Шавиро с вселенная вещей

Профессор, именная кафедра английского языка
и литературы Хелен Дерой,
Колледж свободных искусств и наук (CLAS),
Университет Уэйна (WSU).
Адрес: 5057 Woodward, suite 9408,
48202 Detroit, MI, USA
E-mail: shaviro@shaviro.com

Статья посвящена эстетическому измерению существования вещей, которое обсуждается автором в рамках философии Альфреда Уайтхеда в сопоставлении с объектно-ориентированной онтологией Грэма Хармана. Обсуждение начинается с иллюстрации опыта нечеловеческого, за которой автор обращается к роману Гвинет Джонс «Вселенная вещей». Автор тематизирует инструментальность вещей и противопоставляет ее наличности, опираясь на рассуждения Грэма Хармана и Мартина Хайдеггера. Он фиксирует концептуальный момент, когда ему приходится принять сторону Хайдеггера и Уайтхеда в борьбе с Харманом за референциальность вещей вне присутствия. Демонстрируя недостаточность размещения вещей между присутствием и использованием, он предлагает тему эстетических отношений между вещами. В этом контексте он сопоставляет понятие «прелесть» Хармана, порывающее с контекстом, и понятие «метаморфозы», напротив умножающее сеть значений. Все это — «приманки для ощущения», пропозиции, предлагающие человеку потенциальности, поскольку вещи обладают, согласно Уайтхеду, причинной действенностью. Последняя объединяет вещи в ветвящуюся сеть следов, «вселенную вещей». Они отличны друг от друга, но объединены принадлежностью к общему миру. Автор обсуждает аспект чувственности и эмоциональности этого универсума. В заключение автор выписывает три тезиса касательно «демократии вещей». Во-первых, все приводимые эстетические структуры — универсальные, а не специфически человеческие. Обсуждается стирание различия между живым и неживым. Во-вторых, все вещи живы и креативны, что вытекает из первого тезиса. В-третьих, это означает, что реанимируется панпсихизм, или панэксперенциализм.

THE UNIVERSE OF THINGS

Steven Shaviro
Helen DeRoy Professor of English, shaviro@shaviro.com
College of Liberal Arts and Sciences (CLAS),
Wayne State University (WSU), 5057 Woodward,
suite 9408, 48202 Detroit, MI, USA

This article is dedicated to the aesthetic dimensions of the existence of things. The discussion draws on Alfred Whitehead’s philosophy and on Graham Harman’s object-oriented ontology. The article opens with an illustration of the nonhuman experience with reference to a case from Gwyneth Jones’s novel “The universe of things.” The author discusses the instrumentality of things and juxtaposes it with the presence of things, using ideas brought forth by Graham Harman and Martin Heidegger. The author pinpoints the moment when he must side with Heidegger and Whitehead over Harman, arguing for the referentiality of things beyond their presence. The author demonstrates the insufficiency of placing things between their presence and their use, and thus argues that we should pay attention to the aesthetic relationships between things. In this context, the author compares Harman’s idea of “allure,” which breaks with context, and the idea of “metamorphosis,” which widens the web of meaning. All of this works to capture attention, since, according to Whitehead, things have causal efficacy. This causal efficacy unites things into a complicated web of traces, or into a “universe of things.” These things are different from each other, but they are united by the fact that they belong to a common universe. The author discusses the feelings and emotions of this universe. In conclusion, the author offers three theses on the “democracy of things.” The first thesis states that that all aesthetic structures discussed here are universal rather than specific to human beings. The second thesis follows from the first and argues that all things are alive and are creative. The third thesis follows from the previous two and alludes to the fact that we are witnessing a return to panexperientialism or panpsychism.

Источник

Шавиро с вселенная вещей

THE UNIVERSE OF THINGS

Steven Shaviro
Helen DeRoy Professor of English, shaviro@shaviro.com
College of Liberal Arts and Sciences (CLAS),
Wayne State University (WSU), 5057 Woodward,
suite 9408, 48202 Detroit, MI, USA

Источник

Еще один «Логос» о спекулятивном реализме

Третий номер философского журнала «Логос» за 2017 год будет посвящен спекулятивному реализму.

В свежий номер литературно-философского журнала «Логос» вошли следующие статьи:

Грэм Харман. Сети и ассамбляжи: возрождение вещей у Латура и Деланда
Мануэль Деланда. Новая онтология для социальных наук
Дмитрий Вяткин. «Плазма в себе»: между онтологией и эпистемологией
Мария Ерофеева. Акторно-сетевая теория: объектно-ориентированная социология без объектов?
Георгий Коновалов. Corpus vs Object. Онтология тел Жан-Люка Нанси как объектно-ориентированная
Стивен Шавиро. Вселенная вещей
Эндрю Пикеринг. Новые онтологии
Игорь Красавин. Гетерархия множества
Питер Осборн. Философия после теории. Трансдисциплинарность и новое
Рэй Брассье. Понятия и объекты

Литературно-философский журнал «Логос» – старейший независимый философский журнал в России. Издается с 1991 года. Выходит 6 раз в год. Главный редактор – Валерий Анашвили.

Источник

Необходимая бесполезность: теоретик Стивен Шавиро об «акселерационистской эстетике»

Андрей Шенталь

Понятию акселерационизма, введенного философом Беньямином Нойзом, за последний год было посвящено несколько манифестов, ряд конференций и публикаций, включая номер журнала e-flux. Этот термин определяет тактику сопротивления капитализму через интенсификацию и радикализацию его внутренних противоречий, которые должны привести к его самоуничтожению. T&P публикуют перевод текста американского исследователя культуры Стивена Шавиро, критикующего акселерационизм с политической точки зрения, но открыващего в нем большой эстетический потенциал «просвещенного цинизма».

Tout se résume dans l’Esthétique et l’Économie politique. Все сводится к эстетике и политэкономии. Афоризм Малларме — моя отправная точка в размышлении об акселерационистской эстетике. Я считаю, что эстетика находится в особых отношениях с политической экономией, прежде всего потому, что эстетика — это та вещь, которую нельзя свести к политической экономии. Политика, этика, эпистемология и даже онтология подвержены «детерминации в последней инстанции» силами и отношениями в производстве. Или, скорее, если онтология не полностью детерминирована, то лишь в той мере, в какой она сама является фундаментально эстетической. Если эстетика не сводится к политической экономии, но вместо этого любопытным образом существует рядом с ней, это потому, что в эстетике есть нечто призрачное, нематериальное.

Кант делает два важных замечания относительно того, что он называет эстетическим суждением. Во-первых, любое суждение обязательно «незаинтересованное». Это означает, что оно никак не связано с моими собственными желаниями и потребностями. Это что-то, от чего я получаю удовольствие ради него самого, без скрытых мотивов и без выгоды для себя. Когда я нахожу что-то прекрасным, я «безразличен» к любому применению, которое может иметь этот объект; я даже безразличен к тому, существует ли он на самом деле. Это то, почему эстетические чувства — та область существования, которая не сводится к политической экономии.

«Красота предполагает освобождение от нужды; она предлагает выход из чувства искусственной нехватки, насажденной капиталистическим способом производства»

Конечно, это не означает, что через искусство я в действительности получаю свободу от земных забот. Ограничения, накладываемые политической экономией, мешают эстетике. Голодающий человек лишен полного эстетического удовольствия. Только тогда, когда я в целом сыт, я наслаждаюсь изысками кухни. И только в защищенном месте, говорит Кант, я могу получить удовольствие от возвышенного зрелища опасности. Красота сама по себе недейственна. Но это также значит, что красота сама по себе утопична. Ибо красота предполагает освобождение от нужды; она предлагает выход из чувства искусственной нехватки, насажденной капиталистическим способом производства. Однако потому, что мы на самом деле живем при этом способе производства, красота — это только «обещание счастья» (как сказал Стендаль), нежели само счастье. Это неизбежно, что эстетика для нас мимолетна и призрачна. Когда время — это деньги, а труд — это 24/7, мы не можем позволить себе быть индифферентными по отношению к существованию чего бы то ни было. Используя различие, которое сделал Чайна Мьевиль, искусство при капитализме в лучшем случае предлагает нам эскапизм, нежели настоящую возможность избавления.

эпифеномен — побочное явление, сопутствующее другим явлениям, но не оказывающее на них никакого влияния

квалиа — термин аналитической философии, обозначающий качественные характеристики чувственно воспринимаемого мира

креативное разрушение — способ выживания и развития капиталистической экономики через разрушение предшествующих экономических структур

Второе важное замечание, которое делает Кант относительно эстетического суждения, — это то, что оно не познавательно. Красота не может быть отнесена к понятию. Эстетическое суждение поэтому единично и безосновательно. Эстетическое переживание не имеет ничего общего с «информацией» или «фактами». Оно не может быть обобщено или оформлено в рода позитивное знание. Как же оно может быть на это способно, если оно не служит какой-либо функции или цели, кроме самого себя? И это все опять потому, что эстетическое чувство кажется нам призрачным и даже эпифеноменальным. Оно не может быть извлечено, присвоено или к применено.

Аналитические философы сознания, обеспокоенные этой невозможностью, потратили десятилетия, пытаясь утверждать, что эстетического переживания — или того, что они чаще называют «внутреннее чувство» (inner sensation), или переживание квалиа, или «сознание» tout court, — на самом деле не существует. Как это превосходно сформулировал Витгенштейн, «колесо, которое можно крутить, не приводя в движение все остальное, не относится к машине». Мыслители более позднего времени превратили замешательство Витгенштейна относительно внутреннего переживания в догматическое отрицание того, что оно может быть чем-либо кроме иллюзии. Но основной вопрос никуда не исчез. Эстетика указывает на странную настойчивость того (процитируем Витгенштейна еще раз), что «не нечто, но и не Ничто!». Эстетическое переживание — это не часть какой-либо мыслительной машины — даже если его никогда не встретишь нигде, кроме такой машины.

Какова тогда сегодня роль эстетики? Я сказал, что красота не может быть подчинена; тем не менее мы живем в то время, когда финансовые механизмы подчиняют все, что существует в мире. Капитализм перешел от «формального подчинения» к «реальному подчинению». Эти термины, изначально введенные в оборот Марксом, были взяты на вооружение и разработаны мыслителями итальянской автономистской традиции, особенно примечательно Майклом Хардтом и Антонио Негри. Для Маркса то, что подчиняется капиталу, — это труд. При формальном подчинении капитал апроприирует и извлекает излишек из трудовых процессов, которые предшествуют капитализму или по крайней мере не организованы капиталом. При реальном подчинении нету больше такой автономии; сам труд организован непосредственно по-капиталистически (представьте фабрику или сборочный конвейер).

формальное подчинение — экономическая зависимость труда от капитала, когда средства производства принадлежат классу капиталистов

реальное подчинение — подчинение, при котором капитал определяет процессы труда и трансформирует социальные отношения

автономизм — течение итальянского марксизма, настаивающее на внепартийных и внепрофсоюзных способах сопротивления

В расширенном переопределении «подчинения» Хардта и Негри не только труд подчиняется капиталу: мы все равно работаем, даже когда мы потребляем, и даже когда мы спим. Аффекты и чувства, языковые способности, способы кооперации, формы ноу-хау и явного знания, выражения желания: все они присвоены и превращены в прибавочную стоимость. Мы перешли от ситуации открытой эксплуатации, в которой капитал подчинял труд и субъективность своим целям, к ситуации внутренней эксплуатации, в которой капитал напрямую встраивает труд и субъективность внутрь своих собственных процессов.

«Мы перешли от ситуации открытой эксплуатации, в которой капитал подчинял труд и субъективность своим целям, к ситуации внутренней эксплуатации, в которой капитал напрямую встраивает труд и субъективность внутрь своих собственных процессов»

Это означает, что труд, субъективность и социальная жизнь более не «вне» капитала и не антагонистичны ему. Скорее, они непосредственно производятся как его компоненты. Они не могут сопротивляться обесцениванию капитала, потому что они уже сами — функции капитала. Это заставляет нас говорить о таких понятиях, как «социальный капитал», «культурный капитал», «человеческий капитал»: как если бы знание, наши возможности, наши верования и наши желания имели лишь утилитарную ценность и требовали инвестиций. Все, чем мы живем и что делаем, все, что мы переживаем, быстро сводится до статуса «мертвого труда, который, подобно вампиру, живет только всасыванием живого труда, и живет тем больше, чем больше его всасывает». При режиме реального подчинения каждый живущий индивид превращается в резервный капитал, который не может оставаться «невозделанным», но должен быть прибыльно инвестирован. Предполагается, что индивид станет — а на самом деле он вынужден стать, — как говорит Фуко, «антрепренером, и антрепренером себе самому… который сам себе капитал, сам себе производитель, сам себе источник доходов».

Процесс реального подчинения — ключевой для нашего глобализированного, сетевого общества. Все без исключения подчинено экономической логике, экономической рациональности. Все должно быть измерено и сделано соизмеримым через медиацию своего рода «универсального эквивалента»: денег или информации. Реальное подчинение происходит благодаря — а также дает стимул для — революционизации информационных технологий и технологий коммуникации на протяжении последних нескольких десятилетий. Сегодня мы живем в цифровом мире, мире финансовых деривативов и «больших данных». Виртуальная реальность скорее дополняет и усиливает физическую реальность «лицом к лицу», нежели находится, как мы наивно полагали, в оппозиции к ней. Неолиберализм — это не просто идеология или система верований этой формы капитализма. Но важнее, что он также является тем конкретным методом, согласно которому работает эта система. Он — актуальный набор практик и институций. Он предоставляет и метрическую систему для оценки человеческих действий, и механизм для побуждения и направления этих действий.

Что же это значит для эстетики? Процесс реального подчинения требует определения ценности и стоимости всего: даже того, что призрачно, эпифеноменально и не имеет цены. Реальное подчинение не оставляет ни одного аспекта жизни не колонизированным. Оно пытается завладеть и найти применение даже тем вещам, которые нерентабельны или «не относятся к машине». Аффект и внутреннее переживание несвободны от процесса подчинения, присвоения и извлечения излишка. Так как капитализм сейчас ищет способы, которыми можно экспроприировать прибавочную стоимость не просто через труд в узком смысле, но также из самого досуга; не просто из «частной собственности», но также из того, что автономисты называют «общее» (the common); и не просто из осязаемых предметов, но также из чувств и модальностей субъективных состояний. Все должно быть продаваемо и отдано на откуп конкуренции. Все должно быть отождествлено с «брендом».

«Далекая от того, чтобы быть субверсивной или оппозиционной, трансгрессия — это настоящий двигатель сегодняшней капиталистической экспансии: способ, котором капитализм обновляет себя в оргиях «креативного разрушения»

Это ведет к подлинно кантианской антиномии эстетики при капитализме. Эстетика должна одновременно быть без меры раскручена, но тем нее менее сведена к ничто. С другой стороны, как заметил Фредерик Джеймисон: «произошло то, что эстетическое производство сегодня встроилось в товарное производство в целом: бешеная экономическая потребность производства новых волн еще более конструктивно совершенных товаров (от одежды до аэроплана) с большим динамизмом оборота [капитала] предписывает в настоящий момент все более существенную структурную функцию и место [в производстве] эстетическим нововведениям и экспериментам».

Экономист свободного рынка Вирджиния Пострел оптимистично и некритически излагает тот же аргумент: «Эстетика или стилистика стали уникальной чертой, которая продается — глобально». Сегодня в капитализме все эстетизировано и все ценности в конечном счете эстетические.

В то же время эта повсеместная эстетизация есть также радикальное искоренение эстетического. Ощущения и чувства не просто превращаются в банальность, когда они упаковываются для продажи и служат указанием на предельно незначительные вариации продуктовых линий. Также две наиболее важные характеристики эстетического, по Канту, — незаинтересованность и непознаваемость — вынуждены исчезнуть или оправдывать свое существование. Эстетические ощущения и чувства более не незаинтересованы, потому что они превращаются в знаки персональной идентичности: выявленные предпочтения, бренды, символы стиля жизни, объекты поклонения фанатов. Эстетические ощущения и чувства также безжалостно познаются: так как они могут быть эксплуатируемы как формы труда или проданы как новые опыты и захватывающие образы жизни лишь в той мере, в какой они распознаются и объективно описываются или обрабатываются в информацию. По иронии, следовательно, это происходит именно тогда, когда «аффективный труд» предпочитается материальному производству (Хардт и Негри), когда маркетинг во все большей степени начинает интересоваться неосязаемыми товарами — такими, как настроения, переживания и «атмосферы» (Бриджит Биль-Миссал и Майкл Сарен), и когда мы входим в режим полностью «когнитивного капитализма» (Ян Мулье Бутан), направляемого открытиями когнитивной психологии и когнитивной философии сознания.

Именно при условиях реального подчинения акселерационизм впервые становится возможной эстетической стратегией. Это довольно недавнее изобретение. В двадцатом веке до инноваций, которые я изложил выше, наиболее живое искусство занималось трансгрессией. Модернистские художники искали, как бы пошатнуть табу, шокировать публику, как выйти за пределы буржуазного «хорошего вкуса». От Стравинского до дадаистов, от Батая до создателей «Глубокой глотки», от Чарли Паркера до Элвиса и до Guns N’Roses их целью было поражать аудиторию, отодвигая положение вещей дальше, чем оно когда-либо отодвигалось. Оскорбительность была мерой успеха. Трансгрессия воспринималась как субверсивная тактика и не требовала доказательств.

Но сегодня это уже неважно. Неолиберализм не видит проблемы в эксцессе. Далекая от субверсивного, трансгрессия сейчас полностью нормативна. Никого на самом деле не оскорбляет Мерлин Мэнсон или Квентин Тарантино. Любой акт, который считается «трансгрессивным», или же репрезентация расширяют поле для капиталовложений. Они открывают новые территории для присвоения и дает импульс для новых процессов, из которых можно извлечь прибавочную стоимость. Что еще может произойти в ту эпоху, когда отдых и удовольствие сами стали формами труда? Бизнес и практики маркетинга сегодня все более сосредоточены на нововведениях и инновациях. Более стремительный товарооборот — один из способов, как бороться с тем, что Маркс называл тенденцией нормы прибыли к понижению. Далекая от того, чтобы быть субверсивной или оппозиционной, трансгрессия — это настоящий двигатель сегодняшней капиталистической экспансии: способ, котором капитализм обновляет себя в оргиях «креативного разрушения».

Другими словами, политическая экономия сегодня управляется резонирующими циклами позитивной обратной связи. Финансы действуют согласно трансгрессивной культурной логике маниакальной инновации и все более разветвляющихся мета-уровней самореферентной абстракции. Такая ситуация достигается, когда финансовые деривативы, например, дрейфуют в гиперпространстве чистой случайности, свободные от индексального отношения к чему бы то ни было, «лежащему в основе». Однако, пока они плавают в цифровой абстракции, неолиберализм непосредственно воздействует на наши тела. Информация извлекается из всего, что мы чувствуем, думаем, делаем. Эта информация присваивается и объединяется, а затем упаковывается и продается нам обратно.

«Там, где трансгрессивное модернистское искусство искало способы, как освободиться от социальных ограничений и благодаря им достичь радикального «Вне», акселерационистское искусство остается полностью имманентным, на месте корректируя свою интенсификацию»

В таком контексте ничего так не вознаграждается, как эксцесс. Чем дальше ты идешь, тем больше всего можно накопить и капитализировать. Все организуется относительно границ, напряжения и модуляций. Как замечает Робин Джеймс, «для неолиберального субъекта, цель жизни — «довести ее до предела», приближаясь все ближе к точке невозврата… Неолиберальный субъект имеет ненасытную страсть до все более и более новых различий». Неизменная цель — достигнуть «грани истощения»: следовать линии напряжения и, тем не менее, суметь отступить от этой грани, относясь к ней как к объекту для инвестиций и восстанавливая силы посредством полученной прибыли. Как говорит Джеймс, «люди, обладающие привилегиями, имеют возможность прожить свою жизнь предельно насыщенно, жизнь максимизированного (индивидуального и социального) капиталовложения и максимизированной прибыли».

По этой причине трансгрессия более не работает как субверсивная эстетическая стратегия. Или, вернее, трансгрессия работает слишком хорошо как стратегия накопления «культурного капитала» и реального капитала и поэтому она лишена того, что я называл призрачностью и эпифеноменальностью эстетики. Трансгрессия сейчас полностью встроена в логику политической экономии. Она свидетельствует о том, что при режиме реального подчинения «нет ничего, никакой «голой жизни», никакой внешней точки зрения… более нет позиции «вне» власти». Там, где трансгрессивное модернистское искусство искало способы, как освободиться от социальных ограничений и благодаря им достичь радикального «Вне», акселерационистское искусство остается полностью имманентным, на месте корректируя свою интенсификацию. Как полагает Робин Джеймс, в неолиберальном искусстве «интенсивность жизни, как синусоидальная волна, постепенно подступает к границе, никогда ее не достигая».

Акселерационизм был политической стратегией, до того как он стал эстетической. Беньямин Нойз, который ввел этот термин, относит его к «ультралевому» повороту во французской политической и социальной мысли 1970-х годов. Нойз в особенности цитирует «Анти-Эдипа» Делеза и Гваттари (1972), «Либидинальную экономику» Лиотара (1974) и «Символический обмен и смерть» Бодрийяра (1976). Эти работы можно рассмотреть как отчаянные попытки дать ответ на неудачи политического радикализма 1960-х (и в особенности на неудачу восстания мая 1968-го во Франции). Каждый из этих текстов по-своему утверждает, что, так как нет внешней позиции по отношению к капиталистической системе, капитализм может быть преодолен изнутри тем, что Нойз называет «экзотической вариацией la politique du pire: если капитализм производит свои собственные силы разрушения, тогда необходимо радикализировать сам капитализм: чем хуже, тем лучше». Поляризуя внутренние напряжения капитализма (или то, что Маркс называет «противоречиями») до предела, акселерационизм надеется достичь того момента, когда капитализм взорвется и развалится.

Несомненно, эта стратегия не смогла служить моделью в десятилетия, последовавшие за 1970-ми. На самом деле она стала классическим примером той ситуации, где мы должны быть внимательны к тому, о чем мы мечтаем, — потому что мы можем это получить. Начиная с 1980-х «акселерационисткая» политика была приведена в исполнение Рональдом Рейганом, Маргарет Тэтчер и Дэном Сяопином. Достигнув высшей степени, свирепость капитализма была спущена с поводка, более не приостанавливаемая сдерживающими и уравновешивающими силами финансовой регуляции социального благосостояния. В то же время то, что Люк Болтански и Эв Кьяпелло называют «новым духом капитализма», успешно подхватило индивидуальные требования 1960-х и 1970-х и сделало их своим компонентом. Неолиберализм теперь предлагает нам вещи вроде личной автономии, сексуальной свободы и индивидуальной «само-реализации»; хотя они, конечно, нередко принимают зловещую форму прекарности, незащищенности и постоянного вынужденного исполнения. Неолиберальный капитализм сегодня соблазняет нас перспективой проживания «жизни предельно насыщенно, жизни максимизированного (индивидуального и социального) капиталовложения и максимизированной прибыли» (Джеймс), в то время как он приватизирует, экспроприирует и извлекает излишек из всего, что есть в наличии.

Другими словами, проблема акселерационизма как политической стратегии связана с тем фактом, что — нравится нам это или нет — мы все сегодня акселерационисты. Становится все более ясно, что кризисы и противоречия не ведут к смерти капитализма. На самом деле они, напротив, продвигают капитализм вперед, поставляя ему топливо. Кризисы не опасны для капиталистического порядка, скорее, они основания для драм «креативного разрушения», посредством чего капитализм, подобно фениксу, неоднократно обновляет себя. Мы все пойманы в эту ловушку. И акселерационизм в философии и политической экономии предлагает нам в лучшем случае обостренное осознание того, как мы в нее попали.

Согласно всевозможным оценкам, ситуация сегодня намного хуже, чем в 1990-е, не говоря уж о 1970-х. На самом деле мы продвинулись со страшной скоростью от неолиберального триумфального шествия 1990-х до нашего сегодняшнего ощущения, что — в пробуждении финансового краха 2008-го — неолиберализм полностью мертв как идеология. К сожалению, интеллектуальное недоверие, которому он подвергся, не препятствует ни на йоту его функционированию. Его программы и процессы продолжают действовать в полную силу; если уж на то пошло, то в данный момент они были отодвинуты еще дальше, чем когда-либо. Система, при которой мы живем, отказывается умереть, невзирая на то, какой деспотической и нефункциональной она является. И мы удваиваем эту систематическую невозможность нашей собственной неспособностью представить какую-либо альтернативу. Такова дилемма того, что Марк Фишер называет «капиталистическим реализмом»: грустное и циничное ощущение, что «легче представить конец света, чем конец капитализма».

«Интенсификация ужасов современного капитализма не приводит к его взрыву, но она и не предлагает своего рода удовлетворения или утешения, рассказывая нам, что мы наконец-то достигли дна, наконец-то реализовали самое плохое»

В этой ситуации что может значить предложение акселерационистской эстетики? Может ли она обернуться чем-либо кроме трансгрессии? Может ли она предложить нечто большее, чем реально существующий акселерационизм наших политико-экономических условий? Эстетический аспект акселерационизма, возможно, наилучшим образом выразил Делез, но в совершенно ином контексте:

«Часто случается, что Ницше сталкивается лицом к лицу с тошнотворным, постыдным, отвратительным. Итак, Ницше считает, что это смешно, и он подлил бы масло в огонь, если бы мог. Он говорит: продолжайте, это еще недостаточно отвратительно. Или же он говорит: отлично, как отвратительно, какое чудо, какой шедевр, ядовитый цветок, наконец-то «человеческие особи становятся интересными»».

Я не думаю, что это строгая отсылка к Ницше. Ибо у Ницше на самом деле нет такого отношения к тому «декадентскому» в буржуазной культуре его времени. Напротив, Ницше чаще всего полон отвращения к тому, что он видит вокруг себя. Его эпическая борьба против отвращения и его героические попытки преодолеть находятся в центре внимания в его «Так говорил Заратустра». Пронзительный и повторяющийся характер ницшеанской хвалы веселости и смеха указывает на то, что эти отношения не представляли для него трудности. Также он не стремился принять их, когда столкнулся с «тошнотворным, постыдным, отвратительным» зрелищем своей собственной культуры и общества.

Тем не менее я считаю, что отношение, описанное Делезом, хорошо вписывается в сегодняшнее акселерационистское искусство. Интенсификация ужасов современного капитализма не приводит к его взрыву, но она и не предлагает своего рода удовлетворения или утешения, рассказывая нам, что мы наконец-то достигли дна, наконец-то реализовали самое плохое. Это то, что реально дает жизнь акселерационистским фильмам вроде «Геймера» Марка Невельдайна и Брайана Тейлора или «Я малолетний преступник, мое место в тюрьме» Алекса Кокса. Такие работы могут быть критическими, но они также наслаждаются аморальностью и эксплуатацией, которые так охотно выставляют напоказ. Благодаря их просвещенному цинизму — тому, что они находят все эти «тошнотворные, постыдные, отвратительные» условия забавными, — они не предлагают нам ложной надежды на то, что усиление худшего из того, что нам предлагает неолиберальный капитализм, поможет нам как-то из него выбраться.

Различие между этим эстетическим акселерационизмом и акселерационизмом, проанализированным Нойзом, заключается в том, что первый не утверждает никакой эффективности для своих операций. Он даже не отрицает, что его собственная интенсификация служит для извлечения прибавочной стоимости и накопления прибыли. Неприкрытое соучастие и недобросовестность этих работ, их наслаждение низменными пристрастиями, которые презирал Ницше, и их отказ поддерживать произвол или утверждать основание для морали: все эти положения помогают привести нас к незаинтересованности и эпифеноменальности эстетики. Так что я не делаю никаких политических заявлений для такого рода акселерационистского искусства — на самом деле я бы подорвал свой собственный аргумент, если бы я это сделал. Но я требую для них определенную эстетическую бесполезность, которой работы, основанные на трансгрессии и негативности, сегодня не могут добиться.

Перевод с английского Андрея Шенталя, публикуется с разрешения Стивена Шавиро. В Берлине 14 декабря пройдет симпозиум, посвященный акселерационизму.

Источник