Последние луны часть 2

Обратная сторона Луны-2 (2015)

Регистрация >>

В голосовании могут принимать участие только зарегистрированные посетители сайта.

Если вы уже зарегистрированы — Войдите.

Вы хотите зарегистрироваться?

содержание серий

Михаил Соловьев приходит в себя на больничной койке: его сбил на машине маньяк по прозвищу Рыжий. Надеясь больше узнать о происшествии, Михаил приходит на место аварии, где знакомится с майором Дымовым. Соловьев включается в текущее дело отряда Дымова, помогая найти пропавшего сотрудника американского посольства. Он успешно распутывает преступление, хотя многое в окружающей действительности кажется ему странным.

Михаил узнает о пропаже из морга тела Рыжего и подозревает, что маньяк выжил. Соловьев приходит к Дымову, но тот не верит в рассказы о маньяках. Помимо работы над новым делом Михаил погружается в реалии своей «параллельной жизни», где есть жена Надя, дочь Шурка и… Катя, которую он полюбил в 1979 году. Рыжий находит способ связаться с Соловьевым и предлагает «перемирие».

Дымов берет Соловьева в отряд, но сначала намерен убедиться в его психической адекватности. В психиатрической клинике Соловьев видит старого психиатра, с которым встречался в 1979 году. Ученый рассказывает о своих исследованиях, но оказывается, что он не врач, а пациент клиники.

Михаил разыскивает Котова, с которым он работал в 1979 году, и рассказывает обо всем происшедшем с ним и Рыжим. У Михаила роман с Катей, который видит и не одобряет ее мать Екатерина, вопреки всем разумным объяснениям узнавшая в Михаиле «своего» Мишу из 1979-го. Рыжий выслеживает Екатерину и Катю.

Дымова подозревают в доведении до самоубийства молодой женщины. Михаил проводит расследование и находит настоящего преступника. Рыжий устраивает в театре провокацию, ставя под угрозу жизни зрителей, среди которых — все близкие Соловьеву люди, приглашенные Рыжим в театр от имени Михаила.

Михаил и Котов приходят к ученику психиатра, чтобы проверить информацию, но Рыжий опережает их. Соловьев хочет быть с Катей и предлагает Наде развод. Надя не против, и готова все хлопоты взять на себя. Рыжий вызывает Михаила в библиотеку, где работает его мать. В одном из залов Михаил находит труп.

Соловьев понимает, почему Надя с Шуркой воодушевлены, а Катя опечалена решением Михаила развестись. Отряд Дымова расследует дорожное происшествие, которое на поверку оказывается двойным убийством внутри группы мошенников. Михаил вычисляет настоящего убийцу, разгадав хакерскую схему — обстоятельство, с которым команда Дымова еще не сталкивалась.

Михаил и Котов разрабатывают план, как остановить Рыжего. Параллельно Соловьев помогает раскрыть странное нападение на национального героя — первого марсонавта Алябьева. Котов выслеживает Рыжего на заброшенной пристани, но попытка схватить маньяка проваливается. Рыжий, издеваясь над запутанной личной жизнью Михаила, совершает новое убийство.

Рыжий издалека наблюдает за похоронами, на которых собрались важные для Михаила люди. В деле о контрабанде Соловьев изобретательно вычисляет курьера и выходит на человека, «крышующего» преступников: это один из сотрудников отряда Дымова. Котов за городом выслеживает Рыжего, но попадает в ловушку.

Отряд Дымова расследует самоубийство директора крупного завода. Михаил уверен, что это убийство, и выходит на след подпольной организации олигархов. Рыжий звонит Михаилу и сообщает, что Котов у него. Катя убеждает Михаила, что в школе под ее присмотром Шурка будет в безопасности. Но придя в школу, Соловьев видит Рыжего.

Рыжий работает в школе, он — заслуженный учитель страны Павлов. Дымов по-прежнему не верит в существование маньяка, т.к. нет прямых доказательств того, что Котова убил Рыжий. Сомнения Михаила в признательных показаниях известного писателя помогают найти настоящих убийц. Михаила задерживает служба безопасности — учитель Павлов заявил об избиении.

Рыжий-Павлов в школе завоевывает доверие Кати, призывая ее беречь Михаила. Изучая связи и действия пропавшего сотрудника НИИ Воды, Михаил раскрывает запутанную интригу преступления. Рыжий приходит к Михаилу домой и разговаривает с Шуркой.

Страна потрясена диким и бессмысленным преступлением: на Красной площади убит часовой. Убийца, учитель Павлов, арестован. Это происшествие странным образом связано с гибелью женщины на выставке кошек. Все указывает на то, что организатором этих преступлений был Михаил Соловьев. Екатерина уговаривает Катю уехать, но та отказывается — она любит Мишу и хочет быть рядом с ним.

В камере странно погибает свидетель, который давал показания против Михаила. Это позволяет доказать непричастность Соловьева к преступлениям, в которых его обвинили. Отряд Дымова расследует смерть на съемочной площадке: во время съемок «Войны и мира» в бутафорском снегу насмерть замерз человек. Рыжий в очередной раз доказывает, что он сильнее, и оставляет новую жертву.

Отряд Дымова ведет дело об убийстве медсестры из онкологического центра. Михаил находит связь между футбольным матчем за первенство мира и событиями в онкоцентре. На матче присутствует Саврасов, Михаил пытается пробиться к нему, чтобы сообщить о Рыжем. Но в ложе Генсека разворачивается трагедия.

Михаил арестован. Рыжий, угрожая оружием и взрывчаткой, берет в заложники детей и учителей в школе, среди которых — Катя и Шурка. Главное требование Рыжего — встреча с Михаилом. Дымов и отряд освобождают Михаила, все вместе они едут в школу. Прикрываясь Шуркой, Рыжий вынуждает Михаила двигаться к нужной точке.

Источник

Последние луны (2014)

Регистрация >>

В голосовании могут принимать участие только зарегистрированные посетители сайта.

Если вы уже зарегистрированы — Войдите.

Вы хотите зарегистрироваться?

информация о фильме-спектакле

Московский театр им. Евг. Вахтангова.
Премьера спектакля состоялась 8 декабря 2008 года.

В спектакле со странным названием «Последние луны» два акта и две одноактных пьесы — итальянца Фурио Бордона и немца Гарольда Мюллера. Пьесы неизвестны в России, но обе поставлены в двадцати странах.
Пьеса «Последние луны» написана в 1992 году и отмечена премией театральных деятелей Италии, как лучшая пьеса года. В сезоне 1995-1996 гг. она была поставлена для Марчелло Мастроянни и стала последней театральной работой великого артиста.
«Тихая ночь» Г. Мюллера написана три десятилетия тому назад и с успехом прошла в разных странах.
Старость не знает национальных границ и географических пределов. Она может быть умиротворенной и счастливой в кругу близких и стать катастрофой, если ты оставлен дорогими тебе людьми.
Человек — единственное живое существо на свете, которое знает, что умрет. Итальянская и немецкая история двух пожилых людей пронзительно и горько сыграна замечательными русскими актерами — Ириной Купченко и Василием Лановым.
И если у зрителей после спектакля заноет сердце, и они подумают о тех, кто в них нуждается или о тех, кому предстоит встретиться с их старостью, значит история, которую мы попытались рассказать, достигла цели.

Источник

Синее солнце жёлтая луна. часть 2

«Искусство не сливной
желоб для страстей,
не ночной горшок»
Густав Флобер

«И серебряный месяц ярко
Над серебряным веком стыл».
Анна Ахматова «Поэма без героя»

Краткое содержание 1-й части:

герой терпит жизненное фиаско*. Во всей череде злоключений, преследующих героя, мы склонны заметить некоторую особую закономерность. Что позволяет сравнить нашего героя с древнегреческим царем Сизифом**, с его не шуточными страстями как в этом, так и в другом мире. И мы решили, что в праве заменить его прежнюю фамилию Сизов на более благозвучную: Сизифов.
__________________________________________________
** фиаско fiasco (итал) – оплетенная бутыль для вина. Флорентийский актёр Бианконелли выходил на сцену
с единственной целью — смешить публику, в его руках неизменно была фиаска – бутыль вина. Он обыгрывал её своим шутками и тем самым очень потешал зрителей.
Но однажды он забыл свою фиаску и попытался искрометно шутить. Но без бутыли шутки не шли, публика молчала вмертвую. Наконец раздались свист и крики:
— Где твоя фиаска, Бианконелли? – вопили острословы из толпы, — Asciugare il fiasco! – осуши ка свою бутылочку!
** известый миф о Сизифе, о тяжелом, лишенным смысла труде, ибо цель – вкатить камень на вершину горы – была обречена богами на провал.
И когда Сизиф ценой невероятных усилий уже достигал вершины, камень срывался с вершины и вновь оказывался у подножия горы. И Сизиф все начинал сызнова.

Интерьер. Ночь. Комната Киры.

— Объясни пожалуйста, что всё это значит? – тень глубокого кресла источала смесь запахов, среди которых преобладал дихлофос, и в этой же темной пропасти кресла шевелилась тень Павла Ивановича Сизифова, В то время как черно-рыжая, а в условиях лунного света голубовато-сиреневая, возлежала на диване
в авантажной позе известной акмеистки с рисунка Амадео Модильяни. Оба были не слишком одеты и были близки к состоянию «призраков на петербургском льду»*, с той лишь разницей, что черно-рыжая пребывала в большей наготе телесной, а её приятель, остро переживая наготу душевную, с брезгливостью заворачивался в вязаную попонку, застилающую засаленное раскладное кресло, пропахшее питерским гостеприимством.
____________________________________________________
* писал поэт серебряного века Георгий Иванов
в голодном и холодном 1922 году.

— Всё зависит от точки зрения того, кто смотрит!
— Вот только не надо мне этой квантовой механики, плоского эскапизма, ницшеанства для бедных!
— Хочешь, и тебе станет хорошо, и ты сразу обо всём плохом забудешь, милый? — синевато-голубоватая паннычка приподнялась на локте.
— Что, молока мне нальёшь? корюшкой поделишься?
Что кошке, милая моя, хорошо, то обезьяне кровавый понос.
— Как ты хочешь, – Кира села. Она была обнажённой, но она не казалась голой. Такова была двойственная природа её породы. И девушка прошла к окну. Лунный свет рисовал на полу тень от ее фигуры, и тень та была на плетень! Во мне затрясся бурсак Хама Брут.
Истинно говорю вам, то не человечья была тень!

— Ты так хочешь угодить этому своему немцу, – промолвила она.
И повернула ко мне лицо.
— Твоя жена очень красива.
— Ну, причём здесь моя жена! – простонал муж в изгнании,
стон его был сдавлен и сипл, а дыханье спёрто — попона разила таким дихлофосом, что было отброшено с самой сверхъестественной силой в сторону лысой горы.

— Ты её всё так же любишь?- голос оборотня был тише шепота, но при этом я слышал каждый звук так, будто она говорила мне в оба уха, и слышен был ток её дыхания.
— Она ушла от меня! нет у меня теперь никакой жены! – тут отставной муж запнулся от догадки:
Кира никогда не видела Настю!

— У тебя теперь есть я, — серьёзно и торжественно, будто клянясь на луне, произнесла женщина-кошка, снова глядя поверх крыш. – Я лучше жены.
– Кира, детка, ты же её знать не знаешь, и видеть не видела!
— Ты о ком, милый?
— Настя, Анастасия. Красивая, не красивая – откуда у тебя данные?
Стрелка Сизифова терпения вплотную подползла
к воображаемой к точке кипенния и задрожала.

— Я читала сценарий. Ты её очень хорошо её описал, сравнил с Анастасией Кински, — кротко молвило обалденное ню, позирующее у окна под беззастенчивыми взорами чуть подтаявшей луны и обывателей в шелковых пижамах, не спящих в подлунном мире в его минуты роковые.
— Читала сценарий? Ты читала мой сценарий? – я выпро-стался из кресла и подкрался к силуэту девушки.
— Не только.
— Что, не только? — я стоял в дециметре от таинственной
и, прямо скажем, ладной девичьей фигуры с профилем акмеистки, и во мне боролись два жгучих желания:
1. задушить эту девку, как питон душит суриката, завернуть во вчерашние газеты, оттащить к Фонтанке
и торжественно утопить тёплый трупик в воде;
2. прижаться к ней всем телом, и стоять так всю ночь,
воя на луну.
Я выбрал вариант № 2 с вариациями.
— И … как он тебе?
— Ты талантливый сукин сын.
— Спасибо, спасибо милая! Но пожалуйста, девочка моя, отдай, прошу тебя, отдай сценарий, — я потерся о её спину, задохнувшись исходящим от её волос l’eau de toilette, — скажи на милость, зачем тебе чужой незаконченный сценарий, зачем он тебе, аморальная ты женщина?
— Ты … ты сам … порочный мужик. Попроси девушку ласково, попроси её хорошенько, а не подлизывайся
так схематично.
— Я прошу тебя хорошенько, отдай! Отдашь?
— Я подумаю, котёнок.
— Что ! ? сценарий у тебя?
— Он в одной базе.
— В базе? какой такой базе? – при слове «база» я живо представил себе ангар за колючей проволокой в окрестностях Колорадо-Спрингс, — почему базе!
Мой персональный, слышишь, персональный компьютер! мой сценарий! Им могу распоряжаться только я! я один! — поспешно натягивая штаны, я будто уже готовился
к схватке с «базой», — Кира, скажи, где мой сценарий! – натянув штаны, я уверенно ухватил женские плечи и обеими руками пятибально их тряхнул. И мне показалось на секунду, что именно этого Кира и хотела.
— Он и есть, и нет, — женский голос сделался тягучим,
как засахарившийся мед, он растёкся сгущенка из синей банки, — он и твой, и не твой. Ты ведь сам это знаешь.
А еще …
— Ещё? Что еще? Подумай, меня запросто могут … убить!
— Ещё тебе нужно переписать сценарий. В нашем фильме не должна играть твоя жена.
— Настя? в нашем фильме, – я отпустил плечи девушки.
— Именно.
— Вот как! Ты хочешь сказать … . А кто, по-твоему,
в НАШЕМ фильме должен играть?
— Я.
— Неужели! – сценарист замычал стоном, который могла бы испустить священная корова, которую по роковой ошибке погнали прямиком на бойню, — как всё просто! тупая ревность!? ты ревнуешь меня к Насте, которую ты и знать не знаешь, и в жизни ни разу не видела … Ханц будет снимать кого он хочет, и не мне это решать и уж тем более не тебе!
— Ошибаешься.

Я замолчал, а мимо неслись легионы огненных слов. Смысл их был жалок, но форма безупречна, ибо гнев отливал их из жара страстей и золота победы над ними.
Мне не верилось, что вся эта замороченная, до крайности апокрифическая история исчезающих рукописей, шехерезадовых ночей, сизифова труда и рабства идеи, так запросто может низринуться в биде женской ревности,
и эта гора и этот неподъемный камень, и всё это элементарнейшее Cherchez la femme!

— Я перепишу, даю слово. Верни, пожалуйста, мой сценарий. Решать все равно будет Хайнц.
— Волки-оборотни, это отстой. Должны быть оборотни-кошки! – без всякого стеснения Кира повернула ко мне мерцающие во тьме прелести, её сигаретка пыхнула
и разожгла в зрачках две оранжевые точки и разрез
её глаз моментально сменился с широкоугольного
на самый узкий.
— У нас? у нас? – стальной волей я подавил шквал нецензурной лексики, сумев переключиться
на основной инстинкт раба любви:
– Кира, кошечка, котеночек, ведь это же не Бродвей,
не Мулен Руж, конце-концов. Это просто подростковое кино под попкорн! Пойми, милая, у Хайнца
этот фортель попросту не пройдет!
— Пройдет.
— Хайнц спит с Настей. И будет снимать её.
— А ты спишь со мной.

— О кей, – в голове сценариста Сизифова министерство по чрезвычайным обстоятельствам выработало хитрый план, коньюктурный, компромиссный, как и все военные планы. Пакт о перемирии в пятитысячелетней войне между мужским и женским началом, между ян и инь.
— я прошу тебя, верни сначала сценарий, я должен его перечитать. Тогда я скажу наверняка, могу я что-то переделать, или нет. Но сдались тебе эти кошки!
— Я и сама кошка, знаешь ли.
— Ну и что с того?
— Ты не заметил, что и ты сам — уже не ты?
— В смысле — не я? А кто я?
— Ты еще не вполне кот. Но уже и не совсем человек.
— Ну, послушай. Мы взрослые, более-менее цивилизованные люди.
В ответ на эту максиму Кира поежилась. Она подошла
к дивану, где сбились в кучку её кофточка и штаны и стала спокойно одеваться.
— Кто взрослый, а кто ещё нет.
— Что ты имеешь в виду?
— Я имею в виду, что кому-то следует еще немножко повзрослеть.
— Я не верю в сказки, в дедов морозов, оборотней,
баб Яг и всех прочих снегурочек. Тем более …
— Верю – не верю. Есть факты.
— да, факты. Я видел кошку той же расцветки, что твоя прическа. И это всё. Покраситься можно в любой цвет.
В цвет любимой кошечки – это запросто. А ещё можно такого панка нахимичить, мать родная не узнает!
— Я не крашусь. И матери у меня нет.
— Извини. Но мне немножечко на это наплевать. Верни сценарий. еще лучше, верни ВСЕ мои сценарии. Я писал ровно по одному сценарию в день. Их было .
— В ночь.
— Что в ночь? Ах, ну да, я же пишу по ночам.
— Хорошо.
— Что хорошего?
— Отдам.

Интерьер. Ночь. Комната Киры. Те же и флэшка Толяна.

И тут на бело-лунный свет явилась флэшка Толяна.
Она покачивалась на шнурке. Она была без крышечки.
Черно-рыжая вытянула её за шнурок из заднего кармашка своих оранжевых, а при свете луны бледно-палевых, брючек. Я протянул к флэшке дрожащие длани.
Казалось, это изделие, такое не сложное, но в то же время такое нанотехнологичное, уму-разуму не постижное, сейчас раствориться в воздухе, как иллюзия, сотрется как голограмма, фокусай-покусай.
И вот она, согретая кровотоком женской ягодицы,
легла в мою ладонь. Шнурок в ту же секунду обвил выю сценариста и флэшка прильнула к груди молодого кинематографиста.

Комната героя. Ночь.

Комп завелся с полтыка.
Флэшка раскрылась в дереве файлов, как цветок на древе познания добра и зла, с мелодичнейшим, легчайшим фа-диезом.
Двойным щелчком файл под заголовком «Охота на оборотня» предстал очам не как обезображенный черной магией набор пустышек-квадратиков, а полноценным, крепким, в 40 DEN чулком текста.
Всего же его было 40 страниц.
Я читал, читал и не узнавал.
Похоже, я никогда не писал, того что сейчас читал.
Разве что когда-то очень давно, и c тех пор начисто всё забыл и видел текст как будто впервые, но в то же самое время я узнавал обороты речи, положение строчек на странице.
Будоражило воображение и то, что текст принадлежал перу какой-то умелой руки с камерой на плечах, ибо отчетливо рисовались планы дальние, планы средние, крупные, слышались голоса героев.
Места действия были прописаны с исчерпывающей ясностью.
Реплики были живыми, диалоги, не смотря на диковатость ситуаций, естественными. Порой персонажи сыпали острыми словечками, а порой звенела струна чеховской драмы.
События монтировались динамично, логично и в то же время, причудливо. Была четкая кульминация – всё как по голливудскому учебнику для начинающего сценариста.
Шедевр было налицо. Или это всё-таки морок?
Я читал слова, но видел отснятый и озвученный полный метр.
Сценарий был написан да, но не мной. И ли все же мной?
Однако, шанс это был явно мой.
И им следовало незамедлительно воспользоваться, невзирая на абсурд едва занимавшегося утра.
Аккуратно, чтобы не навредить миру больших и малых чисел, я вынул флэшку Толяна из слота.

За моей спиной сидела Черно-рыжая и рассеяно наблюдала мои компьютерные эволюции. В её пальцах дымилась удлиненная сигарета marlboro king sise.

— Уходишь?
— Да, мне пора.
— Ты обещал переписать.
— Серьезно? – мне осталось преодолеть пространство ровно в один шаг, и я был бы за дверью. Я был в шаге от вершины.
Но я не совершил этого шага.
— Сколько тебе должны заплатить? – собственно вот вопрос, который поставил жизнь сценариста Сизифова
на паузу.
— Послушай, я не хочу быть у тебя на содержании.
При условии даже, что такие деньги у тебя есть.
— Две тысячи.
— ?
— Евро. Одну я плачу сейчас. Вторую, когда режиссер скажет: всем спасибо, съемки окончены. Договор? – черно-рыжая вытянула ногу и достала и кармашка брюк всю тысячу сотенными бумажками, все 10 штук, сложенные пополам и от того еще более убедительные, небрежно бросила их на шкуру и подтолкнула ногой в сторону черной клавиатуры.

Я сел рядом с Кирой. Я почувствовал, что очень устал.
Мой камень уже был в шаге от самой вершины, казалось, что на сей раз я покончу с камнем и он ляжет гранитным боком точно в едва заметную, укромную впадинку там, на горной вершине и, качнувшись, раз другой останется в ней навсегда.

— Угостишь?
Женщина-кошка в облике простой русской, с татаро-монгольскими нотками, бабы, протянула мне красную американскую пачку. При этом затянулась своей сигаретой и сощурила глаз как Клинт Иствуд.
Я сгреб купюры и затолкал в свой карман. Так из кармана в карман перекачивается Энергия Всеобщего Заблуждения.

— Ты молодец, — похвалила черно-рыжая своим самым задушевным, виолончельным басо-континиумом, и она нажала кнопку «пуск» на железе, то бишь на корпусе системного блока со скрытой в его утробе матрицей pentium-2.
Монитор вновь засветился не земным разумом.
Я переполз ближе к Черно-рыжей и шепнул ей на ухо слова, которые черт шепнул Солохе в фильме «Ночь перед Рождеством», когда обаятельная ведьма, украв с неба Диканьки сотню-другую звезд, накрыла в своей хате пир на весь христианский мир с галушками, расстегаем и горилкой.
Я спросил: «Сколько же вам лет, дамочка?»
И она засмеялась, запрокинув голову, точь в точь Солоха, вся в предвкушнии злачного пира. И она ответила:
— Не твоё кошачье дело.

Экстерьер. Темное время суток. Съемочная площадка на берегу лесного озера.

Горят софиты. Моросит мелкий дождик.
Микроскопические капельки в виде мокрой пыли серебрятся в лучах приборов. Обслуга деловито снует по площадке, готовя к съемке очередную локацию.
Палатка освещенная изнутри. Палатка больше напоминает навес, так как имеет только три стенки. Внутри мерцает монитор – playback -и рядом еще два, поменьше. Перед мониторами сидит красавец Хайнц. Он не расстается со своим хэнди – мобильной трубкой.
Рядом его помощница Маша. Она держит на коленях хлопушку, на которой прекрасно читается название фильма: «ОХОТА НА ОБОРОТНЯ».
Поодаль кутается в шаль Настя, пряча бездонный, прозрачный взгляд в черных водах лесного озера.

Интерьер. Раннее утро. Комната Киры.

«А вот и нет. Как бы не так»
— Что не так?
— Да всё. Всё, всё не так!
— Послушай, давай определимся. Кто из нас Ильф, кто Петров.
— Мне больше нравятся, если на то пошло, братья Коэны.
— Ну, пусть Коэны. Они же братья, как и мы с тобой, братья по несчастью.
— Хоть бы и по счастью. Каин и Авель, кстати, тоже были братья.
— Это ты к чему? – я насторожился и отодвинулся от монитора.
— К тому, что если бы Авель был сестрой Каину, то Каин совершил бы ещё более тяжкий грех, чем первое убийство.

Мы сидели в комнате девушки-кошки за круглым столом. Так он назывался, хотя на самом деле был овальным, и в его древесный овал был вписан пластиковый квадрат монитора. Кира сидела против меня, подперев кулаками острые скулы и завесив косой чёлкой египетский взгляд.
— Скажи, как ты это делаешь?
— Давно хотел спросить и стеснялся?
— Да, и ещё, брат мой бледнолицый, сила ты нечистая, зачем тебе это нужно?
— Эй, уж почище некоторых! Думаешь, побрызгался дарёным парфюмом и стал чист, как божья роса?
— Давай прервемся, шер ами. Рассвет уже полощется, мой творческий парус обвис.

Я торжественно проделал ритуал по сохранению текста нового сценария под именем «Шорохи небес в ночи»
и встал.
— Самый главный вопрос, — я нагнулся к Кире, и спросил выглянувший из-под челки сонный глаз, — зачем я тебе понадобился?
Она молча зевнула.
— Пошли спать, — молвил брат Чичиков. — Пойдем в койку. Мы заслужили час – другой сладких кинематографических грёз.

И мы пошли спать. На её диван. А потом я ушел к себе.
И долго, долго ещё не мог заснуть, разглядывая цветных амеб в кромешной тьме своего сознания.
Тот сценарий мы сдали ещё месяц тому назад. Сценарий был принят компанией. Не сказать, чтобы на ура.
Но после десятка не слишком существенных правок, сделанных по убедительной просьбе продюсера компании Львовича, которые существенно, по его коммерческому мнению, облегчили бюджетные издержки на продакшн, сценарий запустили в производство. Практически в срок. По пути выяснилось, что главным заказчиком фильма стала уважаемая компания «Юниверсал лайт пикчерс» и что им сценарий понравился.
Моя лукавая партнерша, по совместительству брат по перу, мирно вырубилась на своем плюшевом диване и уже никак не претендовала на роль главной героини фильмы. Никаких котов в сценарий не прокралось, я поработал над этим, разве что в качестве кошечки главной героини, которую благополучно исполняла похорошевшая на дорогой еде Настя.

А «Юниверсал лайт» заказал мне новый сценарий.
Верите? Я не поверил. А Кира взглянула на меня с хорошо скрытой иронией. И забрала свою тысячу аванса.

Контур нового сценария зыбко просвечивал сквозь прозрачные покровы ночных бдений, утреннюю дымку маловерия и недосыпа.
Кира ассистировала. То есть, когда сценарист номер один думал, что летит на всех парах самым вернейшим курсом, сценарист номер два не сморгнув египетским профилем, одной фразой рушил стройный антаблемент драматургического построения и плавное течение сюжета. И сценарий резко менял галс. История была не ровной. Но и не сказать, чтоб плоской.
Ну не сказать. А посмотреть, так было это хорошо весьма.
А дело было так.

Интерьер. День. Дождь. Кафе «Феллини»
на Петроградке.

Хайнц смотрел на нас – на меня и на Киру.
С простодушием фашиста-коммуниста (да будет он благ, здрав и бдагополучен), который ещё не определился
с газовой камерой или почетной грамотой за самый идейный в истории человечества сценарий.
И снова обращал взор к лэптопу толщиной
в «Знание-сила».
Сценарий он, вполне вероятно, уже прочёл,
и теперь, насколько хватало видимости сквозь кабацкий чад и полумрак, смаковал детали.
Кира молчала. Она выделялась на фоне заведения вызывающим профилем акмеистки. Такой вид можно расценивать достаточно широко, и как мою девушку
(девушка – понятие метафизическое, чей возраст состоит не их цифр, а из безмятежности над бровями, — как сказал бы Л.Щ.,* если бы его спросили) ну или просто родственница из города Казань с медальным профилем
и чемоданом намерений в номинации покорителя столицы (пусть и с приставкой «экс» и с полу-оскорбительным прилагательным «Северная»)

Я угощал даму коктейлем из молчаливого обхождения
и ликера «лимонный бриз» — северостоличной кузины жизнерадостной итальянской лимончелы.
Саунд.
Ребята, саунд восхитительный. Саунд в этом кафе идеально совпадал с каждым посетителями и цветом его настроения. Мы были настроены на «Лимонное дерево»** и «Снова напиваюсь» ***
_______________________________________________________
* Л.Щ. – заглавные буквы имени всемирно известного грузчика-философа, эмигранта 2-й волны, создателя художественно-философского учения «Метафизический синкретизм» Синкретизм в философии — сочетание разнородных философских систем в одной, без их объединения;
в искусстве — сочетание или слияние несопоставимых образов мышления и взглядов. Метафизический – это вообще, ребята!
(Л.Щ. — персонаж целиком вымышленный автором).
** «Lemon Tree» песня немецкого коллектива Fools Garden. Существует мнение, что песня была написана после того, как невеста Петера Фройденталера, фронтмена группы, француженка по имени Бенедикт Ле Галь, разбилась в автомобильной аварии, врезавшись в лимонное дерево.
*** «Снова я напиваюсь» SLAVA MARLOW

Короче, через час я угощал девушку уже мартини,
а себя похабнейшим напитком всех времен по имени прибалтика-777.

Хайнц пересел за наш столик.
— Вот. А ты говорил, — были первые слова немецкого двойника Курта Рассела.
— Хайнц, познакомься это Кира. Кира, знакомься, Хайнц.
— Кира, — сказала Кира.
На этом разговор по душам был окончен. Я с дрожью, вызванной холодом трех семерок и ожиданием, что Кира сейчас сделает главную кадровую заявку. Но нет. Похоже, она не спешила занять место Насти на съёмочной площадке.
Она проводила глазами удаляющегося Хайнца и молвила:
— Вот сука.
— Да брось. Женщинам он очень нравится.
— Я не женщина, — зрачок К. сузился, — как ты, верное,
уже заметил.
Я сказал «ха-ха-ха» скорее для того, чтобы скрыть пивную отрыжку, но трюк не удался. Кира расхохоталась.
И молодой киносценарист тоже заржал искренне и простодушно, так как стало окончательно ясно, что сценарий принят. И флэшка Толяна была похожа на черную змейку с серебристо-перламутровой головкой, которая свернулась колечками на горе сокровищ – пухлой пачечке иностранных дензнаков, каждая достоинством в договор Фауста с вечностью, по крайней мере, так воображалось при виде барочного портала на зеленоватой еврокупюре. Возлежащей на всё повидавшей ресторанной скатерти.
Мы перебрались ближе к небесам, этажом выше – и я заказал по Хэмингуэевски Courvoisier «Baron Otard» 1982 г.

Рваный край облака коснулся крыши Ленфильма
и тут через скрытые динамики лестницей небеса
взмыл оловянный цеппелин***.
________________________________________
*** Led Zeppelin, «Stairway To Heaven» («Лестница в небо»)

***
Месяц спустя после предыдущей сцены.

Экстерьер. День. Угол Фонарного переулка
и переулка Пирогова.

Улицу, не слишком загруженную автомашинами,
как раз против консульства Гватемалы, переходила дама
в малиновом пальто. Шляпа почти мужской модели, имела соответствие представлению о хрущевской оттепели. Несмотря на припекающее солнце, несмотря
на близость Гватемалы и мотивов оттепели,
дама явно не потела. На вид ей было что-то около
300 полных лет.
А Кира сказала:
— Она нереально красивая женщина. Напиши про неё роман.
— Уже написан. Он называется «Буратино», фамилия этой красотки, кажется, «Тортилла».
— Ты зря паясничаешь. И вообще … – Пуси Кира остановилась у сверкающей латунью вывески консульства Гватемалы.
— Я хочу есть. Знаешь, как называется, когда у дамы журчит в животе?
— ?
— Колливубл.
— Как? — я стал похож на Тома Круза, главная фишка которого всегда чуть приоткрытый рот.

В этот момент дверь консульства отворилась, словно для того, чтобы вынести мне Оскара.
Вот так: — раз! – и открылась, как будто Кира произнесла «сим-сим» на чистом испанском. Из двери выглянул смуглый дядька с параллельными складками на импортном лице. Кивнув так, будто только нас и ждал,
он отступил на шаг, сделав неопределенный жест, который был усилен тремя или четырьмя перстнями
и серебристой цепочкой на мохнатом запястье.

Приглашение было бы не столь очевидным, когда б из двери консульства не потянуло таким ароматом авантюры и свеженалитого рома, что я не долго колеблясь, поспешил за кошкой К. внутрь здания, втайне радуясь тому обстоятельству, что на мне были вполне приличные черные брюки без дырок и пятен от чебуречного сока,
и рубашка с бесчисленными бессмысленными пуговками по манжетам и планке. Короче, я был не шикарнее своей дамы, которая всегда имела вид леди в изгнании, но и не сильно бледнее её.

Интерьер. Консульство Гватемалы.

— Зачем мы сюда пришли? – я разглядывал своды и стены, нуждающиеся, как минимум, в грегорианском хорале,
что было столь удивительно, что даже не вызывало изумления. Ведь вся эта ренессансно-готическая затея консульских работников никак не отзывалась
на относительно скромных фасадах особнячка
на Фонарном.
— Послушай, знаешь, кто я?
— Ты? – вдруг опешил я, следуя на шаг позади своей неразрешимой загадки: понятное дело, я не знал до конца кто же моя спутница. Стоп! спутницей был как раз я,
так как работник дипломатического корпуса явно отводил мне роль эскорта при даме.
— Зови меня Дианой.
— Сорри, Кира?
— Я – Диана. Моя фамилия де Пуатье, — и Кира-Диана влажно посмотрела на меня. И мы прошли дальше, вслед за смуглым джентльменом с перстнями и вскоре оказались в не ярко освещенной зале.

Мои нейронные связи заплелись в клубок.
Диана де Пуатье была на 20 лет старше своего венценосного любовника Генриха II.
При этом она славилась своею красою и была главной страстью короля Франции. Вот такие дела.
— Тогда я – Генрих?
Диана де Пуатье важно кивнула, и я уловил в её кивке близость ко двору и в зрачках блеснули звезды от свеч замка Шенонсо, но вспомнив злосчастный глаз Генриха, пронзенный турнирным копием, срочно отозвал с афиши свои имя и титул.
— Нет! Генрихом не хочу, — я сожмурил глаз для иллюстрации своего решения и, потеряв в то мгновенье пространственную ориентацию, налетел на стол.

И Пуси-Кира, она же Диана, ловко прикрыла мое падение, отдернув стул, на который я, повинуясь потревоженным силам гравитации, повалился, будто мне и в самом деле положен был трон, как исключительно почетной персоне.

Собственно, это была конечная точка пути в авантюру. Открыв оба глаза, я огляделся. Стол был заставлен посольскими закусками, именуемыми не иначе, как яства. Никто, однако, за столом не сидел. Публика, благоухая парфюмами, фланировала и дефилировала по зале, пригубляя бокалы с пузырящимися напитками.
И Диана не жеманничая, навалилась на тарталетки, канапешички и бутербродики с красной рыбой, похоже предназначенные для скромного аппетита Бибигона
и его друзей.

Среди фуршета бродила рослая борзая собака,
как выяснилось, песик самого посла. Он практически был существом двухмерного мира, имел только боковую проекцию. И пожирал всё, что гости роняли на лощеный посольский паркет.
Вошел консул Гватемалы. И так же толкнул мой стул. «Con permiso»* — сказал посол стулу, и прошел к подносу с шипучими напитками. Музыка. Оказывается, звучала музыка. Она стихла. Все, кто ещё держался на ногах, а их было большинство, обратили взоры на господина консула. Господин генеральный консул взял с подноса вытянутый в стратосферу бокал с янтарной жидкостью. Он обратился с речью к присутствующим. Речь его была полна сочных звуков испанского языка, прекрасно артикулирована, была насыщена глубокими мыслями, отличным южным юмором, поэтическими рифмованными заканцовками и винглетами.
Словом, блестящая была речь. Все это оценили и бросились аплодировать господину послу как приме-балерине, открутившей столько арабесок** и аттитюдов***, что любо-дорого.
__________________________________________________
* Con permiso — извините (исп).
** Arabesque (арабеск) – позиция в классическом балете, в которой танцовщик балансирует на одной ноге, в то время как вторая вытянута назад.
*** Attitude (аттитюд), франц. — поза, положение, одна из основных поз классического танца, главная особенность которой согнутое колено поднятой назад ноги

Я рукоплескал со всем упоением, навеянными бесплатными напитками и дармовым угощением.
Испанский мне пока не давался.

За послом выступил представитель грузинской диаспоры. Сейчас, разумеется, грузины сами повсюду разослали своих послов. Настоящие инострацы.
А ведь это дорого, ох, дорого, генацвале!***
А тогда СССР был уже скорее мертв, чем жив
и грузинский представитель выглядел так,
будто внезапно ожил и вырвался на минутку
с собственных похорон, в смысле ярко-розового румянца
на лице и одноразового костюма на плечах, скроенного как бы по шкале Фаренгейта, при действующем в данной местности Цельсии, то есть на 10-20 размеров больше тела оратора.
Но никого это не смущало, в том числе и представителя.
Который тоже не знал испанского.
После дипломатичного «buenos d;as, buenas tardes, caballeros y damas» грузин перешел на акцент.
________________________________________________
*** Лингвисты переводят «генацвале» как «душа моя».
Но существует несколько других толкований:
уважаемый; сударь; друг; уважаемый человек;
товарищ; брат. На самом деле, точного перевода
и прямого русского аналога не существует.

Любое выступление грузина, даже на дипломатическом приёме, окажется в результате цветистым тостом.
Так вышло и на этот раз.

Свою речь он посвятил тайнам мироздания
и в частности, главной тайне — красоте женщины,
как центру мироздания, обращая свой жизнеутверждающий огненный взор большей частью
на мадемуазель Диану де Пуатье и вскользь, на ещё одну представительницу распрекрасного полу, по виду
пра-прабабушку грузинского представителя – ту самую,
в малиновом пальто. Однако сейчас она была без пальто,
в тонком и чёрном, исполненная такого княжеского величия, что делало речь представителя грузинского народа местами почти пророческой.

Тост – есть тост. Все с удовольствием выпили. За дам!
После речи грузинского представителя, взор посла Гватемалы ласково, но твердо устремился на меня.
Подошла борзая, ловя на лету выпавший из моей задрожавшей руки бутерброд.

Пауза вышла столь чувствительной, что кажется,
стал слышен хруст прошлогоднего снега за окном,
свист реактивного лайнера, совершающего вынужденную посадку на Неву, короче говоря, я встал.
Взял с подноса еще один бокал пузыристого янтаря
и услышал следующую речь из помертвелых уст кинематографиста: «вечер всем добрый».
И дальше меланхолик сдал карты сангвинику и рассеяно слушал, что тараторит сангвиник, напирая на общий оптимизм, сложившийся в международной обстановке,
в основном между Гондурасом и Северной столицей.

«Такие дела» — обобщил сангвиник, на секунду вновь став меланхоликом, даже с перекосом во флегматика.
Зал разразился молчанием. Молчание обозначало:
вариант 1 — симфония не окончена, осталось ещё минимум 30 тактов до финала, и завсегдатаи филармонии это знают и сдерживают кашель;
вариант 2 — полный и окончательный провал миссии,
и что надо делать отсюда Бендера, пока все не опомнились и не стали концессионеров бить.
Скосив взгляд на невозмутимую и сытую физиономию своего компаньона с черно-рыжей челкой, я решил все-таки попытаться решить вопрос при помощи народной дипломатии по примеру грузинского представителя.
«Что же такое женская красота? – возвысил я голос
до 3-й октавы. — В самом деле женская красота, я не имею в виду шарм и миловидность – именно красота! в строгом смысле этого слова verdadera belleza* — это главный ресурс каждого государства. Мужчины, в конечном счёте, либо восполняют своей пассионарной деятельностью недостаток этого ресурса, либо благополучно пользуется его избытком.
______________________________________
*** verdadera belleza (исп) – истинная красота

В Европе этого главного ресурса наблюдается явная нехватка (по залу пробежал шумок, который можно расценить и как одобрение и как вынимание из кобуры наганов), поэтому мужчины этих народов и создали выдающиеся шедевры живописи, архитектуры, музыки – всё это чтобы как-то восполнить недостаток естественной женской красоты.
Глаз должен видеть красоту!
Глаз без красоты теряет способность видеть мир таким,
каким его задумал Создатель!
И мужчина восполнял недостаток verdadera belleza
в меру своих сил и воображения.
Иное дело Россия. Смею думать то же и про Гондурас!
Выйдите на улицу, сосчитайте, сколько за одну минуту мимо вас пройдет удивительных, длинноногих очаровательных, ярких женщин с красивыми лицами, прекрасными фигурами. И вы поймете, почему в России так поздно стали развиваться изящные искусства.
Всё дело в женщинах! в их красоте и её сравнительном избытке. Все женщины, что присутствуют в зале – яркое подтверждение моих слов!
Так выпьем же за то – я перешел на коду — чтобы женская красота не только радовала глаз мужчины, но и вдохновляла его на созидание! На мирное созидание мирной Вселенной для всех — и для каждого из нас!

Я уже был недалеко от выхода. Поискал глазами леди Ди, чтобы вместе с ней моментально исчезнуть из-под сени Гондураса в сторону подворотен и чердаков.
Однако я услышал звук водопада. Обернувшись, увидел, что консул Гондураса дипломатической поступью направляется в мою сторону, по пути сияя качественной стоматологией, а его руки распростерлись мне навстречу как два полюса магнита и ускользнуть
из дипломагнетических объятий можно только дематериализовавшись и распавшись на атомы.

Водопад обернулся дружными рукоплесканиями.
— Мой друг! – произнес Гондурас Гондурасович по-русски, — великолепно сказано! Разрешите вас обнять!
Это был нежданный и ничем не обоснованный успех.
Кошка Ди лукаво улыбалась, отхлебывая шампусик из бокала. Я сам едва успел поставить свой бокал на стол,
прежде чем крепкий мужской о де колон не поглотил русский кинематограф в лице г-на Сизифова П.И.

Потом слово взял представитель городской управы.
Что говорил этот бледный человек, питающийся неистребимым ещё советских времен запасом макаронных изделий и натовской тушенки не припомню;
что чувствовал этот, злоупотребляющий «так сказатями»
и канцеляризмами всех времен представитель власти,
так навсегда и останется гостайной, так как запутавшись
в деепричастиях, он был сопровожден своим охранником
с небритым лицом, но полированным затылком прямиком в тёмные коридоры власти с той ловкостью, которая выдавала в нем опытного вышибалу из валютного ресторана «Прибалтийский».

Вскоре я нашел свою подругу в слезах и соплях,
так как у представителя семейства кошачьих на представителей семейства собачьих обнаружилась
нестерпимая аллергия. Она тянула меня домой.
Я сопротивлялся. Тень посла была на мне, и это придавало значительность persona non grata.
Я чувствовал себя нужным людям.
Я ошибался!

Гвоздем вечера в консульстве была певица Амелия – сверхсекретное оружие в области соматики ***.
Она исполнила песенку на испанском, голоском, напомнившим мне фарфоровую чашку с васильковым узором, с легкой трещинкой с краю.
_________________________________________________
*** Соматика – область знаний, которая занимается изучением сомы, а именно – тела с позиции его восприятия изнутри.

Потом она спела по-русски балладу о нежных однополярных отношениях, в конце которых певица предсказывала гибель от неизвестной вирусной инфекции, передающейся не только воздушно-капельным путём.

Уже поздно ночью я оказался один на один со своей тенью в Фонарном переулке, где реликтовые фонари одуванчиками распустились в бледно-палевом небе.

Белая ночь. Экстерьер. Фонтанка.

Киры–Дианы со мной не было.
Я брел в сторону рассвета, откуда брезжила надежда
на лучшее будущее и делилась надвое в розовом стекле
Фонтанки, пока его не зачеркнул длинными водянистыми усами катерок, украшенный сухопутными автомобильными шинами по бортам.
Крылатые дворничихи небрежно прошлись своими легкими мётлами по гладкой бирюзе Востока, и я всерьез задумался о приобретении аппарата небесной связи — skylink. Двух серебристых аппаратов.

И я свернул на ул. Гороховую, оценивая киногеничность белых ночей в этом городе. И размышляя о том, как перенести место действия сценария в столицу белых ночей и располовинить интригу так, чтобы вторая часть действия проистекала бы непосредственно в Гондурасе.

Или в Венесуэле – вспомнил я ту, с кем отжигал в консульской зале полуночную джигу — с пышкой Грациэлой с Венесуэлы.

В конце-концов, она могла просто пойти домой спать,
не дожидаясь, когда ее приятель братец Люмьер,
дотанцует последний вальс с последней
посольской собакой. Кроме того, певица Амелия в продолжении вечера задерживала томный взгляд на кинематографисте, а иной раз и на его деловом партнере, объёвшейся бутербродиками и обпившейся шипучими напитками. Амелия возвращалась к микрофону ещё не раз, и особым успехом пользовалась песенка на английском, которым она владела безупречно, однако в песенке всего более нравился припев, который звучал как завывание на полную луну.
Примерно так: «Ауууу-ааа-хаууу»***
_______________________________________
*** Wendy McNeill «In Bocca Al Lupo»

И Кира – Диана ей подтянула. И остаток песенки они допели дуэтом. Диана брала нижнее контральто, а певица Амелия оставалась на верхней позиции, насколько ей позволяла трещинка на фарфоре.

Версия «б»: осталась в посольстве ночевать по приглашению самого посла. В наложницах.
Или версия «в»: никакой Киры,
а паче Дианы никогда не было на свете.
Ни одна из версий не могла ни подтвердиться,
ни опровергнуться. Нужен skylink.

Раннее утро. Интерьер. Коммуналка.

Комната девушки-кошки была пуста.
Испытывая легкую досаду и неестественную усталость,
я отправился на кухню ставить чайник.
Однако по дороге заглянул в свой аквариум.
И уже спал на шкуре ещё до того, как смог разглядеть
ее великодержавные контуры.
Кира – Ди не явилась и утром.
Утро – понятие круглосуточное!

Мария Антоновна смотрела на меня с сожалением, которое пробивалось сквозь ее тяжелые веки.
Дело было на кухне. Табуреты были расставлены примерно как на картине «Совещание в Филях»***
где позицию фельдмашала прочно занимала Мария Антона, а нам с Вилором Генриховичем достались диспозиции де-Толли и Беннингсена.
_____________________________________________________
***Картина Алексея Кившенко «Военный совет в Филях» (1880)

— Не ругались? – подала реплику МА.
— Нет, не ругались, Марьантонна, .
— Может он её бил? – предположил Ленин Жив, не глядя на меня, но сопя в мою сторону окислом никотина.
— Попробовал бы! – МарьАнтонна перевела тяжелый взгляд на Вилора Генриховича, — и попробовал бы только, она б ему все морду раскровавила.
И они оба принялись изучать моё лицо, будто утреннюю газету.
— Нет не бил, — сокрушенно резюмировал В Г., — надо искать причину в другом.
— Марьантонна, Вилор Генрихович, может у нее есть сестра, подруга, мужик бывший, наконец?
— Тутанхамон у неё бывший из всего вышеперечисленного, — пробурчал Вилор Генрихович и жестом потребовал сигарету.
— А валерьянкой ты её не поил? (МА)
— Что вы, боже упаси! Только вдовой клико.*** (ПИ)
— Вот за что я не люблю эти все ненашенские,
это за непредсказуемость результата. (ВГ)
— Соглашусь. (МА)
— Мы просто зашли перекусить. (ПА)
— В Консульство Гондураса? А вас туда звали? (МА)

Я задумался. И да и нет.
— Мы шли мимо консульства. Навстречу нам попалась старушка в малиновом пальто.
— Тортилла? (ВГ)
— Откуда вы все знаете? (ПИ)
— Так, дальше. (МА)
— А дальше, нам открыли дверь и мы зашли. (ПИ)
— Вот так всё просто. Шли, шли и зашли. Как дети.
Все сначала, — скомандовала мисс Марпл.
— Вот что, Маша, а не сваришь ли ты нам кофейку для бодрости телесной.

Тело МарьАнтонны тяжело поднялось с табурета.
Совет в Филях грозил перейти из острой фазы
в хроническую. На кухне вскоре заскрыпела, заворчала старинная деревянная мельница, и растекся ни с чем не сравнимый аромат колониальных кофейных зерен, пролежавших полвека в жестяной банке.
Кофе или «каву» МарьАнтонна заваривала по-малороссийски, как она это называла. Обжаривая зерна в сливочном масле и заваривая в кастрюльке до черноты мозамбикской ночи.

— У вас как? Серьезно? (МА)
— Ну, можно сказать, мы … как брат с сестрой. (ПИ)
— Ой ли? (МА)
— Ну, в смысле бизнеса. Партнеры. (ПИ)
— Молодежь совсем от рук отбилась . (Вздох). Стыд
потеряла. (ВГ)
— Да бросьте, Вилор Генрихович! Неужто у вас все было только через сельсовет? (ПИ)
— У нас честь знали! И достоинство. (ВГ)
— Ага. Ум честь и совесть. И творили, что хотели.
Социализм, вон, натворили. (ПИ)
— Социализм – это будущее планеты, (ВГ)
— Ну, этот социализм ваш. Пролетарии всех стран, жизнь по карточкам. (ПИ)
Мария Антонна разлила по чашкам ароматную дымящуюся нефть.
— Да хоть бы и по карточкам! Лишь бы не было – сами знаете чего! – подытожила партсобрание М А. — Давайте сначала и по-порядку. Кто был. Что делал. Что говорил.

Подозрение М.А. пало на Амелию, певицу из восточной республики.
— Дуэтом, говоришь? Вот и выясни всё про эту певичку. Может она её завербовала.
— В разведку?
— Ну почему сразу в разведку? В рабство.
— МарьАнтонна, помилуйте, какое нынче рабство?
Двадцатый век заканчивается.
— В ЮАР, – отрезала М А, — там наших девок в рабыни
и вербуют. Сначала говорят, что по контракту, моды показывать. А там раз – и в сексуальные рабыни.

Версия Марии Антоновны, не смотря на свою экзотичность, делала хоть какие-то пресуппозиции.
И …
— Чего расселся, — прервала М.А. создание в голове сценариста прошан проже***. — Допивай и дуй скоренько
к консулу этой Никарагуа.
— Гондураса.
— Един берлин! – отрезал Вилор Генрихович и решительно отхлебнул кавы.
_______________________________________
*** prochain projet (фр.) — следующий проект

Экстерьер. День. Фонарный переулок.

Подкрепляя себя железной аффирмацией Вилора Генриховича, уже через час я маячил пред вратами консулата, хмуро поглядывая в сторону камеры наружного наблюдения.

Дверь открыл всё тот же парень с цепочкой на запястье.
Он говорил не по-русски, то есть, как я понял ещё вчера, экзамен по-русскому он если и сдал, то условно-досрочно.
Но специально для меня он говорил на плохом испанском с тем, чтобы, по его расчетам, любой идиот смог догадаться, о чем речь.
И его расчеты по части идиота оправдались.
Я понял, что меня пускать не велено.
Однако парень с цепочкой меня недооценивал!
Вчера я подслушал тайный пароль из уст самого консула.
Он говорил по телефону (уж он-то русский знал!)
и прямым текстом произнес пароль на разрешение встречи с ним некоему деловому партнеру, который должен был доставить ему образцы чего-то, чего я не понял. Патронов, или там запалов для гранат
или зубного порошка.
Пароль звучал так:
LIBRE, SOBERANA E INDEPENDIENTE
Как не сложно догадаться, это было воззвание, начертанное непосредственно на гербе республики Гондурас. Оно означало, ясень-плесень:
«свободная, суверенная и независимая»
Герб Гондураса был прибит к двери консульства
и находился непосредственно над ухом парня
с цепочкой, что существенно упростило мне штирлица.

Отчетливо и звонко, как перед дедом морозом,
я продекламировал:
либере !
соберана !
индепендиенте !
при этом слегка проворачивая голову по часовой стрелке, так как надпись образовывала вокруг герба полукруг.
И я прошел внутрь.

Интерьер. Консульство Гондураса.

Меня провели тайными тропами непосредственно
в кабинет капитана Немо. Чугунная винтовая лесенка уходила в потолок. Добротные шкафы из ореха с подогнутыми ножками и небольшой орган, встроенный в стену. Не фисгармония, а именно орган.
Посол был дядька с причудами.

Сначала влетела борзая. Я вспомнил ее имя: Кончита,
по крайне мере вчера она отзывалась на Кончиту.
Чуть погодя в кабинет вошел посол.
Я изложил суть своего появления.
Кстати, за кого он нас с Ди принял, я так и не понял.
Посол позвал своего слугу – того, с перстнями.
И они поговорили по-испански. Потом посол сказал:
— Они уши вместе с Амелией в четвертом часу.
— Ночи?
— Да, разумеется, ночи.
Я спросил, можно ли как-то связаться с Амалией.
На что посол ответил, что пожалуй, уже нет, так как Амелия сегодня вечером улетает в штаты.
Он очень сожалеет. Когда Амелия вернется,
он обязательно попросит её связаться со мной.
— Что-то около 16.00, — сказал посол, когда я спросил,
когда рейс. Через Франкфурт, компания Люфтганза.

Благодаря посла, кланяясь на ходу, я ретировался в сказочную дверь.
— Вот еще что, — добавил посол Гватемалы, — когда вы разрешите свой вопрос, я жду вас в любом составе на вечере, посвященном дню независимости Гватемалы.
Поправив седеющую волну над виском, он мягким дипломатическим тоном высказал надежду, что мы сможем пообщаться на одну очень интересную
для нас обоих тему.
Я сделал гасконский реваранс и вышел вон.
Только я, и только король. Только бизнессс.
Экспорт снега, импорт загара и улыбок.

День. Аэропорт Пулково-международный.

На табло 14.14
Остывший чай с лимоном на барной стойке.
Очередь избранных с гербовыми визами
в загранпаспортах, иностранной валютой в кармане, связями за рубежом – скажем, это были люди исключительные в своём роде, ибо были удостоены права пересечь границу Отечества и не быть тут же изгнанными из смежного государства за то, что они не держали
в десятом поколении нож правой, а вилку в левой.

Всё это все было тем или иным шрифтом набрано
на лицах пассажиров, стремящихся во что бы то ни стало вылететь во Франкфурт-Майн и другие амстердамы. Среди них не было Амелии, не было (да и не могло быть) Киры-Дианы.

На самом же деле Амалия стояла уже у самой стойки Люфтганзы со скромным ульта-синим чемоданчиком
на колесном шасси, украшенном лейблами всех аэропортов мира, включая Катманду и грунтовую взлётку Байконура.

Уши ее были покрыты чёрными, непомерными
для ушных раковинок, наушниками Sony,
очки темные, как ночи Анталии; венчал певицу скромный неоново-иссиний паричок — цель быть
не узнанной никем просвечивала уже в самом чемоданчике, и прочий антураж лишь прибавлял отчаяния к призыву: «ну посмотрите ж на меня, вы, бандерлоги!»

Бандерлог ПИС посмотрел. Доел лимон.
И с этим лицом направился к певице Амалии, которая как раз вынимала из сумочки кроваво-красный паспорт
с золотой прожилкой серпа и молота в окружении пшеничных колосьев. Помог с чемоданом на чутких
и бескомпромиссных авиационных весах.

«Вместе летите?» — обдала холодным блеском импортной металлокерамики представительница Lufthansa в кителе цвета ночного берлинского неба, с крылом аиста на воротнике апаш и шелковым галстуком-дофин.
«Да!» — тянуло ответить тетеньке с крылышками, — да нет, — благочестиво отозвался кинематографист ПИС, — мы не вместе».

Амалия приспустила на него очки.

До отправления был еще час.
— Хорошо, что пришел, — сказала Амалия тоном Клеопатры, которая уже давно ждала встречи с Марком Антонием и соответствующим образом подготовилась
к разговору.***
__________________________________________________
*** Марк Антоний подозревал царицу Клеопатру в смерти Цезаря. Когда же он вызвал её в Рим для разговора «по-душам»,
царица прибыла на золоченом корабле, в образе Афродиты. Марк Антоний был сражен наповал. Он бросил третью жену
и детей от трех браков и уехал на ПМЖ в Александрию,
где они с Клеопатрой с энтузиазмом проводили ночные часы,
а днем безудержно пировали. Вскоре царица родила двойню.
Но Египет они профукали.

— Вот ты жо-о-о-п-а-а, — синеволосая Клеопатра-Амелия достала из рюкзачка лэптоп в синем, выкрашенном, скорее всего, в той же парикмахерской, тонкостенном корпусе. Из бокового кармашка рюкзачка она вытянула и добавила к ноутбуку авиабилет, для поддержания гаммы, в небесной расцветки конверте, – это всё ти-и-б-е-е, — Мальвина подтолкнула к Буратине 800 граммов греха
и соблазна. История имеет свойство повторяться из
раза в раз по одному сценарию: на крышке лэптопа был изображён символ искушения с откушенным боком.

Буратино сделал вид, что больше всего взволнован сменой столичных аэропортов всего мира
на шелестящем табло прилетов-отлетов, но особенней всего голубем, залетевшим в раскрытую фрамугу под самым полотком, очевидно, с целью подчеркнуть особость времени и места своими рискованными виражами и попытками расквасить клюв о стекло.
Свободу глупым голубям и синим певицам!

Слежки за собой я не заметил. Но разведка на то
и разведка, чтобы замаскироваться подо что угодно,
хоть под певицу, хоть под сизокрылую птицу, хоть под буфетчицу с искусственной молодостью на искреннем лице (кофе+коньяк= яйцо фаберже!).

— Ну-у-у? Э-э-й, му-щ-щ-ина-а-а, пра-а-сни-и-те-сь!
Не сни-и-тесь! – и Клеопатра-Амалия шлепнула поверх билета Gauloises legeres в красной пачке и так энергично двинула всю стопку на мой край, что выбора не оставалось.
— Это всё мне? – осведомился вербуемый, подставляя руки под падающие предметы роскоши.
— Да, это тебе. Бери и быстро уходи. Вся информация, -Мальвина-Клеопатра стукнула бирюзовым лаком маникюра о крышку лэптопа, — здесь! Она передала тебе. И больше ни-и о чё-о- м не спрашивай ни-и-че-е-го-о-о, — акцент её странно-пленительной речи не только не передавал оттенков смысла происходящего, скорее напротив, маскировал под заговор двух дервишей в аравийской пустыне, отдавал не то Бухарой, не Самаркандом, не то Абу-Симбелом.
— Что ты удивляешься? Диана тебя лю-ю-бит. Это, — она снова тыкнула маникюром в дары волхвов, — тебе может си-и-льно пригодиться.
— Скажи Амалия, где Кира? Диана. Ты знаешь?
— Ты знаешь, ты мне симпатичен. Поэтому. Но сейчас — уйди, — тайный узбек подхватил свой рюкзачок и удалился в сторону неба над Атлантикой через гейт №2.

Коммуналка. Кухня. Вечер.

— Не открывай! – Ленин жив предостерегающе мудро блеснул лысиной под 14-ваттной лампой.
— Включай сию секунду! — скомандовала Мария Антонна голосом Колчака, пускающего миноносец «Сердитый» наперерез японским броненосцам, — может быть это вопрос жизни и смерти.

Монитор ноутбука засветился. Не требуя паролей и явок, он сразу открыл страницу текста.

— Что это? – прорычал Колчак-Мария, — читай! Вслух!
— Антонна, а если тут пахнет развратом?
— Генрихович, не перди, уймись! всюду тебе чудятся женские груди и тёмные страсти.

«Госпожа кошка, служившая при дворе, была удостоена шапки чиновников пятого ранга, и ее почтительно титуловали госпожой Мебу.
Она была прелестна, и государыня велела особенно ее беречь.
Однажды, когда госпожа Мебу разлеглась на веранде, приставленная к ней мамка по имени Ума-но Мебу прикрикнула на нее:
— Ах ты негодница! Сейчас же домой! — Но кошка продолжала дремать на солнышке.
Мамка решила ее припугнуть:
— Окинамаро, где ты? Укуси Мебу-но омото! Глупый пес набросился на кошку, а она в смертельном страхе кинулась в покои императора. Государь в это время находился в зале утренней трапезы. Он был немало удивлен и спрятал кошку у себя за пазухой.
— Побить Окинамаро! Сослать его на Собачий остров сей же час! — повелел император»***
— прочитал я выбранную наугад страницу.
___________________________________________________
*** Сэй Сенагон. «Записки у изголовья»

Мы сидели на кухне, запивая грусть-тоску летнего вечера отвратительным, вкуса вареного пня, горячим напитком, который МА именовала Иван-чаем, что был скошен лично Львом Толстым и столетиями напитывался пенициллином на губернских аптечных складах.

— Во всяком случае, у тебя есть билет на Париж, —
Вилор Генрихович отодвинул от близоруких глаз лихорадочно блестящий бланк Air France. – Всегда мечтал.
Париж – город моих снов. — Вилор Г. поднес к губам
руку с мечтательно оттопыренными указательным
и средним пальцами, и я поспешил просунуть меж подкопчёных фаланг французскую сигарету Gauloises legeres с фильтром и поднес синее пекинское пламя.

Владимир Ильич Ленин Отец Русской Революции пустил ноздрями дым французского отечества прямиком к лампочке Ильича, что твой буржуа, латинский квартал, бургундское, закат, под диатонический аккордеон испускал бы голуазов дым в сторону заката над Pont Neuf.
— Чем пахнет Париж, шер ами? – новая струя еще длиннее, протянулась пожалуй бы к самому Pont Mirabeau
(Мост Мирабо), — запоминай:
Париж — это запах кофе, духов и бензина.
– А у нас, — парировала. Марья Антона, — кошачья моча, щи и …
— и жасмин, — докончил Вилор Генрихович. – Жасмин! Привези ты мне, дружочек, из Парижа … привези мне просто горсть земли … с … Монмартра!
— Там одно собачье говно, а не земля, да будет тебе известно! – пробурчала Марья Антоновна, — привезите-ка ему лучше новые ноги, можно и кривые. Шутка!
— Горсть жареных каштанов – всё, о чём я попрошу.
Пусть не жареных, нет. Пожарить я смогу и здесь.
Просто, сладких французских каштанов!

На том Совет и постановил.

Уже себя в комнате я вновь раскрыл рот дареному коню
и изучил его со трёх сторон. Это был изящный аппарат известного бренда, лихо примазавшегося к факту грехопадения в попытке познать добро и зло, заключенное в сверх-тонком корпусе синего металлика.

Меня занимал вопрос:
— как она всё успела за одно короткое утро?
И как следствие отсутствия ответа, новый вопрос:
— а не было ли это всё заранее подстроено и только сейчас осуществлено?
— цель?

Все три вопроса так же подлежали всестороннему обдумыванию, к чему я и приступил, примостившись
на подоконнике, который давно освоил как восточный диван-дастархан с видом на реку людскую.

Тут можно бесконечно и безответственно размышлять
о вечности при настежь раскрытом окне, когда лёгкая рука мистраля теребит тебя за власы, как бы благословляя на новые мысли о тайне бытия и вместе с тем мягко подталкивая их в сторону парикмахерской.

Чем привлекательна такая высокотехнологичная
и, очевидно, страшно дорогая игрушка. Во-первых,
с её помощью не сложно любую точку мира превратить
в кабинет Дюма-отца или библиотеку им.В.А.Ленина,
а во-вторых, это косвенное доказательство того,
как ты успешен в не простом деле наборщика букв.

В-третьих, и главных, не придется пить где, с кем и что попало в присутствии этого надкушенного фрукта – как пить дать — сопрут!

В поисках новых впечатлений, я бездумно тыкал
в иконки незнакомых фишек и штучек.
Так я попал в свою почту на poch.ta.rus, и как только прописал свои логины-пароли, грешный фрукт попросил подключить его к мировой сети посредством телефонного соединения.

И, самое-самое! он готов был сделать это даже без похода
к Прометею прикованному в коммунальном коридоре!
Он спросил меня только YES/NO, намекая на мою страсть к неочевидным ответам.
Я нажал YES. Беспартийно пискнув шпионским флажолетом, лэптоп подсоединился к передатчику, забытому астронавтом Шепардом на Луне.
И он напечатал:
«Послезавтра у французского консульства. В пять. К.»

Я выпал на улицу Гороховую, но вовремя превратился
в полосатое хвостатое без крыльев и, схватив себя в воздухе поперёк яростно извивающегося туловища, закатился обратно в камеру – эркер.

Что такое счастье, дамен унд херен?
Счастье, это когда у тебе что-нибудь дадут, например жизнь, а потом невзначай постараются её отобрать.
Но, в последний момент карета распахивается,
«стой!» — кричит гонец палачу, — «царской милостью …!»
— Ё Т М ! – бормочет палач крестясь, чуть было не содеявший З Т М.
— Царь, — шепчет петрашевец, — успел! Паршивец этакой!

Словом, триединая формула счастья здесь:
— дать, забрать, и снова дать***
_______________________________________________________
***Формула счастья, выведенная Львом Давидовичем Ландау, гениальным ученым, известным ловеласом, лауреатом Нобелевской премии по физике:
«для счастья необходимы три вещи:
работа, любовь, общение с людьми».
Уважаю, но не согласен в корне, так как это почти одно и то же.

Экстерьер. День. Набережная Мойки возле французского консульства.

— Жан-Поль, — сказал Жан Поль.
— Павел, — сказал Павел и пожал предоставленную
Жан-Полем руку, и на всякий случай перевёл, — Поль.
— Быстро пройдёмте за мной, Поль

Интерьер. День. Кафе «Безе» на набережной Мойки.

— Дайте ваш паспорт.
Не присаживаясь к столу, а воспользовавшись «фуршетным» столиком у окна с видом на Мойку,
мы быстро и четко, почерком Жана-Поля с левым уклоном, заполнили бумаги по-французски.
— Ждите меня здесь. Почитайте пока, — Жан-Поль ткнул
в меня журнал с цветной полиграфией.

Это было парижское иллюстрированное издание
FROU-FROU. Журнал, разумеется, был на французском.
— Фру-фру, — без труда перевел я его название на обложке.
И сам журнал читать было легче лёгкого, так как основной его текст составляли женские фигуры,
не осквернённые чрезмерным количеством одежд
и ничуть не уступающие по красоте и стати
лошади графа Вронского.
Основной же труд для чтения составляло отсутствие на собственной фигуре широкополого плаща и длиннополой шляпы для защиты репутации честного Советского гражданина.

— Что-нибудь ещё? – вот тот самый случай, — ещё кофе?
— Спасибо!
— Спасибо да или спасибо нет?
«Приключения начались» – пробормотал себе под нос Павел Иванович Казанов(а), рискующий спалиться перед целомудренной советской официанткой, заставшей его за перелистыванием хрустящих страниц с уголовно наказуемым содержанием.
— Спасибо, чаю!
— Черного или зелёного?
— Черного! Нет, зеленого!
— С мятой или чабрецом?
— А-а-а … ни с чем! – с вызовом парировал гражданин без плаща и шляпы, поняв, что разоблачен и что больше скрывать свои порочные наклонности нет ни времени,
ни смысла, а лучше их сразу же превратить в исключительно мужское достоинство.
Вынул пачку Голуаза, с zippo-вским шиком подпалив галльскую сигарету одноразовой китайской зажигалкой,
так откинулся спиной к стене, раскрывая для официантки весь экземпляр французского иллюстрированного ежемесячника FROU-FROU, что даже сам Бонд, Джеймс Бонд, мог бы взять у него пару уроков соблазнения.
— У нас не курят.
Я захлопнул журнал. На обратной стороне во всю готику рисовался портрет Нотр дам де Пари, снятого через расфокус белых и алых роз на переднем плане.
В нашей стране за виды Нотр Дамы в цветах никого уголовно не преследуют.

Жан-Поль явился только через полтора часа,
когда кинематографист Поль-Сизифов уже пришел к однозначному выводу, что и Жан и Поль и сама Франция, и теория Большого Взрыва – всё есть сон.

— Пардоне муа, — сказал Ж.-П., — У нас немножко а морте, сдохнул централь ординатэр***. Пришлось немножко ждать. Но мне успели, как видите, вот, держите, — и в моих руках образовался паспорт Российской Федерации для гражданина, желающего выехать из Российской Федерации, а в нем, на 7-й странице, была отштампелёвана виза с гербом Французской Республики.

____________________________________________________
*** ordinateur (fr) – в борьбе за чистоту французского языка
ни один уважающий себя француз ни за что и никогда
не скажет «компьютер».

— Спасибо, — сказал молодой ещё кинематографист.
— Привет Диане, — ответил Жан и щелкнул каблуками
Поль.
— Вам еще чаю? – поддержала дружбу между народами официантка, звякнув орденами и медалями под шелковой блузкой.
— Счёт! Счет мадемуазель!

***
А наш читатель скажет: ну и зачем вся эта сцена?
Она не двигает сюжет, она загромождает действие двумя лишними фигурами да ещё каким-то сомнительным журналом для прыщеватых юнцов.
Соглашусь. Соглашусь с вами, друг читатель.
Но представьте, этот журнал я в тот же день продал
в переходе на Невском за столько серебряников,
что добавив совсем малость, купил себе на том же Невском пусть не свежий, но в превосходном состоянии зеркальный фотоаппарат ZENIT-E.
А вот он уже сыграет немаловажную роль в нашем повествовании. Какую, — спросите вы?
— Как знать, — честно ответит автор.
Во всяком случае, образ собора Нотр Дам на острове
Сите в бело-розовом сиянии возбудил героя нашей повести не меньше, а то и больше жизнеутверждающих пластмассовых девиц с геометрическими пропорциями.

И привет Диане де Пуатье!

***
А потом, по настойчивому ходатайству самого Вильяма нашего Шекспира, на территории жизни появилось новое, до сей поры не действующее лицо: Офэлия.

Офелия Васильевна пришла не сама.
Сама она могла только рыдать. Её внесли. Как залог.
Брала ли она уроки по плача у плакальщиц Востока или это был её врождённый дар, но только она рыдала, плакала и снова рыдала так, что стала мерещиться перспектива подтопления жилого помещения.

Её заселили в комнату, о существовании которой
я и не догадывался. В коридоре стоял «шкап».
Шкаф сдвинул в сторонку мускулистый мужик армянской идентичности. За «шкапом» нарисовалась дверь.
Куда же она вела, эта дверь?
В Нарнию, она вела, никак не иначе.
Значит, своим ключом этот мужик открыл дверь прямиком в страну печальных грёз. Потому как это оказалось его дверь, и всё что за этой дверью – тоже его.
И Нарния его. И Офэлия Васильевна тоже была его.
Но! Всё это уже в прошлом. Теперь Офелия стала, по его же милости, пятой постоянной обитательницей квартиры по ул. Гороховая. Потому как её бросил тот самый мускулистый в кожаной лоснящейся жилетке,
как хитиновые доспехи майского хруща***.
___________________________________________________________
*** Ма;йские жуки;, или ма;йские хрущи; (лат. Melolontha) — род насекомых семейства пластинчатоусых, обитающих в Европе
и Азии.

Как порой беззастенчиво могуч русский язык!
Муж жену может бросить. А каково же ей быть брошенной? Только одно: идти в Офелии.
Строго говоря, он её не так, чтобы и бросил.
Он её привёз. Скорее так: он ушел её.
Ушел свою бывшую в свою бывшую квартиру.

— Васгенчик! – с нескрывамым восхищением приветствовал героя Вилор Г., который знал его с детства, в смысле они
с маленьким Васгенчиком играли в коммунальном коридоре в Олимпийские гонки на колесницах, где роль скакуна брал на себя маленький, арапоподобный Васгенчик, а за Ликурга выступал Вилор Генрихович.

Васгенчик поднял В.Г. привычным движением,
подсек ногой табурет и укрепил на ней бюст В.Г – отца русской революции.
— Васгенчик, что ты, где ты?
— Я, дядя Володя, из сборной савсэм ушел, в футбол больше не играю. Я на тэлевидэние перешел, – отвечал повзрослевший и атлетически возмужавший Васгенчик находу, так как он работал с массой тела женщины, направляя её самое и потоки её слёз в сторону комнаты
за шкафом, — водытелем я тэпер!

Вилор Генрихович спокойно отозвался на дядю Володю. Он посмотрел вослед Офелии, которую Васгенчик благополучно внедрил в комнату за шкафом и спустя какое-то время вернулся на кухню:
— Вы тут приглядите за Офэлией Васильевной. Она уже раз травилась, тры пачки съела барбитурата. Вот какая она у меня! – и Васгенчик с уважением приподнял мускулатуру рук и объял нечто необъятное непосредственно впереди себя.
— О! фелия! — задумчиво произнес Вилор Генрихович тоном Полония, — три пачки?
— Тры. Откачали в Боткине.

Офелия Васильевна вечером сама дважды пересказала обстоятельства своего незадавшегося ухода из этой жизни в историю. Набухшая от рыданий, она сообщила, что после первой пачки ей сразу захотелось в туалет и там она уснула. Просто заснула. Проснулась и поняла, что не может встать с толчка. Сползла, поползла, подобно виноградной улитке, в спальню и стала пить вторую упаковку, запивая пивом, которое Васген оставил на её тумбочке не допитым. Потом и третью.
— При такой массе, — сказала Офелия Васильевана серьёзно, — доктор сказал, и пяти будет недостаточно, — и сызнова зарыдала.

Масса тела Офелии была затаённой мечтой художника Рубенса, которую не уставал оспаривать художник Ренуар. И до сей поры — усладой ее мужа Васгена Гайковича, которого более всего в Офелии восхищало свойство телесности к долгим не затухающим колебаниям после кратковременного воздействия тяжёлой мужской ладонью. Кому что.

Наполовину армянка, наполовину еврейка, Офелия вышла за Васгенчика в период зелёной юности по глубокой и опрометчивой любви. Она была предана ему настолько, что первые сто лет вообще не замечала его врожденной страсти ко всему, что отзывается на слово «дэвщка».

И она не догадывалась, что изменил он ей впервые непосредственно на их же свадьбе, за недостатком у жениха свободных средств, объединённой с днём рождения её лучшей подруги Изабеллы,
которая широко отмечала свою юбилейную
30-летнюю дату в ресторане Баку.
Офелия тогда сама предложила кооперацию.
Только чувство благодарности за матпомощь испытывал жених к Изабелле в пустующем кабинете зама ресторана — ничего платонического.

Рыдания не позволили Офелии Васильевне докончить рассказ обо всех явных и тайных жертвах васгенчикового темперамента; люто охарактеризовать в красках достоинства и недостатки всех многочисленных приятельниц её ненаглядного.

Порешили на том, что ещё не вечер и оставили Офелию оплакивать и осмысливать свою биографию без лишних свидетелей, убрав из кухни предварительно все колюще-режущее.

Прошел день и наступил вечер. И зазвучал вечерний звон и звучал он теперь одноактными вечерами, а потом долгими белыми ночами — по территории коммуналки разносились, расползались, разлетались звуки особого назначения, вызванные к жизни клавишами и струнами страдающего сердца, извлеченный из рояля R;nisch***.
Известные с музшкольных времён фортепианные этюды
и иные знаки культуры, исполненные на этом инструменте, способны разжалобить и заворожить любого, да имеющего уши. _____________________________________________________
*** Знаки культуры, по которым мы так же легко скользим,
как Святослав Рихтер по клавишам своего любимого рояля R;nisch***. Рояль Рихтера R;nisch живет теперь в доме В.А. Гергиева. Удалось пристроить в надежные руки.

Рояль R;nisch внесли в комнату Офелии и в нашу жизнь
в тот же самый день. И отныне он составил главный элемент меблировки в скромной архитектуре Васгенного-Офелиевого жилища, а так же и предмет, который каждый из проживающих в кв № … был бы готов с радостью и вдохновением отдать в приют для глухих.
Ибо Офелия не знала мажорных тональностей.
Всё, что исполнялось ею на инструменте, имело только одну тональность и размер: минор, ларго и анданте фуриозо.
Вешались даже пауки на собственной паутине.

Этим же рейсом Васгенчик внёс еще один исключительно важный антаблемент в архитектуру нашего повествования:
бисиклет «старт-шоссе» марки ХВЗ.

— Слушай, рэжиссёр, — обратился Васген Гайкович непосредственно ко мне. Дверь в мой аквариум была открыта по причине задымления, которое я устроил, сжигая в пепельнице порочащие меня документы – иначе: рукописи моих старых опусов. Рукописи, вне всякого сомнения, горят, но смердят преисподней.
— Я не режиссёр.
— Один пэльмень. Вэлик поставлю пока у тэбя, — в моих скромных интерьерах Васген смотрелся героем древней Эллады. В его мускулистом кулаке был зажат стальной спиценосный конь он же колесница, который поджав все цепи и втянув рога, чувствовал себя не тяжелее лебяжьего пёрышка.
— Хороший вэлик, десятискоростной, будь другом, — Васген поставил ХВЗ слева от двери и шлепнул его по узкому кожаному седлу. — Офэлия Васыльна еще не скоро на него сядет. У вас лифт не работает. А без лифта ей тяжело вэлик туда-сюда на третий этаж. А у неё савсэм мэста мала. Можешь пользоваться, — он снова приласкал седло ударом ладони и скрылся навсегда из нашей жизни и из моего повествования. Я машинально уставился на седло этого хитрого дорожного снаряда и в течении долгих минут мысленно сопоставлял с формами Офелии Васильевны.
Чуден, чуден белый свет.

Кроме вэлика, рояля и Офэлии, Васгенчик оставил два афористичных высказывания, не помню по какому поводу. Впрочем, ясно по какому:
«Ушла дэвушкай, а вернулась фурой (фурией)» Васген. «Жэнчин надо одевать так, чтобы захотэлась всё прямо на ней разорвать». Васген.

Экстерьер. День. Стрелка Васильевского острова.

Согласно очередной инструкции из ставки, переданной не самым тайным из способов, просто по эл-почте,
я оказался в городской толчее машин, гранитных набережных, ростральных колонн верхом на ХВЗ, стремительно несущимся сквозь ставшие уже чем-то законным пробки, петлёй Нестерова облетая светофоры,
в чем-то подобный орлу и ужу одновременно.

Шесть пунктов задания я уже выполнил.
Остался седьмой.
Предпоследним пунктом было посещение синагоги.
— Вы, конечно, еврей, — спросил меня Раввин с той интонацией, с какой можно сообщить о присуждении мне мужского пола, ориентируясь исключительно по внешнему виду.
— Точно не знаю, — был ответ, которым Раввин был повергнут в тихую вселенскую скорбь, — пока не знаю, — поспешил я утешить почтенного мудреца, — вот моя бабушка …
— Берите и уходите, — раввин встал. Я держал в руках сверток, который в этот момент разом потяжелел минимум вдвое, – но имейте в виду, передадите – и все! Вам открывать и смотреть не следует. Для вашего же блага.
Раввин открыл мне дверь, я поклонился излишне православно, как мне почудилось, и вышел на залитый солнцем двор синагоги.
Сверток пристроить было некуда. На этом легкорогом симурге*** не было ничего, к чему можно было бы прикрутить сверток. И я, усевшись в седло, опустил семитский сверток за пазуху. Майку пришлось заправить
в штаны. Штанины прищемить прищепкой от попадания в цепь.
___________________________________________________-
***Симург — в иранской мифологии фантастическое существо, вещая птица, царь всех птиц.
И я отправился на последнее задание —
киностудия университета на В.О.
В прокуренную монтажеую я явился практически вовремя. Монтажная, она же кают-компания, занимала подвал в одном из зданий 12 коллегий.
Ничуть не мешкая, мы выехали на место съёмки и поехали на буханке вдоль Невы реки. Сейчас говорят «локация».
Мне был выдан бетакам, штатив, сумка с выносными микрофонами и запасными аккумуляторами и режиссер.
Режиссера посадили вперед. Она указывала путь и звалась Лялею Серафимовною. Я должен был при ней поработать кинооператором. Вопросы задавать было не кому: Ляля что-то быстро записывала в блокнотик,
чем давала понять, что отвлекать ее было бы, по меньшей
мере, безнравственно.

Не скажу, что б дело было совсем новое, пару лет назад мне уже доводилось подрабатывать на этой же студии в том же качестве. И тоже с режиссёрой Лялей. Или с тем же режиссером Лялей. Не знаю, как уменьшить тему сексизма в этом предложении.
Ляля – это серьёзная, увлеченная своим делом вполне себе молодая женщина. У неё есть всё, кроме верного спутника жизни. Возможно, она старомодна в своих идеалах.
Буханка – это машина времени внутреннего сгорания.
Бетакам – это видеокамера профессионального разрешения. Сейчас, господа, у вас в заднем кармане находятся минимум два бетакама и, пожалуй, весь остальной набор техники для оперативной съёмки размером и весом максимум с плитку шоколада. Мой набор весил как раскормленный жертвенный агнец, которого следует носить на закорках по долинам, по взгорьям, не ограниченное время без вздохов и стонов и всегда держать в поле зрения розетку для летучей подзарядки батарей.

По пути мы сняли несколько ничего не значащий планов, мол Ленинград, мой Ленинград, город ампира, воды, молодоженов и египетских артефактов.

Интерьер. Лаборатория профессора.

Профессор встретил съёмочную группу в своей тайной лаборатории, занимающей подвал под горным институтом, без всякой ажитации, с шваброй в руках,
в синем халате и желтом галстуке,
и с порога заявил, что курит тут только он.
Отшвырнув швабру в угол, профессор молча подвел
нас к «яйцу». О! что это было за яйцо! Я специально поставил «О», так как эта литера наиболее близка яйцу
по сути и по форме. Только яйцо профессора было абсолютно зеркальным, в смысле — покрыто не проницаемой для света, и всяких реликтовых излучений, амальгамой.
Такое яйцо, к примеру, мог бы снести Boeing 737-max,
если бы он был Боингом-несушкой.
Сам профессор выглядел не слишком киногенично —
в синем халате, сухой, подвижный, больше похожий на птицу До-До, чем на ученого, без ярких черт, выгодных с точки зрения видеосъёмки. К тому же он довольно быстро исчез в тени приборов весьма сомнительного и крайне архаичного вида, вероятнее всего, унесенных под полою халата из музея научных ошибок.

В яйцо по очереди залезали испытуемые. Внизу была дверка. И приставная лесенка. Большинство были студенты, но попадались и профессора-преподаватели. Каждый находился в яйце примерно минут двадцать,
пол-часа.

Пока первая жертва сидела в яйце, я установил штатив, камеру, выставил вайтбаланс, цветовую температуру. Приготовил выносной микрофон для синхронов.
Для пристрелки света и фокуса, я посадил Лялю в кресло. Мы всегда так делали. Чтобы проверить микрофон, я провел экспресс брифинг.

— Ляля Серафимовна, — спросил я режиссёра Лялю, — куда ж ты меня привела? Это что, подпольная силиконовая долина? Тайная лаборатория Тони Старка?

Ляля вздрогнула, но ответить не успела или не захотела. Её подозвал профессор. Пару метров плёнки с Лялей Серафимовной я, пожалуй, затирать не стану — пригодится для истории науки. Не пригодится, не велика и потеря.

Первой была женщина-профессор. Она вышла
из зеркального яйца пошатываясь.
Мы с Лялей подхватили её под руки и усадили
в пристреленное кресло. Профессорша помолчала.
Потом помычала. Потом заговорила.
Матом.

Студенты вели себя скромнее.
Но при этом все они несли такую заоблачную пургу,
что мне, как оператору, который просто крутит ручку, становилось не по себе. Ляля держалась. Она задавала по протоколу протокольные вопросы.
Пятого испытуемого мы уже не сажали в кресло,
а положили на кушетку. Испытуемого звали, как и меня, Павел. Но в интервью он называл себя в третьем лице и назвал собакой по кличке Саймон.
Внезапно вскочив с кушетки, Саймон сдернул с себя одежду и, оставшись в том, чем его сука родила, принялся простодушно обтявкивать присутствующих, пописывая туда-сюда, так, что невольно пришлось посторониться.
Камеру со штатива я снял и бегал с бетакамом на плече, уворачиваясь от щенячьего энтузиазма, сам себе напоминая крупное энтомологическое явление о двух головах, а вместе с тем Ивана Арнольдовича Борменталя. Туфель он мне всё-таки обоссал. Вспомнились швабра и синий халат профессора.

Профессор вышел из-за своих монометров-анероидов
и с некоторым неудовольствием наблюдал сцену превращения человека разумного 3-го курса иняза
в милого песика с самыми положительными наклонностями.
— Саймон! – гаркнул профессор, — лежать!
Саймон загремел костями об пол. И положил мохнатую голову студента-зубрилы себе на лапу с давно не стрижеными ногтями.
— Снято, — сказал я, чтобы разрядить обстановку и придать ей осмысленный характер. Но голосом, от которого я сам вздрогнул – тонюсеньким фальцетиком кастрата.
Пр. Преображенский пробормотал что-то вроде:
— Чепуха! Сейчас заснет и проснется знаменитым. Снимайте дальше!

Я вернул бетакам на штатив. Живо, как в стереокино IMEX, одним монтажным куском передо мной встала картина моей собственной метаморфозы в кота Васю.
И начало мерещиться нечто бесстыдно-постмодернистское: Михаил Афанасьевич Булгаков,
«Собачье, растудыть его, сердце».

Через минут десять Павел – Саймон открыл глаза, потряс курчавой головой на худой шее. Мутновато обвел нас близоруким взором. Я снова включил RECORD.
— Я голый? – спросил он меня и скосил глаза на Лялю.
Я молча подал ему разбросанное по лаборатории шмотьё.
При этом мучаясь страницей нашей повести № (в разных издания по разному) части I нашей, ту, где я сам проснулся таким же растопыренным котом после ночной прогулки по крышам.

И я спросил Саймона-Павла, когда он натянул на себя одежды кожаные и тряпичные:
— Павел, скажите, вы кобель какой породы?
— Павел! – строго прикрикнула на меня режиссёр Ляля.
Но Павел-Саймон ничуть не смутившись, поднял глаза к потолочной лампе, как на экзамене по Римскому праву:
— Саймон – собака смешанной породы. Это смесь ризеншнауцера и цвергшнайцера. Вы, это хотели узнать? Хотите спросить что-то еще?
Я взглянул на Лялю.
— Павел, скажите, какие вы ощущали запахи? — рискнул
я продолжить, расценивая строгое движение Лялиных бровей, как разрешение продолжить интервью.
— О! Запахи, — Павел ухмыльнулся и плотоядно взглянув на изящную Лялю, потянул носом так, что та невольно сжала колени и отдернула юбку. – Саймон, видете ли, ощущает чрезвычайно богатую политру запахов. Особенно его привлекают … ммм … запахи самок. Он их прекрасно различает и выделяет среди прочих. Ну, а так же всё, что связано с пищеварением, кто что съел, что выпил в течении последних суток.
— Вот вы, например, – он определенно двинулся в сторону бледной Ляли, вытянув вперёд лохматую голову на тощей шее, — вчера ели рыбу скумбрию, а сегодня …
— Саймон! — взвизгнула Ляля, и по ее лицу проступил такой алый румянец, что просто любо-дорого, — Саймон, -умоляюще.
— Я понял, — Саймон-Павел добродушно, вытянул руку, ладонью вперед, как бы и отстраняя Лялю от своих на безопасное расстояние относительно своих кобелиных намерений. – не будем касаться этой темы, если у вас такой период …
— Саймон, — прошептала Ляля, и выскочила из лаборатории.
— А что, — сказал Павел-Саймон мне в объектив, — дело-то естественное. Но это Саймон чувствует такие богатые запахи. Он так же, благодаря повышеной температуре тела и ускоренному метаболизму, прожил за истекший лабораторный период примерно в семь раз больше времени, чем наблюдатели, то есть вы и временно покинувшая вас коллега. То есть, пес Саймон сделал меня старше примерно на семь часов.
— Ещё вопросы?
Я взглянул на профессора. Тот выглянул из-за английского осциллографа выпуска 1953 года.
— Саймон, подойдите-ка сюда, я смерю ваш пульс и давление.
Я достал сигареты и вышел во двор института.

Интерьер. Вечер. Двор института.

Водитель на своём шоферском месте жевал домашний бутерброд, запивая чаем из крышечки термоса.
Я подошел к сбоку к студийному автобусу и сдвинул дверь . Ляля сидела в буханке и заканчивала плакать.
Высморкавши нос, она спросила,
– этот псих ушёл?
— Псих не ушёл, его изучает профессор. — Скажи, Ляля, — спросил я почти успокоившуюся Лялю, которая вышла
из буханки и пристроилась к зеркалу заднего вида, прикрученного к водительской дверце, — скажи, это что — сеансы гипноза?
— Нет. Я не думаю, – Ляля достала из сумочки помаду и подкрасила верхнюю губу, размазав её о нижнюю,
— это как-то связано … с теорией времени.
Ляля убрала помаду и вынула минищеточку для ресниц и макнула в тушь.
— Время имеет не одно измерение, как у нас с тобой, от начала к концу, — закончив с одним глазом, Ляля занялась вторым.
— а может иметь тысячу и еще больше разных измерений. И природа времени тоже не одномерна. И оно, скорее всего, имеет природу, подобную свету, волновую и квантовую. Но тут я не копенгаген, — Ляля выпрямилась и вновь стала похожа на режиссёра-Лялю, точного, уверенного и компетентного.
— Как минимум оно существует само по себе.
И не только в часах. И не только как очередность событий, и не только в спайке с пространством. Как я поняла. Остальное тебе расскажет сам профессор. Фамилия его Столетов. Думаю, фильм можно как-то так назвать: «Феномен Столетова» или « Последние сто лет Столетова» Не пошло?
Мы, кстати, берём у него интервью.
Вот, вопросы, взгляни, — и Ляля протянула мне свой блокнотик.
На первой страничке было написано аккуратным, правильным Лялиным почерком.
«Вопросы профессору Столетову Н.Н.»
С Лялей мы учились в одной группе на журфаке.
Она в курсе наших с Настей отношений, точнее нынешним отсутствием отношений. Её почерк был мне хорошо знаком, так как она единственная, кто вел конспекты, которые можно было прочесть.
Я в своих конспектах разбирался весьма слабо
по причине невразумительности почерка.
— Тебе надо идти в терапевты, — говорила Ляля и совала мне под нос свой правильный конспект.
Чем часто выручала перед сессией.

«1) Сколько времени ………………………. ?», — успел я почитать самое начало первого вопроса, как нас позвал тот самый Саймон.
Он вышел во двор и был похож на самого обыкновенного студента-зубрилку, который плохо питается, плохо одевается, плохо спит, но хорошо учится, и он крикнул мне:
— Вас профессор зовёт! это срочно! – и он исчез
в подворотне следующего двора.

Интерьер. Лаборатория профессора.

Срочность заключалась в опустевшей сигаретной пачке профессора.
— Вы что курите?
Кресло профессор выкатил своё. Оно напоминало небольшой готический собор и отчасти электрический стул – в целом нечто весьма стимпанковское, и явно избыточное для того, чтобы просто быть подпоркой
для зада. Пусть и профессорского.
Пока я, склоняясь перед учёным, устанавливал петличку на лацкан его халата, он обкуривал мою голову моим же предпоследним голуазом, лишая шансов мух, клещей и других любителей чесной православной крови.
Едва взглянув в Лялин опросник, он тут же его захлопнул и закинул нога на ногу.

— Вы никогда не поймаете муху рукой, — так начал речь профессор Столетов. – А всё почему? Потому, что у неё другое время. В организме мухи протекает примерно
в двести раз больше процессов, чем у нас с вами.
И профессор молниеносным движением смахнул муху
со своего колена.
— Мы с вами для этой мухи, – он разжал кулак и показал в на ладони муху обыкновенную помоечную полузадушенную, — примерно как для нас черепаха.
Ползём, ползём, копошимся, еле шевелимся. Ты только открыл рот, а она уже знает не только то, что ты сейчас скажешь, но и что ты ел, где был, с кем спал. Вот так.
Нам удалось расшифровать ряд формул.
Это, знаете, не просто формулы. Это — послание человечеству.
— От кого? — спросила Ляля, и я успел перевести на неё камеру и тут же снова поймал объективом Профессора.
— От человечества, – профессор докурил мой голуаз
и щелчком метко отправил бычок в ведро со шваброй, — мы здесь не первые. Вот так. Мы, – повторил он, строго глядя в камеру, как в прицел, — далеко не первые, а даже и не вторые. Нам удалось разгадать формулы, которые чертили эти прелестные твари вокруг лампы под потолком.
— Твари? – я не удержался, переспросил, — какие твари?
— Мухи! Мухи, ребята. Синие мухи. Траектория их полета нами была зафиксирована. Она представляла собой можество причудливо ломаных линий. Мы сложили эти линии и они превратились в знаки.
Скажем так, не нашего алфавита.
Но они что-то напоминали. Мы привлекли египтолога.
Лигвиста-египтолога. И, представьте, они стали постепенно поддаваться расшифровке. И это оказались весьма древние письмена. Примерно 18-20 тысяч лет до нашей эры. Любопытные, скажу я вам, записи.
В итоге, у нас выкристаллизовалась весьма стройная теория, а впоследствии и практика прямого воздействия на время и получение обратного ответа от него.
И это послание зашифровано было в полете мухи.
Обыкновенной синей мухи. Вот эти схемы.

Профессор встал из кресла, подошел к доске на ножках и отдернул шторку.
На черной доске были нарисованы мелом иероглифы, значки, пентаграммы и другие фигуры, про которые я и понятия не имел — так они были нелепы.
— Интересно, — сказала Ляля дипломатично и сделала мне знак. Я прицелился бетакамом так, чтобы в кадре поместились и профессор и его доска.
— Интересно? — переспросил профессор, — это мозгодробительно!

Интерьер. Ночь. Салон «буханки».

— Профессор – огонь! Мухи – переносчики не только инфекций, но и знаний! Впрочем, по мне так это одно
и то же. (Павел)
— То есть, ты не веришь Столетову? (Ляля)
— Кстати, почему ты хотела озаглавить материал:
«Сто лет Столетову»?( (Павел)
— Потому, что Николаю Николаевичу Столетову в этом году сто лет.
— Да брось ты! Ему на вид дашь полтинник! Ну, от силы шестьдесят. Ну, шестьдесят шесть.
— Он внук физика Столетова, заслуженного профессора Московского университета. Телевидение, звуковое кино, солнечные батареи – это все благодарим Столетова прадеда. Магнетизм, фотоэлементы. Но он был страшно неуживчив. (Ляля)
— Нда. Всё равно не стану творить себе кумира … из мух. (Павел)
— Ну а что же значат для тебя все эти превращения? Колдовство? (Ляля, с усмешкой)
— Гипноз. Что-то в этом духе. Поверь, я, если хочешь знать, попадал в переделки покруче, чем эти ребята в яйце.
— Ты хочешь сказать, охота на ведьм, средневековье и так далее – времена возвращаются? (Ляля)
— Типа того, Ляля. Со мной вот до сих пор твориться то, что профессору с его стальным яйцом просто не снилось!
— Расскажи.
— Не хочу.
— Почему?
— Не знаю. Во-первых, ты не поверишь. Во-вторых, я и сам не верю. Но … знаешь, как я сегодня до вас добрался?
Это баллада! Это не рассказать, это петь надо.
Блюз, спиричуэлс.
— Ну, рассказывай, или спой.
— Один знакомый одолжил велик напрокат. Скоростной. Нажмешь педаль – и летишь. И знаешь, где он сейчас?
— Где?
— Спит вечным сном на стоянке Васильевского острова
в виде комочка стальных нервов, скрученных в жгут!
Еду на студию из, пардон, синагоги. Целый день разъездов, да все в разных концах. Ляля, Самый быстрый вид городского транспорта, после вертолёта Сикорского, это велик «старт шоссе» производства харьковского вагоностроительного завода.
— Павел, что стряслось, не пугай.
— На стрелке, на Ваське, догоняет меня инвалид на, пардон, сраных жигулях, и сбивает со всей инвалидовой дури. Это он так вёз иностранца в аэропорт.
Спроси меня, откуда я всё это знаю?
— Ну, инвалид сказал.
— Инвалид даже не остановился! Он газанул и скрылся. Видишь, рифма попёрла.
А дело так: еду, под майкой сверток от раввина – не спрашивай что там! – тайна мирового сионизма.
В штанах билет в Париж. Вылет 16.00, прилёт в 19.30 в аэропорт Шарль де Голль.
И вот – бац — удар, и я лечу.
Фанера над Парижем – это про меня.
Лечу и вижу, подо мной жигули крошат мой велик,
прямо вижу, медленно, вот колесо, вот второе, вот руль, — всё в кукиш, а я парю над ними и думаю: куда же мне упасть-то? Вперед? Впереди – вон велик превращается в фарш, туда нельзя; ага, упаду справа, на тротуар — но, там столб! череп, позвоночник, ребра, ключицу – всё ломаю.
Не хорошо-с! Значит, остаётся падать налево – но там автобус прет, шансов 0, лечу дальше думаю: этак я в Париж не попадаю. И, похоже, вообще уже не жилец.
Следующая мысль – а за что мне это? Что не так?
И тут же осеняет. За то, братец, что по синагогам шлялся, да кепу надел, типа свой я, свой; да раввина слушал разинув рот, прямо на всё у раввина есть ответ, — вот за что! Понял я! И в эту секунду, Ляля, чувствую, как кто-то осторожно, но сильно берет меня поперек туловища и тихонечко кладет на тротуар. Встал. Отряхнулся. Ни царапины! ни синяка, ни порванных коленок!
А сердобольные-то граждане соскребли с асфальта мой старт шоссе, тащат, а он полностью не совместим с этой жизнью. Оглядываюсь, ищу свой труп – ведь и я ж,
поди, помер!
Но трупа нет, Ляля Серафимовна. И я понимаю, что с одной стороны я скорее всего жив, с другой – что завтра
я всё-таки лечу на самолете компании Эрфранс в Париж. На самолете, а не в черной трубе и прямо на елисейские луга. Такая, история, Ляля. Бог есть!

Ляля задумчиво смотрела в окно, где медленно точила каменные берега Великая Река. Молчала и точила, и так было до нас, и так будет и после нас, и после-после нас.

Мы уже приехали на студию и стояли у закрытых дверей. Со студии все ушли, ключа у нас не было.
Ляля ломилась в закрытую дверь, стучала слабым режиссерским кулачком. Но было ясно, нам никто не откроет дверь в прокуренную монтажную.
А во дворе благоуханно пахло липовым мёдом.

— Тебя берегут, — сказал водитель дядя Лёша, — для чего-то такого, ты сам догадайся. Просто так оно не бывает.
— Чего просто так не бывает, дядя Лёш?
— Чудес. Чудесами не разбрасываются. Значит так надо, чтобы ты крепко подумал.

Мы сидели в брюхе буханки. Ляля, я и водитель дядя Лёша, который деликатесно нас не прогонял.
Я извлек из камеры бетакамовскую кассету
с сегодняшними интервью. Ляля запаковала кассету
в коробку, надписала и вручила мне. Кассета летит
со мной в Париж – понял я. И ещё сверток из синагоги.
Он тоже. Как бы самолет не рухнул с таким сомнительным грузом.

Дядь Лёш повез нас на Дворцовый мост через опустевшую стрелку В О, где и произошло то Чудо,
о котором я поведал коллегам. Меня на Гороховую,
потом Лялю на Гражданку,
— Велик заберешь? – спросил д. Лёша.
Я покачал головой. Он не увидел, но и так понял.
И мы плыли по остывающему городскому асфальту,
как по черной реке времени, в ладье-буханке, которая везет троих не спящих в ночи сквозь фонари, сквозь ампир и бидермейер застывших фасадов и тьму погашенных окон, за которыми спали живые, но казались мертвецами.

Интерьер. День. Салон самолёта компании Эрфранс.

Место 13 с. Окно недоступно, доступен проход.
Однако, протянуть ноги в проход небесная девушка не велит. Я вынимаю свой лэптоп, и он совпадает с цветом
и составом неба на высоте 10 000 м, краешек которого виден в иллюминатор новенького Эрбю;с A 320.
Синее уже ничего не бывает, такой абсолютной синевы, сквозь которую сифонит космический ультрафиолет, сквозит Вселенная тёмным веществом, искрят пылинки звезд и крупинки метеоритов, синева, которую бесстрашно вспарывает эшелоном выше чайнаэйрлайн.

Ещё перед вылетом я скачал последние письма, где должны бы содержаться последние инструкции из ЦУПа, пожелания доброго пути, любви, дружбы от тайной доброжелательницы.
Страница, как всегда, открылась сама.

«Да, да, как это было? – думал он, вспоминая сон. – Да, как это было? Да! Алабин давал обед в Дармштадте; нет, не в Дармштадте, а что-то американское.
Да, но там Дармштадт был в Америке.
Да, Алабин давал обед на стеклянных столах, да, – и столы пели: Il mio tesoro и не Il mio tesoro, а что-то лучше, и какие-то маленькие графинчики, и они же женщины», – вспоминал он.
(Л.Н.Толстой. «Анна Каренина». Сон Стивы Облонского)

Такой пассаж.
Сразу после набора высоты можно было курить.
Свой последний голуаз я оставил специально на этот случай.
Я встал и пошел к туалету. В принципе, курить не запрещено и на своём месте, но пассажир слева посмотрел на мой голуаз взглядом дяди Стёпы-пожарного.

Навстречу мне шла небесная девушка. Она толкала тележку с амбро;сией и нектаром с газом и без газа.
Она предлагала напитки головам и шляпам.
Шляпы чаще всего отвечали указующим перстом,
иные отвечали «дуван, силь ву плей» или
«ло минераль» и я запомнил, что на «дюван» красавица
с опытным лицом наливает в пластиковый стаканчик красного вина.
Пятясь назад несколько сот километров над Белоруссией, я присел на пустующее место и произнёс как клятву юного пионера: «диван сильва пле» — и показал для верности пальцем на бутыль с вином.
За что был награжден игриво-вавилонской улыбкой
и пленительно звучащей французской речью, однако вина не получил, так как бутыль, была уже увы «фиаска», пуста.

Возле самолётного сортира курили и думали несколько соотечественников. Я пристроился к ним и тоже заскрипел мозгами так, что слышно было по всей Польше,
над которой в бездонной вышине плыл наш небесный французский летучий корабль: «Il mio tesoro»*.
___________________________________________________
* Моё сокровище (итал) – фраза из текста Толстого.

Небесная девушка со значком компании эйрфранс
на лацкане, протиснула мимо меня опустевшую тележку.
Я машинально промямлил, не ведая, что говорю:
«Il mio tesoro», единственное, что я запомнил из сна Стивы Облонского.

Стюардесса не моргнув глазом, затараторила
по-итальянски. Я, кажется, засмеялся.
— Вот, блин, попал впросак! – сказал по-русски
и международно улыбнулся интересный мол чел.
Небесная девушка молча нырнула за занавеску и через минуту вернулась с бутылочкой вина и пластиковым стаканчиком.
— Часто приходится в просак попадать? — на чистейшем вологодском, произнесла стюардесса по имени эрфранс
и подала мне вино в стаканчике. Пол-Германии я соображал ответ и над Берлином выпалил:
— just now. Only, – в ответ она подвинула мне ближе своё лицо, и я принуждён был внимательнее рассмотреть лик работника неба, иностранной стюардессы, Вавилонки и полиглотки.
Вблизи оно было не так уж и юно, было подсушено разреженным воздухом, и поверх проложены пятна румян, нарисована морковная улыбка на устах и резко прочерчены веки.
— Молодой человек, попасть впросак не так уж и сложно.
Ведь это находится как раз между анальным отверстием
и половым органом, — ласково молвила небесная девушка
и унесла пустую бутылку на небесную кухню.

Экстерьер. Вечер. Аэропорт Шарль де Голль.

Меня встречал продюсер Жильбер и с ним переводчица, узбечка Лола. Они узнали меня по фотографии, которую держал в руках Жильбер. Они выставили напоказ мою фотографию, где я точно был не Делон, тыкали в выходящих из гейта пассажиров из Санкт-Лениграда.
Пассажиры разглядывали снимок и мотали головами.
Я хотел сделать то же самое. Но Жильбер сделал в меня прицельный выстрел из пальца, а Лола закричала:
«Папель Ипанович!»
И Штирлиц понял, что провалился.

Минут через сорок–пятьдесят мсье Жильбер на своём антикварном ситроене карт ти эль подрулил к дверке
в заборе.
За забором рос плющ, рос хвощ, росли деревья и цветы, росло всё, что может произрастать на земле Луи Каторза, Короля-Солнца, и за всем этим скрывался небольшой мезон пти, в два этажа с мансардной крышей.
Это был сквот, занятый разнообразным творческо-артистическим сбродом. По-сути, это был самозахват,
на который городские власти смотрели как-то
по-французски, легкомысленно и прагматично.
Не трогали.
Показались особенно забавными мне показались три обстоятельства:
1. сквот находился не где-то там, за 20-м арондисман,
а прямо в центре города, можно сказать, в сотне шагов от воображаемого центра русской эмиграции;
2. в этом сквоте на совершенно незаконных основаниях проживали, и имели все условия для профессиональной
и любой другой деятельности неопределённое количество лиц обоего, а так же и третьего пола, причисляющих себя к категории артист и артизан. Но при этом они вели себя как совершенные французы, соблюдали все ритуалы, говорили друг другу бон жур, сова, за столом — бон аппети, аккуратно ели при помощи столовых приборов, не ломали котлету ребром гнутой вилки; вино непременно сопровождало любую трапезу, не использовалось для изменения состояния сознания, а употреблялось скорее как необходимая добавка для улучшения пищеварения;
3. при сквоте имелся симпатичный огородик, где выращивались витаминные салаты, укроп, ретрушка, лук, и среди прочего, мне показали грядку с «травой», сиречь, коноплей. Вот так запросто. Хочешь? Вудре?
Мерси буку, но, мерси.

Лола, узбечка Лола, изучала русский язык в Сорбонне. Свой родной, узбекский она знала от матери. От отца она была француженкой, но ей нравилось рядиться под самаркандскую апушку, носить под цветастым платьем легкие шаровары, заплетать тысячу косичек, что кстати очень ей шло и делало ее чрезвычайно популярною в среде артист эз артизан.

После вечерней трапезы с вином на воздухе, после того, как Лола Бриджидовна под скрип француженок-цикад осветила мне фонариком все достопримечательности сквота, Жильбер позвал нас в дом.

— Здесь мы будем иногда работать и иногда снимать наше кино, — Жильбер продолжил зкскурсию по комнатам и чердакам сквота. Речь, оказывается, шла о съёмках некоего фильма.
— Здесь можно практически бесплатно иметь кое-какие возможности для павильонной съемки, изготовить кое-какие декорации, реквизит, кое-каких артистов и статистов можно набрать из числа обитателей сквота и их друзей, — с выраженным узбекским акцентом переводила Лола.
— Жильбер, — спросил я Жильбера, глядя при этом на Лолины лоснящиеся косички, — о чем будет фильм и чем, собственно, я могу вам помочь. Если мне нужно будет кого-то застрелить, или отравить или утопить или всё вместе и сразу, то вы ошиблись в выборе кандидата.
Всё это я умею делать только на бумаге.
И только по-русски.
Лола тщательно перевела. Жильбер распустил морщины на лбу и засмеялся. Жильбер был не самым старшим продюсером, скорее вторым помощником босса.
И он обещал встречу с боссом в ближайшие дни.
А пока он может дать мне небольшой аванс, поселить в небольшом ателье, оно же и апартаменты, в очень симпатичном месте. Обо всём дальнейшем я не должен беспокоиться. Несколько дней я могу быть предоставлен сам себе, Лола составит мне компанию в прогулках по городу, если я того пожелаю, иногда и он сможет присоединиться, чтобы мало-помалу вводить меня
в курс дела.

И Жильбер снова посадил нас с Лолой в Рено катр ти эль и отвез меня в округ Сан Денни и поселил на улице Ленина.

Интерьер. Поздний вечер. Авеню Ленин.
Комната на 2-м этаже.

Я был ошарашен. Чувства отделённости от реальности преследовало меня целый день, но дело к ночи, от усталости мне уже не было не столь удивительно,
что комната на авеню Ленин была почти точной копией моей комнаты на Гороховой. На полу был матрас без ножек, были накиданы белые шкуры и ничего кроме.
Но, главное, эркер с четырьмя окнами и широченным подоконником, в этот раз из благородного дерева.
Я открыл окна, выходящие на авеню Ленин (ударение, понятно, на последнем слоге), забрался с ногами на подоконник и отдался течению мыслей, которые были скорее отражением фар иномарок, с легким шелестом скользящих вдоль авеню. Потянуло хорошим бензином.
Ночной воздух Парижа был побогаче на запахи, чем Вилор-Генриевичева сентенция. Но если растопырить крылья носа, да выбросить сигарету за окно — во Францию! — всё сходится.
Подо мной мурлыкали проходящие мимо французы
и француженки, их речь казалась возвышенной и очень значительной, так как в русском языке много французских слов, которые чаще используются как научные и псевдонаучные термины.

— Бон суаре, — услыхал я шепот из глубины подсознания
и на всякий случай обернулся, — коман сова?
Я молча сполз с подоконника и обнял свою тайную доброжелательницу.
— Где бы я не был, — понял я, — это теперь будет всегда со мной.
— Старайся, — прошептала черно-рыжая, — реже попадать впросак.

Источник