Повесть непогашенной луны
В предисловии автор подчёркивает, что поводом для написания этого произведения была не смерть М. В. Фрунзе, как многие думают, а просто желание поразмышлять. Читателям не надо искать в повести подлинных фактов и живых лиц.
Ранним утром в салон-вагоне экстренного поезда командарм Гаврилов, ведавший победами и смертью, «порохом, дымом, ломаными костями, рваным мясом», принимает рапорты трёх штабистов, позволяя им стоять вольно. На вопрос: «Как ваше здоровье?» — он просто отвечает: «Вот был на Кавказе, лечился. Теперь поправился. Теперь здоров». Официальные лица временно его оставляют, и он может поболтать со своим старым другом Поповым, которого с трудом пускают в роскошный, пришедший с юга вагон. Утренние газеты, которыми, несмотря на ранний час, уже торгуют на улице, бодро сообщают, что командарм Гаврилов временно оставил свои войска, чтобы прооперировать язву желудка. «Здоровье товарища Гаврилова внушает опасения, но профессора ручаются за благоприятный исход операции».
Передовица крупнейшей газеты сообщила также, что твёрдая валюта может существовать тогда, когда вся хозяйственная жизнь будет построена на твёрдом расчёте, на твёрдой экономической базе. Один из заголовков гласил: «Борьба Китая против империалистов», в подвале выделялась большая статья под названием: «Вопрос о революционном насилии», а затем шли две страницы объявлений и, конечно, репертуар театров, варьете, открытых сцен и кино.
В «доме номер первый» командарм встречается с «негорбящимся человеком», который разговор об операции со здоровым Гавриловым начал со слов: «Не нам с тобой говорить о жёрнове революции, историческое колесо — к сожалению, я полагаю, в очень большой мере движется смертью и кровью — особенно колесо революции. Не мне тебе говорить о смерти и крови».
И вот по воле «негорбящегося человека» Гаврилов попадает на консилиум хирургов, почти не задающих вопросов и не осматривающих его. Однако это не мешает им составить мнение «на листке жёлтой, плохо оборванной, без линеек бумаги из древесного теста, которая, по справкам спецов и инженеров, должна истлеть в семь лет». Консилиум предложил прооперировать больного профессору Анатолию Кузьмичу Лозовскому, ассистировать согласился Павел Иванович Кокосов.
После операции всем становится ясно, что ни один из специалистов, в сущности, не находил нужным делать операцию, но на консилиуме все промолчали. Те, кому непосредственно предстояло взяться за дело, правда, обменялись репликами вроде: «Операцию, конечно, можно и не делать. Но ведь операция безопасная. »
Вечером после консилиума над городом поднимается «никому не нужная испуганная луна», «белая луна в синих облаках и чёрных провалах неба». Командарм Гаврилов заезжает в гостиницу к своему другу Попову и долго беседует с ним о жизни. Жена Попова ушла «из-за шёлковых чулок, из-за духов», бросив его с маленькой дочерью. В ответ на признания друга командарм рассказал о своей «постаревшей, но единственной на всю жизнь подруге». Перед сном у себя в салон-вагоне он читает «Детство и отрочество» Толстого, а потом пишет несколько писем и кладёт их в конверт, заклеивает и надписывает: «Вскрыть после моей смерти». Утром, перед тем как отправиться в больницу, Гаврилов приказывает подать себе гоночный автомобиль, на котором долго мчит, «разрывая пространство, минуя туманы, время, деревни». С вершины холма он оглядывает «город в отсветах мутных огней», город кажется ему «несчастным».
До сцены «операции» Б. Пильняк вводит читателя в квартиры профессоров Кокосова и Лозовского. Одна квартира «консервировала в себе рубеж девяностых и девятисотых российских годов», другая же возникла в лета от 1907 до 1916-го. «Если профессор Кокосов отказывается от машины, которую ему вежливо хотят прислать штабисты: «Я знаете, батенька, служу не частным лицам и езжу в клиники на трамвае», то другой, профессор Лозовский, наоборот, рад тому, что за ним приедут: «Мне надо перед операцией заехать по делам».
Для анестезии командарма усыпляют хлороформом. Обнаружив, что язвы у Гаврилова нет, о чем свидетельствует белый рубец на сжатом рукой хирурга желудке, живот «больного» экстренно зашивают. Но уже поздно, он отравлен обезболивающей маской: задохнулся. И сколько потом ни колют ему камфару и физиологический раствор, сердце Гаврилова не бьётся. Смерть происходит под операционным ножом, но для отвода подозрения от «опытных профессоров» «заживо мёртвого человека» кладут на несколько дней в операционную палату.
Здесь труп Гаврилова навещает «негорбящийся человек». Он долго сидит рядом, затихнув, потом пожимает ледяную руку со словами: «Прощай, товарищ! Прощай, брат!» Разместившись в своём автомобиле, он приказывает шофёру мчать вон из города, не зная, что тем же путём совсем недавно гнал свою машину Гаврилов. «Негорбящийся человек» тоже выходит из машины, долго бродит по лесу. «Лес замирает в снегу, и над ним спешит луна». Он тоже окидывает холодным взглядом город. «От луны в небе — в этот час — осталась мало заметная тающая ледяная глышка. »
Попов, вскрывший после похорон Гаврилова адресованное ему письмо, долго не может оторвать от него взгляда: «Алеша, брат! Я ведь знал, что умру. Ты прости меня, я ведь уже не очень молод. Качал я твою девчонку и раздумался. Жена у меня тоже старушка и знаешь ты её уже двадцать лет. Ей я написал. И ты напиши ей. И поселяйтесь вы жить вместе, женитесь, что ли. Детишек растите. Прости, Алеша».
«Дочь Попова стояла на подоконнике, смотрела на луну, дула на неё. „Что ты делаешь, Наташа?“ — спросил отец. „Я хочу погасить луну“, — ответила Наташа. Полная луна купчихой плыла за облаками, уставала торопиться».
Понравился ли пересказ?
Ваши оценки помогают понять, какие пересказы написаны хорошо, а какие надо улучшить. Пожалуйста, оцените пересказ:
Что скажете о пересказе?
Что было непонятно? Нашли ошибку в тексте? Есть идеи, как лучше пересказать эту книгу? Пожалуйста, пишите. Сделаем пересказы более понятными, грамотными и интересными.
Источник
«Негорбящийся человек»: К 135-летию со дня рождения И. В. С
Приближающееся 135-летие со дня рождения И.В. Сталина даёт повод вспомнить о небольшой «Повести непогашенной луны» Бориса Андреевича Пильняка (Вогау), увидевшей свет в 1926 г. Написанная на злобу дня (можно сказать, что Пильняк открыл новый жанр повести-сплетни, заглохший в условиях советской цензуры), для нас она интересна вовсе не тем, что автор, не особо стремясь скрыть это, в художественной форме отразил разговоры и настроения, циркулировавшие в определённых кругах после смерти М.В. Фрунзе. Повесть эта интересна тем, что она содержит едва ли не первый по времени портрет восходящей звезды советского политического Олимпа, будущего Отца Народов, Генерального секретаря ЦК ВКП (б) Иосифа Виссарионовича Сталина. Трудно сказать, насколько точен в передаче конкретных деталей был этот портрет, однако, у нас не вызывает сомнений, что Пильняк смог, как это свойственно большим художникам, увидеть главное, сосредоточив на этом внимание читателя. Не будучи большевиком, тем более входившим в руководящие структуры, писатель явно не имел возможности наблюдать Сталина, что-называется, в быту. На такую мысль наводит хотя бы постоянное упоминание рядом с генсеком стенографистки, услугами которых, по некоторым свидетельствам, он никогда не пользовался. Посвящение «Повести…» видному литературному деятелю той поры Александру Константиновичу Воронскому, как и её подоплёка, указывают на вероятный источник информации – окружение Л. Д. Троцкого, с которым был близок редактор «Красной нови». Можно представить себе, каким должен был получиться портрет человека, увиденного любящими глазами Воронского, по свидетельству близких на дух не переносившего Сталина и в двадцатые, и в тридцатые годы. Конечно, Пильняк не мог игнорировать соображения безопасности, наверняка не мог сказать всего – даже тогда ставки были велики; и всё же портрет оказался великолепным: в нём писатель выхватил едва ли не главное в многогранной личности Сталина.
На всём протяжении своей небольшой повести писатель, не называя имён (как известно, nomina sunt odiosa) именует своего героя «негорбящимся человеком». Трудно сказать, что конкретно повлияло на эту характеристику – партийный псевдоним большевистского вождя (впрочем, в оппозиционных кругах его предпочитали называть «кремлёвским шашлычником», и это ещё не самая хлёсткое из ходивших в Москве прозвищ Сталина) или особенности его осанки, однако, нельзя не признать, что она достаточно чётко представляет определённые черты его характера. Напомним, что на момент выхода повести даже чисто внешне Сталин не был похож на того толстого бюрократа, чей облик утвердился и был канонизирован в годы так называемого «культа личности». В 1926 г. вождь ещё только приближался к своему пятидесятилетию, и сохранившаяся хроника и фотографии показывают нам вполне молодого и даже огневого, по кавказски темпераментного мужчину, готового, засучив рукава, идти к великим свершениям и переворотам.
Характеристика «негорбящегося человека» даётся в двух эпизодах, каждый из которых на свой лад бьёт в одну точку.
«Негорбящийся человек остался в кабинете. Никто больше к нему не приходил. Не горбясь сидел он над бумагами, с красным толстым карандашом в руках… Прошли час и другой, человек сидел за бумагами, работал. Однажды звонил телефон, он слушал и ответил: «Два миллиона рублей галошами и мануфактурой для Туркестана, чтобы заткнуть бестоварную дыру. Да, само собою. Да, валяй. Пока». Входил бесшумно коридорный человек, поставил на столике у окна поднос со стаканом чая и куском холодного мяса, прикрытым салфеткой, ушел. Тогда негорбящийся человек вновь позвонил секретарю, спросил: «Секретная сводка готова?» — И вновь надолго человек безмолвствовал над большим листом, над рубриками Наркоминдела, Полит- и Экономотделов ОГПУ, Наркомфина, Наркомвнешторга, Наркомтруда«.
Что это, описание будней партийного бюрократа? Определённо нет, и на это указывает второй эпизод.
«В этот час негорбящийся человек в доме номер первый все еще сидел в своем кабинете…Теперь перед ним были открыты толстые книги на немецком и английском языках, — он писал, — по-русски, чернилами, прямым почерком, в немецком Lainen-Роst. Те книги, что были раскрыты перед ним, были книгами о государстве, праве и власти. В кабинете падал с потолка свет, и теперь видно было лицо человека: оно было очень обыденно, быть может, чуть-чуть черство, но, во всяком случае, очень сосредоточенно и никак не утомленно. Человек над книгами и блокнотом сидел долго. Потом он звонил, и к нему пришла стенографистка. Он стал диктовать. Вехами его речи были СССР, Америка, Англия, земной шар и СССР, английские стерлинги и русские пуды пшеницы, американская тяжелая индустрия и китайские рабочие руки. Человек говорил громко и твердо, и каждая его фраза была формулой».
И собственно, всё. Есть ещё один небольшой эпизод, о котором скажем позже. Итак, перед нами портрет человека, лицо которого очень обыденно (это неправда, но его особую красоту разглядят значительно позже, но уж когда разглядят, забудут нескоро), чуть-чуть черство (эту черту героя разглядел ещё бывший добреньким только в детских книжках В. И. Ленин), сосредоточенно и никак не утомленно. Перед нами «негорбящийся человек» в «начале славных дел». Спрашивается, каких дел?
За многолетними разговорами о кровожадной природе Сталина, его «жидоедстве», «тиранстве» и «иконоборчестве» как-то в тени оказалось то лежащее на поверхности обстоятельство, что по делам своим он был если и не западником в привычном значении этого слова, то уж «модернизатором» и «оптимизатором» российского общества и государства точно. И как-раз об этом пишет, точнее, предчувствует Пильняк в своей книге. Именно Сталину было уготовано выполнить особую историческую миссию, связанную с завершением в России промышленной революции, созданием нового технологического уклада и переходом многоукладного, во многом ещё традиционного аграрного общества на новый уровень. Поколение, родившееся после 1990 г. просто не в состоянии представить масштаб сделанного, как вероятно ему трудно представить себе такую страну и такую промышленность. Напомним некоторые цифры. Менее чем за десять лет, с 1929 по 1937 гг. в СССР было построено около 6 тыс. крупных предприятий, то есть в стране вводилось в строй 600 – 700 больших (а порой и просто гигантских) промышленных объектов ежегодно. По абсолютным объемам промышленного производства СССР в 1937 г. вышел на второе место в мире, обогнав Германию и уступая только США. Страна избавилась от экспортной зависимости – прекратился ввоз из-за рубежа более ста видов промышленной продукции (цветные металлы, экскаваторы, турбины, паровозы, трактора, автомобили, самолеты и др.). К концу 30-х гг. удельный вес импорта в потреблении страны снизился до 1%. При всех диспропорциях и издержках сталинские пятилетки стали экономическим чудом, в результате которого страна обрела потенциал, который по ряду показателей (прежде всего, отраслевой структуре и техническому оснащению) находился на уровне самых передовых государств того времени. Более того, сумев понять и предсказать развитие силовых полей мировой политики, Сталин поднялся над уровнем энергичного технократа, умело копирующего западный опыт: последовательно и неустанно, как это водилось за ним, он заложил основы «Советской Атлантиды», континента в континенте, огромной страны, способной производить все группы товаров и осваивать любые технологии.
Сталину удалось сделать то, что кажется невозможным в современной России: он заставил людей не только хорошо и много работать, но и отвечать за свою работу. Это под его руководством была создана промышленность, которая в критическом 42-м году превзошла промышленность почти всей Европы, работавшей на гитлеровскую Германию. Он заставил уважать Советскую Россию во всём мире. «Негнущийся человек» знал цену себе и этой стране. Пильняк и об этом пишет: «Первый снял трубку, слушал, переспросил, сказал:- «Ноту французам,- конечно, официально, как говорили вчера. Ты понимаешь, помнишь, мы ловили форелей? Французы очень склизкие. Как? Да, да, подвинти. Пока«.
Он никогда и не перед кем не заискивал и, кажется, вполне искренне презирал этих «засранцев-иностранцев». Похоже, и в грош не ставил всех рузвельтов, черчиллей и де голлей мира сего. «Разве кто-нибудь из них думает про простого человека?» — отозвался презрительно, когда сподвижники, будущие десталинизаторы, будто скаковых лошадей обсуждали достоинства западных «царей». Только что не высек верного Молотова на последнем съезде партии за то, что тот поддался соблазну респектабельности в глазах мировой демократии. Конечно, это рождало в народе уважение к такому вождю, которое не купить за все деньги «Оборонсервиса». А ещё в отличие от нынешних правителей он понимал русского человека и в отличие от них же принимал его таким, какой он есть, со всеми его слабостями и достоинствами. Как нам представляется, грузинский революционер Джугашвили, ставший выдающимся русским государственным деятелем Сталиным, искренне желал добра этому самому русскому народу и по-своему любил его. А иначе – зачем все эти годы, наполненные неустанным трудом, страшной борьбой, потерей близких? Неужели только для того, чтобы числиться генеральным секретарём по партийному ведомству? Нет уж, как верно заметил заклятый друг вождя Уинстон Черчилль спустя годы после смерти Сталина, «история и народ таких людей не забывают».
Вообще, сталинская эпоха необыкновенно ярко высветила как самые лучшие, так и самые отвратительные черты русского национального характера. Наверное, иначе и не могло быть на критическом повороте истории, когда решался вопрос о самом существовании народа. Ради победы он был готов на многое. Более того, взращённый опытом революционной деятельности и Гражданской войны Сталин был готов почти на всё для достижения великих целей, стоявших перед партией, которую он возглавил. Вспомним о черствости, подмеченной Пильняком. Впрочем, куда лучше об этом скажет Осип Мандельштам в 1933 г. в своём предвзятом, но от этого не ставшего менее великолепном портрете нашего героя:
Как подковы кует за указом указ —
Кому в пах, кому в лоб, кому в бровь, кому в глаз.
Что ни казнь у него, то малина
И широкая грудь осетина.
При этом, однако, обратим внимание на любопытную оговорку, которую Пильняк вкладывает в уста «негорбящегося человека»: «историческое колесо – к сожалению, я полагаю – в очень большой мере движется смертью и кровью, — особенно колесо революции». Как представляется, под тем, что колесо революции движется смертью и кровью, охотно подписался бы и Николай Иванович Бухарин (у него есть высказывания и похлёще), и Лев Давидович Троцкий, и другие партийные вожди. То, что при этом все они испытывали бы какие-то сомнения – поставим под вопрос. Как показал опыт 1937 года, сожаления вскоре ушли, вопросы остались. На вопрос же о том, был ли Сталин жестоким, лучше всех ответил маршал Жуков на одной из встреч с интеллигенцией: «Да, был. И я был жестоким. Время тогда было такое».
Источник