимо изменяет свой густой, маслянистый блеск, в ней капризно являются на миг и тотчас исчезают жемчужные отражения быстрых изменений цвета небес. А на востоке, над черными зубцами елового леса, уже поднята — повисла тонкая, розовая пелена; она разгорается всё ярче, и ее слишком нежный, сладковатый цвет приятно густеет, становится всё более смелым и ярким, — точно шёпот робкой молитвы переходит в ликующую песнь благодарности. Еще миг, и острые вершины елей вспыхнули красным огнем, горят, как праздничные свечи во храме. Невидимая рука бросила на воду и влачит по ней прозрачную ткань разноцветного шёлка, предутренний ветер покрыл реку серебристой чешуей, — глаза устают следить за игрою золота и перламутра, багреца и зеленовато-голубых пятен обновленного солнцем неба. Веером раскрылись первые, мечеобразные лучи, концы их ослепительно белы, и кажется, что слышишь, как с безграничных высот ниспадает на землю густой звон серебряных колоколов, торжественный звон встречу грядущему солнцу, — над лесом уже виден красный его край, — чаша, полная сока жизни, опрокинута над землею и щедро льет на нее свою творческую мощь, а с лугов в небо поднимается, точно дым кадильный, красноватый пар. С горного берега мягко легли на реку зеленые тени прибрежных деревьев, ртутью блестит роса на траве, птицы проснулись, белая чайка летит над водою, белая тень ее скользит по цветной воде, а солнце жар-птицей всплывает всё выше в зеленовато-голубые небеса, где, угасая, серебряная Венера — тоже как птица.
––––
* Впервые, с подзаголовком «Из воспоминаний «проходящего»», напечатано в журнале «Вестник Европы», 1913,кн.5,стр. 5 — 25. Источник Николай Гумилёв — Конквистадор не дописано ПУТЬ КОНКВИСТАДОРОВ (1905 год) В 1905 году вышел первый сборник стихов Николая Гумилёва, называвшийся «ПУТЬ КОНКВИСТАДОРОВ». Название определяющее для всего творчества Николая Гумилёва. «От дней же Иоанна Крестителя доныне Царство Небесное силою берется, и употребляющие усилие восхищают его» (Мф. 11:12), говорится в Евангелии от Матфея. Лирический герой Николая Гумилёва — как и сам Гумилёв — воюет и в материальном мире; кроме этого участия в материальных войнах, вся жизнь глубоко и дерзновенно верующего лирического героя Николая Гумилёва — это не прекращающаяся мистическая война, взятие силой Царствия, то есть неких очередных духовных высот и уровней; неких очередных высот и уровней поэтического творчества, вдохновения. Конквистадор, как помним мы из школьного курса истории — это христианский завоеватель. ЛГ Гумилёва завоёвывает, занимаясь творчеством, своё вдохновения; завоёвывает, воюя и путешествуя, своё весёлое бесстрашие. Я конквистадор в панцире железном,
Я весело преследую звезду,
Я прохожу по пропастям и безднам
И отдыхаю в радостном саду. Я пропастям и бурям вечный брат,
Но я вплету в воинственный наряд
Звезду долин, лилею голубую. Так начинается первое стихотворение сборника «Путь конквистадоров». Тема войны, завоевания себе духовных даров переплетается здесь у Гумилёва с лирической темой; и так же, как лирика вообще, так и узко взятая только любовная тема переплетается в этом сборнике Гумилёва с темой войны, героических свершений в духе старинных героических баллад — вот хоть в этом стихотворении: С тобой я буду до зари,
На утро я уйду
Искать, где спрятались цари,
Лобзавшие звезду. И их мечи вокруг лежат
В каменьях дорогих,
Их чутко гномы сторожат
И не уйдут от них. Но я прийду с мечом своим.
Владеет им не гном!
Я буду вихрем грозовым,
И громом и огнем! С тобою встретим мы зарю,
На утро я уйду,
И на прощанье подарю
Добытую звезду. Не случайно находим мы далее в сборнике «путь конквистадоров» обращение к тексту Ницше «Так говорил Заратустра». «Так говорил Заратустра. Книга для всех и ни для кого». — Так звучит полное название книги Ницше. Только избранные, сильные духом (которых единицы — потому книга «ни для кого»), только постоянною духовною войной добывающие себе всё новые Дары люди могут, вместе с Ницше, Заратустрой и Гумилёвым, чувствовать такое опьянение духовной свободой, такой восторг, такое вдохновение. Скажем тут кстати, что первую так называемую «заповедь блаженства» в Евангелии от Матфея — первую заповедь Нагорной Проповеди Христа — основная масса верующих трактует глубоко неадекватно. Вот эта заповедь: «Блаженны нищие духом, ибо их есть Царство Небесное». (Мф. 5;3) Во времена, когда писались Евангелия, была в языке устойчивая форма: «быть нищим тем-то». Это означало «нуждаться в том-то». Таким образом, первая заповедь Нагорной проповеди — «блаженны нищие духом» — должна толковаться как «блаженны нуждающиеся в духовных дарах [блаженны нуждающиеся прежде всего в духовных дарах, а затем уж во всём остальном]». Гумилёв в духовных дарах, конечно, нуждается. «Жаркое сердце поэта/ Блещет, как звонкая сталь». (Николай Гумилёв «Песнь Заратустры») И жарким сердцем веря чуду,
Поняв воздушный небосклон,
В каких пределах я ни буду,
На все наброшу я свой сон. пишет Гумилёв о своём вдохновении, о своих колдовских поэтических чарах, о своём особом образном мире, в котором конквистадоры, гномы, цари и звёзды: Я не ищу больного знанья
Зачем, откуда я иду.
Я знаю, было там сверканье
Звезды, лобзающей звезду Обращается Николай Гумилёв в своём первом сборнике не только к христианским и ницшеанским темам, мотивам, образам, но тоже к темам, мотивам, образам северного героического эпоса: На небе сходились тяжелые, грозные тучи,
Меж них багровела луна, как смертельная рана,
Зеленого Эрина воин, Кухулин могучий
Упал под мечем короля океана, Сварана. Когда я устану от ласковых, нежных объятий,
Когда я устану от мыслей и слов повседневных —
Я слышу, как воздух трепещет от гнева проклятий,
Я вижу на холме героев, могучих и гневных. Мрачный, грозовой, героический эпос испытывает героев Гумилёва на прочность; испытывает героев Гумилёва на прочность евангельская и ницшеанская мистическая война. В гумилёвском тексте, наименованном «Песня о певце и короле», возникает тема смерти, безумия, духовного уродства (духовное уродство предстаёт нам в образе тролля, но и само безумие — разве не духовное уродство?) А всё-таки стоит жить настоящею, полною жизнью, стоит воевать, стоит любить, стоит погружаться в таинственные мистически образы — хоть они и грозят безумьем подчас. Поэт Гумилёва — маг, этот образ часто будет встречаться в текстах Гумилёва: И пел красивый чародей:
«Пойдем со мною на высоты,
Где кроют мраморные гроты
Огнем увенчанных людей. Ник.Гумилёв «Рассказ девушки» В тексте «рассказ девушки» яркое, смелое духовное дерзание чародея, пришлеца с высоких гор, противостоит традиционному христианству девушки, от лица которой рассказано — но и девушка не труслива, не мелка, не «нищая духом» в том смысле, в каком обыкновенно понимают верующие. Духовная сила от девушки исходит; и, разошедшись своими дорогами, как чародей, так и девушка продолжают свой духовную войну и свой духовный поиск. Волшебная, героическая, странная образность в этом гумилёвском сборнике: короли, чародеи, гномы, тролли. В стихотворении «Дева Солнца» интересный финал-мораль: Но дремлет мир в молчаньи строгом,
Он знает правду, знает сны,
И Смерть, и Кровь даны нам Богом
Для оттененья Белизны. Сборник «Путь конквистадоров» — чарующая песня мага, пытавшегося прельстить своею мистической войной, своими духовными поисками девушку в стихотворении «Рассказ девушки». Вот новая чара, новый текст, наименованный «Осенняя песня». И текст — чара, и о чаре текст: о прекрасной, радостной лесной дриаде. Женщина убила в себе языческую дриаду из традиционно-религиозных соображений; зря она это сделала. И иногда, когда с небес
Слетит вечерняя прохлада,
Покинув луг, цветы и лес,
Шалила юная дриада. Входила тихо, вся дрожа,
Залита сумраком багряным,
Свой белый пальчик приложа
К устам душистым и румяным. На пол, горячий от луча,
Бросала пурпурную розу
И убегала, хохоча,
Любя свою земную грезу. Её влечет её стезя
Лесного, радостного пенья,
А в этом храме быть нельзя
Детям греха и наслажденья. В следующем стихотворном цикле, наименованном «Сказка о королях», мне снова видится отсылка к тексту Ницше «Так говорил Заратустра». Так сказал один влюбленный
В песни солнца, в счастье мира,
Лучезарный, как колонны
Просветленного эфира, Словом вещим, многодумным
Пытку сердца успокоив,
Но смеялись над безумным
Стены старые покоев. Ник. Гумилёв «Сказка о королях» Ницше пишет в своей книге, что старый бог тёмных, косных, всего боящихся обрядов умер; и на его место встал новый, танцующий бог — бог радости жизни, мистического постижения, восторженного вдохновения. В приведённой мною цитате из Гумилёва так же, как в книге Ницше, «песни солнца, счастье мира» противопоставляются «старым стенам покоев». вообще во всём поэтическом цикле, наименованном «Сказка о королях», противопоставляется восторг Жизни, восторг солнца — распаду и безумию, образности смерти, косности отжившего. Отжившее не отпускает от себя, вторгается в восторг солнца, и наконец — в данном гумилёвском стихотворном цикле — распад, безумие, смерть побеждают Жизнь и восторг солнца; вот как заканчивается стихотворный цикл: А теперь в моем чертоге
Так пустынно ввечеру;
Страшно в мире… страшно, боги…
Помогите… я умру…» Над покинутым колодцем
Он шептал свои слова,
И бесстыдно над уродцем
Насмехалася сова. Кроме того, в стихотворном гумилёвском цикле «Сказка о королях» снова мы видим постоянный у Гумилёва мотив войны — в данный стихотворный цикл, думается мне, мотив войны введён потому, что короли сражаются за «песни солнца, счастье мира» со старым, отжившим, тёмным обрядовым, — всё это отжившее старое уничтожжает «песни солнца», уничтожает духовную свободу и восторженное мистическое вдохновение. Так выглядит мотив войны в этом гумилёвском цикле: Мрачный всадник примчался на черном коне,
Он закутан был в бархатный плащ
Его взор был ужасен, как город в огне,
И как молния ночью, блестящ. Его кудри как змеи вились по плечам,
Его голос был песней огня и земли,
Он балладу пропел молодым королям,
И балладе внимали, смутясь, короли. В балладе, пропетой всадником королям, говорится о том, как ЛГ баллады променял кольцо Люцифера, кольцо духовной свободы, мистического постижения на земную любовь. «Пять могучих коней мне дарил Люцифер
И одно золотое с рубином кольцо «Ее голос был тихим дрожаньем струны,
В ее взорах сплетались ответ и вопрос,
И я отдал кольцо этой деве Луны
За неверный оттенок разбросанных кос. «И смеясь надо мной, презирая меня,
Мои взоры одел Люцифер в полутьму,
Люцифер подарил мне шестого коня
И Отчаянье было названье ему». Но, тем не менее, в балладе нет однозначного соображения о том, что ЛГ был неправ, отдавая деве подаренное Люцифером кольцо. Кольцо дарило радость мистического постижения, жизнь в полный рост на горных вершинах восторженного вдохновения; но это же всё дарила и любовь к деве. Что-то героическое есть в том, чтобы всего только «за неверный оттенок разбросанных кос» пожертвовать всем что имеешь и даже самою жизнью. Мотив Смерти постоянно будет повторяться в творчестве Николая Гумилёва. Не только смерти как распада, безумия, но и смерти как возможности всё, и самую жизнь, поставить сразу на кон, и там уж или выиграть, или проиграть. Такая постоянно соседствующая с жизнью смерть даёт ощущение жизни в полный рост, на пределе возможного; а значит, такая постоянно присутствующая рядом с ЛГ смерть — это тоже гимн Жизни. В стихотворении «Когда из тёмной бездны жизни» Жизнь противопоставляется Смерти; земная яркая, жаркая, грешная, милая жизнь — жизнь дриады из «Осенней песни» противопоставляется строгому иномировому мистическому постижению. И то, и это хорошо, и в том, и в этом поэзия, жизнь человеческого Духа. В стихотворении «Людям настоящего» упрёк этим людям настоящего за то, что он косны, погружены в быт и в тёмные боязливые обряды, о которых пишет Ницше, что они мертвы. И когда сойдутся в храме
Сонмы радостных видений,
Быть тяжелыми камнями
Для грядущих поколений. Вот удел людей настоящего, противопоставленных волшебной героически-сказочной, чарующей образности предыдущих текстов сборника «Путь конквистадоров». Людям настоящего противопоставлены люди будущего: Издавна люди говорили,
Что все они рабы земли
И что они, созданья пыли,
Родились и умрут в пыли.
Но ваша светлая беспечность
Зажглась безумным пеньем лир,
Невестой вашей будет Вечность,
А храмом — мир. Ник.Гумилёв «Людям будущего» Отдельно остановимся на ещё одной цитате из стихотворения «Людям будущего»: Издавна люди уважали
Одно старинное звено,
На их написано скрижали:
Любовь и Жизнь — одно.
Но вы не люди, вы живете,
Стрелой мечты вонзаясь в твердь,
Вы слейте в радостном полете
Любовь и Смерть. Ник.Гумилёв «Людям будущего» Это то самое, о чём я писала выше: постоянная близость Смерти — по причине готовности в любой момент, живя в полный рост и в полную силу, всё, и даже самую жизнь, поставить на кон, и там уж выиграть или проиграть. Так, полагает Гумилёв, будут жить люди будущего, перестав за собственную жизнь трястись постоянно. То же ницшеанское противоборство между бытом, старым отжившим тёмным боязливым обрядом — и вставшим «новым танцующим богом», «Зари Грядущей князем», радостью полной жизни, смелым дерзновением — в стихотворении Гумилёва «Пророки»: Он говорит, что мир не страшен,
Что он Зари Грядущей князь…
Но только духи темных башен
Те речи слушают, смеясь. Стихотворение «Русалка» повторяется мотив из «Осенней песни»: Русалка — та же Дриада из «Осенней песни», сравним: Она, прекрасна и тиха,
Не внемля радостному пенью,
Идет в объятья жениха
В любовно-трепетном томленьи. От взора ласковых цветов
Их скрыла алая завеса,
Довольно песен, грез и снов
Среди лазоревого леса. Он совершен, великий брак,
Безумный крик всемирных оргий!
Пускай леса оденет мрак,
В них было счастье и восторги. Ник.Гумилёв «Осенняя песня» На русалке горит ожерелье
И рубины греховно-красны,
Это странно-печальные сны
Мирового, больного похмелья.
На русалке горит ожерелье
И рубины греховно-красны. У русалки мерцающий взгляд,
Умирающий взгляд полуночи,
Он блестит, то длинней, то короче,
Когда ветры морские кричат.
У русалки чарующий взгляд,
У русалки печальные очи. И в первой, и во второй цитате — мотив греховной с точки зрения стандартного православия, жаркой, земной радости жизни; жаркой, земной любви. Дриада, русалка, сказочная образность, обращение к героическому северному эпосу, к «Заратустре» Ницше, к музыке Грига — весь сборник Гумилёва «Путь конквистадоров» — это лунная грёза, огненная чара: Родятся замки из грезы лунной,
В высоких замках тоскуют девы,
Златые арфы так многострунны,
И так маняще звучат напевы. Ник.Гумилёв «На мотивы Грига» В стихотворении «Осень» снова дриады; тут появляется ещё и Пан — язычество — осенняя обманная пляска природы, не знающей стандартного христианского Бога: И в счастье обмана
Последних холодных и властных лучей
Звенел хохот Пана
И слышался говор нездешних речей. В стихотворении Гумилёва «Осень» отрешённость отгоревшей осенней природы, отстранённость, умирание жаркой пляски, обман: Я знаю измену,
Сегодня я Пана ликующий брат,
А завтра одену
Из снежных цветов прихотливый наряд. И грусть ледяная
Расскажет утихшим волненьем в крови
О счастье без рая,
Глазах без улыбки и снах без любви. Та же ницшеанская борьба старого и нового миров в стихотворении «иногда я бываю печален»: И тогда надо мною, неясно,
Где-то там в высоте голубой,
Чей-то голос порывисто-страстный
Говорит о борьбе мировой. «Брат усталый и бледный, трудися!
Принеси себя в жертву земле,
Если хочешь, чтоб горные выси
Загорелись в полуночной мгле. Мотивом торжества старого мира над новой восторженной мистической зарёй кончается сборник «Путь конквистадоров»: По стенам опустевшего дома
Пробегают холодные тени,
И рыдают бессильные гномы
В тишине своих новых владений. Их больные и слабые тельца
Трепетали в тоске и истоме,
С той поры, как не стало владельца
В этом прежде смеявшемся доме. Сумрак комнат покинутых душен,
Тишина с каждым мигом печальней,
Их владелец был ими ж задушен
В темноте готической спальни. По стенам опустевшего дома
Пробегают холодные тени,
И рыдают бессильные гномы
В тишине своих новых владений. РОМАНТИЧЕСКИЕ ЦВЕТЫ (1908 год) посвящено Анне Андреевне Горенко (Анне Ахматовой), будущей жене Гумилёва В посвящённом Анне Горенко сборнике «Романтические цветы» раскрывается любовная тема — тема беззаконной, яростной, частью тёмной страсти. Лирический Герой Гумилёва продолжает позиционировать себя в сборнике, как мистик, маг — и действительно, напевность сборника колдовская, образность волшебная, уводящая читателя в свою параллельную реальность. В первом стихотворении сборника, «Заклинание», маг отдаёт всё своё волшебство, всю самую свою жизнь за единственный оброненный для него царицей цветок: Юный маг в пурпуровом хитоне
Говорил нездешние слова,
Перед ней, царицей беззаконий,
Расточал рубины волшебства. Отданный во власть её причуде,
Юный маг забыл про всё вокруг,
Он смотрел на маленькие груди,
На браслеты вытянутых рук. Юный маг в пурпуровом хитоне
Говорил, как мёртвый, не дыша,
Отдал всё царице беззаконий,
Чем была жива его душа. А когда на изумрудах Нила
Месяц закачался и поблёк,
Бледная царица уронила
Для него алеющий цветок. Интересно и верно в стихотворении «Заклинание» Гумилёв описывает собственное магическое поэтическое творчество: Аромат сжигаемых растений
Открывал пространства без границ,
Где носились сумрачные тени,
То на рыб похожи, то на птиц. Плакали невидимые струны,
Огненные плавали столбы,
Гордые военные трибуны
Опускали взоры, как рабы. Чтобы понять тёмную сторону любовной страсти Гумилёва, тёмную сторону мироздания вообще в гумилёвском сборнике «Романтические цветы», обратимся к лирике Ахматовой, которой сборник посвящён. Приведём, например, стихотворение Ахматовой «Сжала руки под тёмной вуалью», 1911 год. «Стихотворение появилось, когда поэтесса уже была замужем за Н. Гумилевым. Однако оно не было посвящено мужу». — Читаем справку в Сети. Сжала руки под тёмной вуалью.
«Отчего ты сегодня бледна?»
— Оттого, что я терпкой печалью
Напоила его допьяна. Как забуду? Он вышел, шатаясь,
Искривился мучительно рот.
Я сбежала, перил не касаясь,
Я бежала за ним до ворот. Задыхаясь, я крикнула: «Шутка
Всё, что было. Уйдешь, я умру.»
Улыбнулся спокойно и жутко
И сказал мне: «Не стой на ветру». Лирика Ахматовой вообще почти вся болезненная, исступлённая, на самой грани — но в то же время и утончённая, требующая понимать мельчайшие перепады настроения ахматовской героини. Лирика Ахматовой сконцентрирована на героине, на её исступлённых переживаниях; исступлённость переживаний оправдывает всё, и страсть, и измену. Читая лирику Ахматовой, мы проникаемся эмоциональным посылом автора: героиня права, что бы она ни делала — права потому, что никто кроме неё не может так глубоко и сильно чувствовать, переживать (вспомним, та же ситуация и с лирикой Цветаевой). Беззакония гумилёвской «царицы беззаконий» не плотские, а в том они заключаются, что царица смеет достигать такой грани эмоционального, страстного исступления, какой, с точки зрения стандартного православия, достигать бы не следовало. Следующим после стихотворения «Заклинание» в сборнике Гумилёва «Романтические цветы» идёт стихотворение «Гиена». Над тростником медлительного Нила,
Где носятся лишь бабочки да птицы,
Скрывается забытая могила
Преступной, но пленительной царицы. Ночная мгла несёт свои обманы,
Встаёт луна, как грешная сирена,
Бегут белесоватые туманы,
И из пещеры крадется гиена. Её стенанья яростны и грубы,
Её глаза зловещи и унылы,
И страшны угрожающие зубы
На розоватом мраморе могилы. «Смотри, луна, влюблённая в безумных,
Смотрите, звёзды, стройные виденья,
И тёмный Нил, владыка вод бесшумных,
И бабочки, и птицы, и растенья. Смотрите все, как шерсть моя дыбится,
Как блещут взоры злыми огоньками.
Неправда ль, я такая же царица,
Как та, что спит под этими камнями? В ней билось сердце, полное изменой,
Носили смерть изогнутые брови,
Она была такою же гиеной,
Она, как я, любила запах крови». По деревням собаки воют в страхе,
В домах рыдают маленькие дети,
И хмурые хватаются феллахи
За длинные, безжалостные плети. Стихотворение «Гиена» раскрывает тёмную, подлую сторону «царицы беззаконий», но стихотворение из посвящённого Ахматовой сборника, думается мне, не имеет ввиду прямо того, что гиена — это Ахматова. Посвящённым будущей жене сборником Гумилёв как будто убаюкивает исступлённые страстные порывы ахматовской тоски, завораживает Гумилёв Аню Горенко колдовскими, необычными образами. Вот, из того же сборника «Романтические цветы», стихотворение, наименованное «Жираф»: Сегодня, я вижу, особенно грустен твой взгляд,
И руки особенно тонки, колени обняв.
Послушай: далёко, далёко, на озере Чад
Изысканный бродит жираф. Ему грациозная стройность и нега дана,
И шкуру его украшает волшебный узор,
С которым равняться осмелится только луна,
Дробясь и качаясь на влаге широких озёр. Вдали он подобен цветным парусам корабля,
И бег его плавен, как радостный птичий полёт.
Я знаю, что много чудесного видит земля,
Когда на закате он прячется в мраморный грот. Я знаю весёлые сказки таинственных стран
Про чёрную деву, про страсть молодого вождя,
Но ты слишком долго вдыхала тяжёлый туман,
Ты верить не хочешь во что-нибудь, кроме дождя. И как я тебе расскажу про тропический сад,
Про стройные пальмы, про запах немыслимых трав…
Ты плачешь? Послушай… далёко, на озере Чад
Изысканный бродит жираф. В стихотворении «Корабль» снова обращение к царице, которая своим страстным зовом сбила с курса смелый, величавый корабль; и корабль разбился о скалы. И никто никогда не узнает
О безумной, предсмертной борьбе
И о том, где теперь отдыхает
Тот корабль, что стремился к тебе. И зачем эти тонкие руки
Жемчугами прорезали тьму,
Точно ласточки с песней разлуки,
Точно сны, улетая к нему. Только тот, кто с тобою, царица,
Только тот вспоминает о нём,
И его голубая гробница
В затуманенном взоре твоём. Чарует Гумилёв Аню Горенко и других читателей волшебными сказками: Там, где похоронен старый маг,
Где зияет в мраморе пещера,
Мы услышим робкий, тайный шаг,
Мы с тобой увидим Люцифера. Подожди, погаснет скучный день,
В мире будет тихо, как во храме,
Люцифер прокрадется, как тень,
С тихими вечерними тенями. Ник.Гумилёв «Пещера сна» В следующем стихотворении сборника, «Умный Дьявол», снова образ Дьявола, мотив гибели. Мой старый друг, мой верный Дьявол,
Пропел мне песенку одну:
— Всю ночь моряк в пучине плавал,
А на заре пошёл ко дну. Кругом вставали волны-стены,
Спадали, вспенивались вновь,
Пред ним неслась, белее пены,
Его великая любовь. Он слышал зов, когда он плавал:
«О, верь мне, я не обману»…
Но помни, — молвил умный Дьявол, —
Он на заре пошёл ко дну. Ник.Гумилёв «Умный Дьявол» Если в предыдущих текстах Гумилёв завораживал Аню Горенко и читателя сказками, то здесь опять мотив рассказа — так травят байки в тавернах лихие люди, рыбаки, воины, морские путешественники. Образ морского путешествия, символизирующего страстную, совсем земную, полную открытий и разочарований жизнь встретится у Гумилёва позже в его «пятистопных ямбах»: Я помню ночь, как чёрную наяду,
В морях под знаком Южного Креста.
Я плыл на юг; могучих волн громаду
Взрывали злобно лопасти винта,
И встречные суда, очей отраду,
Брала почти мгновенно темнота. О, как я их жалел, как было странно
Мне думать, что они идут назад
И не открыли бухты необманной,
Что дон Жуан не встретил донны Анны,
Что гор алмазных не нашел Синдбад
И Вечный Жид несчастней во сто крат. Но проходили месяцы, обратно
Я плыл и увозил клыки слонов,
Картины абиссинских мастеров,
Меха пантер — мне нравились их пятна —
И то, что прежде было непонятно,
Презренье к миру и усталость снов. Я молод был, был жаден и уверен,
Но дух земли молчал, высокомерен,
И умерли слепящие мечты,
Как умирают птицы и цветы.
Теперь мой голос медлен и размерен,
Я знаю, жизнь не удалась… — и ты, Ты, для кого искал я на Леванте
Нетленный пурпур королевских мантий,
Я проиграл тебя, как Дамаянти
Когда-то проиграл безумный Наль.
Взлетели кости, звонкие, как сталь,
Упали кости — и была печаль. Ник.Гумилёв «Пятистопные ямбы» Периодически встречается в лирике Николая Гумилёва тема тёмной изнанки жизни. Вспомним, в сборнике «Путь конквистадоров» было стихотворение «Песня о певце и короле». Сумасшедший певец приходит к одинокому королю и поёт о смерти, о тьме: «Я шел один в ночи беззвездной
В горах с уступа на уступ
И увидал над мрачной бездной,
Как мрамор белый, женский труп. «Влачились змеи по уступам,
Угрюмый рос чертополох,
И над красивым женским трупом
Бродил безумный скоморох. Смерть, уродство, тьма — это тоже часть многообразной жизни, той неизмеримой, неохватной жизни, о которой говорится в книге Ницше «Так говорил Заратустра», о которой говорится в стихотворении Николая Гумилёва «Песнь Заратустры». В следующем стихотворении гумилёвского сборника «Романтические цветы» ещё, кроме темы тьмы, смерти, уродства есть, может быть, также мотив утраты — утраты всего, что было прежде в жизни у оборванного нищего. Может быть, этот мотив утраты плавно вытекает из образа Дьявола в в предыдущем гумилёвском тексте «Умный Дьявол». Дьявол ведь тоже утратил прежнее своё ангельское состояние. Итак, следующий гумилёвский текст: За покинутым, бедным жилищем,
Где чернеют остатки забора,
Старый ворон с оборванным нищим
О восторгах вели разговоры. Старый ворон в тревоге всегдашней
Говорил, трепеща от волненья,
Что ему на развалинах башни
Небывалые снились виденья. Что в полёте воздушном и смелом
Он не помнил тоски их жилища
И был лебедем нежным и белым,
Принцем был отвратительный нищий. Нищий плакал бессильно и глухо,
Ночь тяжёлая с неба спустилась,
Проходившая мимо старуха
Учащённо и робко крестилась. Заперты мне все богатые двери,
И мои бедные сказки-стихи
Слушают только бездомные звери
Да на высоких горах пастухи, — пишет Гумилёв в стихотворении «Императору», открывающему цикл стихотворений «Император Каркалла». Гумилёва манит сказка, экзотика — экзотика путешествий, иных, неведомых стран; экзотика иных, не теперешних, древних времён; экзотика символических сказок о королях, гномах, троллях. Из всех этих своеобразных, небывалых образов соткан внутренний мир Гумилёва, соткана его поэзия: и вот уже Гумилёв не в нашем времени — вот уже он преданный раб императора Каракаллы: Призрак какой-то неведомой силы,
Ты ль, указавший законы судьбе,
Ты ль, император, во мраке могилы
Хочешь, чтоб я говорил о тебе? Горе мне! Я не трибун, не сенатор,
Я только бедный бродячий певец,
И для чего, для чего, император,
Ты на меня возлагаешь венец? Старый хитон мой изодран и чёрен,
Очи не зорки, и голос мой слаб,
Но ты сказал, и я буду покорен,
О император, я верный твой раб. Во втором стихотворении цикла «Император Каракалла» снова является нам тема, которая постоянно нам будет являться в лирике Гумилёва (см. «Пятистопные ямбы», см. «Мои читатели», и массу ещё гумилёвских текстов): тема полно проживаемой героями лирики Гумилёва жизни. В рассматриваемом нами сейчас стихотворении и тема войны, и тема плотской, греховной, жаркой земной любви, и тема неизбывной поэтической лунной мечты — всё это император вмещает в себя, всему этому император отзывается душою; так и должен жить настоящий человек, человек-в-полный-рост: Жадность снов в тебе неутолима:
Ты бы мог раскинуть ратный стан,
Бросить пламя в храм Иерусалима,
Укротить бунтующих парфян. Но к чему победы в час вечерний,
Если тени упадают ниц,
Если, словно золото на черни,
Видны ноги стройных танцовщиц? Страстная, как юная тигрица,
Нежная, как лебедь сонных вод,
В тёмной спальне ждёт императрица,
Ждет, дрожа, того, кто не придёт. Там, в твоих садах, ночное небо,
Звёзды разбросались, как в бреду,
Там, быть может, ты увидел Феба,
Трепетно бродящего в саду. Беспокоен смутный сон растений,
Плавают туманы, точно сны,
В них ночные бабочки, как тени,
С крыльями жемчужной белизны. Тайное свершается в природе:
Молода, светла и влюблена,
Лёгкой поступью к тебе нисходит,
В облако закутавшись, луна. Да, от лунных песен ночью летней
Неземная в этом мире тишь,
Но ещё страшнее и запретней
Ты в ответ слова ей говоришь. Вспомним окончание гумилёвского стихотворения «Я конквистадор в панцире железном»: Я пропастям и бурям вечный брат,
Но я вплету в воинственный наряд
Звезду долин, лилею голубую. Сравним, так и в стихотворении «Каракалла» — те же противоположности, соединившиеся в одном человеке, ставшие гранями характера, гранями личности Императора: Любопытно-вдумчивая нежность,
Словно тень, на царственных устах,
Но какая дикая мятежность
Затаилась в сдвинутых бровях! В стихотворении «Мореплаватель Павзаний» снова мы видим постоянный у Гумилёва мотив, во-первых, путешествия, а во-вторых, морского путешествия. Позже Гумилёв напишет на эту тему: Нет, я не в том тебе завидую
С такой мучительной обидою,
Что уезжаешь ты и вскоре
На Средиземном будешь море. И Рим увидишь, и Сицилию,
Места любезные Виргилию,
В благоухающей, лимонной
Трущобе сложишь стих влюбленный. Что до природы мне, до древности,
Когда я полон жгучей ревности,
Ведь ты во всем ее убранстве
Увидел Музу Дальних Странствий. Ведь для тебя в руках изменницы
В хрустальном кубке нектар пенится,
И огнедышащей беседы
Ты знаешь молнии и бреды. Музы Дальних Странствий, ветер свободы, возможность жить в полную силу, повидать иные, сказочные берега; крокодил как символ небывалого, иного, такого, чего не встретишь в будничной городской жизни, не овеянной ни путешествиями за моря, ни путешествиями в прошедшие века: Мореплаватель Павзаний
С берегов далёких Нила
В Рим привёз и шкуры ланей,
И египетские ткани,
И большого крокодила. Это было в дни безумных
Извращений Каракаллы.
Бог весёлых и бездумных
Изукрасил цепью шумных
Толп причудливые скалы. В золотом, невинном горе
Солнце в море уходило,
И в пурпуровом уборе
Император вышел в море,
Чтобы встретить крокодила. Суетились у галеры
Бородатые скитальцы.
И изящные гетеры
Поднимали в честь Венеры
Точно мраморные пальцы. И какой-то сказкой чудной,
Нарушителем гармоний,
Крокодил сверкал у судна
Чешуёю изумрудной
На серебряном понтоне. В следующем стихотворении, «Ахилл и Одиссей», Гумилёв «присваивает» себе образы героев Эллады, наделяет их подробностями, чертами характера, некоей философией: Брат мой, я вижу глаза твои тусклые,
Вместо доспехов меха леопарда
С негой обвили могучие мускулы,
Чувствую запах не крови, а нарда. Сладкими винами кубок твой полнится,
Тщетно вождя ожидают в отряде,
И завивает, как деве, невольница
Чёрных кудрей твоих длинные пряди. Ты отдыхаешь под светлыми кущами,
Сердце безгневно и взор твой лилеен,
В час, когда дебри покрыты бегущими,
Поле — телами убитых ахеян. Каждое утро страдания новые…
Вот, я раскрыл пред тобою одежды,
Видишь, как кровь убегает багровая,
Это не кровь, это наши надежды. Брось, Одиссей, эти стоны притворные,
Красная кровь вас с землёй не разлучит,
А у меня она страшная, чёрная,
В сердце скопилась и давит и мучит. Тут кстати вспоминается мне одно стихотворение Мандельштама: Бессоница, Гомер, тугие паруса.
Я список кораблей прочел до середины:
Сей длинный выводок, сей поезд журавлиный,
Что над Элладою когда-то поднялся. Как журавлиный клин в чужие рубежи —
На головаx царей божественная пена —
Куда плывете вы? Когда бы не Елена,
Что Троя вам одна, аxейские мужи? И море, и Гомер — все движимо любовью.
Кого же слушать мне? И вот, Гомер молчит,
И море черное, витийствуя, шумит
И с тяжким грохотом подxодит к изголовью. Перед глазами Мандельштама, как и перед глазами Гумилёва, встают при чтении Гомера зримые, наделённые подробностями образы — «тугие паруса», например, у Мандельштама, встающие перед поэтом при чтении списка кораблей у Гомера. Мандельштам вообще замечателен своей приверженностью к Элладе, мифологии, неким вечным вневременным категориям. Весь этот эпос Мандельштам противопоставляет мелкой суетне бытовой советской Москвы. «Мне больше нравится Рим, Мессир», говорит герой Булгакова. Это мог бы сказать и Мандельштам. В 1930-1937 гг Мандельштам пишет цикл стихов «Армения». Вневременное. уходящее корнями в прошлое бытие Армении Мандельштам противопоставляет суете московского быта: Ты розу Гафиза колышешь
И нянчишь зверушек-детей,
Плечьми осьмигранными дышишь
Мужицких бычачьих церквей. Окрашена охрою хриплой,
Ты вся далеко за горой,
А здесь лишь картинка налипла
Из чайного блюдца с водой. Неприятие мелочного, не помнящего своих исторических корней, своей Легенды быта роднит Мандельштама и Гумилёва. В Армении Мандельштама быт овеян Легендой, тысячелетним обычаем: «Ты вся далеко за горой» — ты вся в обычае, в Легенде. Гумилёв напишет позже: Я вежлив с жизнью современною,
Но между нами есть преграда,
Все, что смешит ее, надменную,
Моя единая отрада. Победа, слава, подвиг — бледные
Слова, затерянные ныне,
Гремят в душе, как громы медные,
Как голос Господа в пустыне. Всегда ненужно и непрошено
В мой дом спокойствие входило:
Я клялся быть стрелою, брошенной
Рукой Немврода иль Ахилла. Следующее стихотворение сборника «Романтические цветы», наименованное «Любовники», вроде бы, раскрывает тему вечной, всё отвергающей, всё побеждающей любви — но снова эта тема изложена в сказочных образах, образах Легенды: Любовь их душ родилась возле моря,
В священных рощах девственных наяд,
Чьи песни вечно-радостно звучат,
С напевом струн, с игрою ветра споря. Великий жрец… страннее и суровей
Едва ль была людская красота,
Спокойный взгляд, сомкнутые уста
И на кудрях повязка цвета крови. Когда вставал туман над водной степью,
Великий жрец творил святой обряд,
И танцы гибких, трепетных наяд
По берегу вились жемчужной цепью. Средь них одной, пленительней, чем сказка,
Великий жрец оказывал почёт.
Он позабыл, что красота влечёт,
Что опьяняет красная повязка. И звёзды предрассветные мерцали,
Когда забыл великий жрец обет,
Её уста не говорили «нет»,
Её глаза ему не отказали. И, преданы клеймящему злословью,
Они ушли из тьмы священных рощ
Туда, где их сердец исчезла мощь,
Где их сердца живут одной любовью. В следующем стихотворении сборника, наименованном «Помпей у пиратов», снова история не из быта, не из окружающей повседневности. На этот раз история о морских бродягах, путешественниках, разбойниках; и снова видит Гумилёв своих героев в деталях, снова переносится из окружающей его бытовой повседневности в инобытие, в параллельную реальность: Слышен зов. Это голос Помпея,
Окружённого стаей голубок.
Он кричит: «Эй, собаки, живее!
Где вино? Высыхает мой кубок». И над морем, седым и пустынным,
Приподнявшись лениво на локте,
Посыпает толчёным рубином
Розоватые длинные ногти. И, оставив мечтанья о мести,
Умолкают смущённо пираты
И несут, раболепные, вместе
И вино, и цветы, и гранаты. Ник.Гумилёв «Помпей у пиратов» Тема смерти в стихотворении Гумилёва «Самоубийство»; на этот раз тема смерти решена в прекрасных поэтических декорациях, похожих на японское любование цветущей сакурой: ничего уродливого, смерть приходит в рафинированной красоте: На ковре она трепещет,
Словно белая голубка,
А отравленная блещет
Золотая влага кубка. После этой раскрытой в стихотворениее «Самоубийство» темы смерти в следующем стихотворении сборника снова возникает образ Дьявола. Дьявол, вообще, не враг Гумилёву. Дьявол — один из гумилёвских сказочных персонажей, один из героев гумилёвских Легенд. Влюблённая в Дьявола Что за бледный и красивый рыцарь
Проскакал на вороном коне,
И какая сказочная птица
Кружилась над ним в вышине? И какой печальный взгляд он бросил
На моё цветное окно,
И зачем мне сделался несносен
Мир родной и знакомый давно? И зачем мой старший брат в испуге
При дрожащем мерцаньи свечи
Вынимал из погребов кольчуги
И натачивал копья и мечи? И зачем сегодня в капелле
Все сходились, читали псалмы,
И монахи угрюмые пели
Заклинанья против мрака и тьмы? И спускался сумрачный астролог
С заклинательной башни в дом,
И зачем был так странно долог
Его спор с моим старым отцом? Я не знаю, ничего не знаю,
Я ещё так молода,
Но я всё же плачу, и рыдаю,
И мечтаю всегда. В стихотворении «Смерть» снова мотив любования сакурой перед гибелью, Смерть как любимая женщина Поэта: Нежной, бледной, в пепельной одежде
Ты явилась с ласкою очей.
Не такой тебя встречал я прежде
В трубном вое, в лязганьи мечей. Ты казалась золотисто-пьяной,
Обнажив сверкающую грудь.
Ты среди кровавого тумана
К небесам прорезывала путь. Как у вечно-жаждущей Астреи,
Взоры были дивно глубоки,
И неслась по жилам кровь быстрее,
И крепчали мускулы руки. Но тебя, хоть ты теперь иная,
Я мечтою прежней узнаю.
Ты меня манила песней рая,
И с тобой мы встретимся в раю. У Гумилёва часто будет встречаться конфликт между языческой, звериной, необузданной свободой — и рабством любовной страсти. Этот конфликт видим мы, например, в стихотворении «Ягуар»: Странный сон увидел я сегодня:
Снилось мне, что я сверкал на небе,
Но что жизнь, чудовищная сводня,
Выкинула мне недобрый жребий. Превращён внезапно в ягуара,
Я сгорал от бешеных желаний,
В сердце — пламя грозного пожара,
В мускулах — безумье содроганий. И к людскому крался я жилищу
По пустому сумрачному полю
Добывать полуночную пищу,
Богом мне назначенную долю. Но нежданно в тёмном перелеске
Я увидел нежный образ девы
И запомнил яркие подвески,
Поступь лани, взоры королевы. «Призрак Счастья, Белая Невеста»…
Думал я, дрожащий и смущённый,
А она промолвила: «Ни с места!»
И смотрела тихо и влюблённо. Я молчал, её покорный кличу,
Я лежал, её окован знаком,
И достался, как шакал, в добычу
Набежавшим яростным собакам. А она прошла за перелеском
Тихими и лёгкими шагами,
Лунный луч кружился по подвескам,
Звёзды говорили с жемчугами. Этот конфликт между духовной свободой и тёмной, не преображённой любовной страстью проецируется Гумилёвым в стихотворении «За гробом» и на посмертие: Под землёй есть тайная пещера,
Там стоят высокие гробницы,
Огненные грёзы Люцифера, —
Там блуждают стройные блудницы. Ты умрёшь бесславно иль со славой,
Но придёт и властно глянет в очи
Смерть, старик угрюмый и костлявый,
Нудный и медлительный рабочий. Понесёт тебя по коридорам,
Понесёт от башни и до башни.
Со стеклянным, выпученным взором
Ты поймёшь, что это сон всегдашний. И когда, упав в твою гробницу,
Ты загрезишь о небесном храме,
Ты увидишь пред собой блудницу
С острыми жемчужными зубами. Сладко будет ей к тебе приникнуть,
Целовать со злобой бесконечной.
Ты не сможешь двинуться и крикнуть…
Это всё. И это будет вечно. Ник.Гумилёв «За гробом» Уродливая, отвратительная сторона любовной страсти развивается далее в стихотворении «Ужас»: Я подошёл, и вот мгновенный,
Как зверь, в меня вцепился страх:
Я встретил голову гиены
На стройных девичьих плечах. На острой морде кровь налипла,
Глаза зияли пустотой,
И мерзко крался шопот хриплый:
«Ты сам пришёл сюда, ты мой!» Мгновенья страшные бежали,
И наплывала полумгла,
И бледный ужас повторяли
Бесчисленные зеркала. ТЕМА ПУТЕШЕСТВИЙ, ЭКЗОТИКИ, ПРОНИКНОВЕНИЯ В РАЗЛИЧНЫЕ КУЛЬТУРЫ В ЛИРИКЕ НИКОЛАЯ ГУМИЛЁВА ТЕМА БОГА, СТРАСТИ, ЛЮБВИ В ЛИРИКЕ НИКОЛАЯ ГУМИЛЁВА ТЕМА ВОЙНЫ, БОГА, ОХОТЫ В ЛИРИКЕ НИКОЛАЯ ГУМИЛЁВА Источник ➤ Adblock
detector |
