Соблазнение это овладение символической вселенной жан бодрийяр

Ж. Бодрийяр «Соблазн»

Жан Бодрийяр – философ-постструктуралист. Сущность, понятие и управление соблазном, тайна женского соблазна. Трансвестизм и порнография как попытки убить соблазн. Обольщение и совращение: общее и различие. Источники и способы защиты от обольщения.

Отправить свою хорошую работу в базу знаний просто. Используйте форму, расположенную ниже

Студенты, аспиранты, молодые ученые, использующие базу знаний в своей учебе и работе, будут вам очень благодарны.

Размещено на http://www.allbest.ru/

Как философ постструктуралист Жан Бодрийяр в своей книге выражает сущность своей эпохи — «эпохи стирания», через довольно обширное понятие — соблазн.

Что же по Бодрийяру соблазн и какова его судьба?

Соблазн — это нечто. Нечто загадочное, таинственное…нечто женское. Женское — внезапно и необъяснимо, как соблазн, оно утратило материальную основу, но соблазняет, оно никогда не подступало к истине, оставляя лишь видимость. Но это не значит, что женщина не имеет власти. Женственность сходна с безумием, с бессознательным, женщина — ничто, в этом и есть ее сила. Она источник соблазна, соблазнять может только она, мужчина лишь может соблазнится соблазнить ее (как он думает).

Мужское — материальность, производство, сексуальность. Оно хрупкое, вторичное, поэтому стремится оборониться. Всю власть мужчины установили с одной целью — противостоять женщине. Здесь уже не женский комплекс «зависть к пенису» (по Фрейду), а зависть мужчины к женскому плодородию. Мужское определено, женское неразрешимо.

Видимость женского порождает глубину мужского. Сила женского соблазна способна аннулировать мужскую силу производства. Женское никогда не было закрепощено, оно само по себе господствовало.

Женское не только соблазн — это еще и вызов мужскому.

Цель наслаждения — достижение запредельного по ту сторону наслаждения, но отказ или неимение его вызывает еще большее желание, еще больше соблазняет. Игра женщин на праве сексуальной сдержанности, которым они пользуются, бросает вызов мужскому наслаждению, которое всего лишь наслаждение.

Так же и любовь. Любовь — вызов и ставка: вызов другому полюбить в ответ, быть обольщенным, уступить соблазну.

Женщины стыдятся соблазна и не понимают, что соблазн — господство над символической вселенной, а власть — лишь над реальной, которая на самом деле смертна, а значит вторична.

Тайна женского соблазна раскрылась лишь в хх веке — так не могло продолжаться, женщин надо было освобождать. Они потеряли свои привилегии, но мужчины от этого не выиграли, а скорее женщины вот-вот проиграют. Женственность стала видна насквозь — никакой тайны, никакого соблазна.

Анатомия — это судьба (Фрейд). Мы захвачены анатомической судьбой, наша современная культура — культура тела. Только соблазн противостоит анатомии как судьбе. Соблазну известно, что никакой анатомии нет. Есть только сам соблазн, которому не нужно себя обосновывать, ему ненужно ничего кроме видимостей.

Очарованная форма — соблазн, разочарованная — пол.

Сейчас мы видим уравнивание соблазна и пола, да и полов между собой. Происходит стирание границ между мужским и женским. Это выражается в таком явлении как трансвестизм. Это игра половой неразличимости. Знаки отделены от пола, а значит пола уже нет. Их одержимость — секс, театральность, игра полов. Это пародия на женственность изображает женственность, какой она рисуется в воображении мужчин, в этом обществе женственность — знаки.

Другая попытка убить соблазн — порнография. Порнография делает пространство реальнее реального, вносит новое измерение. Конец воображению пола, конец тайне, конец соблазну.

Современная реальность стремится избежать тайны, сделать все абсолютно очевидным, создать эффект истины. Жить можно лишь идеей искаженной истины, иначе не вынести того, что истины на самом деле нет. Мы не понимаем, что реальность не интересна, так как она находится у черты смерти, а вот соблазн — круговой процесс, этим он и привлекает. Даже искусство умирает с появлением производства.Не от избытка реальности нужно ждать чуда, а от ослабления реальности.

Привлекает нас ведь не то, что мы знаем наверняка, а то, что хотим узнать, но по какой-либо причине не можем (дверь за которой ничего нет).

Материальна и реальна в нашем понимании и смерть. На самом деле мертв тот, о ком не слышно, тот, кто воспоминанием не может соблазнить, а не тот, кто не может производить. Смерть — следствие соблазна.

Власть соблазняет тем, что она обратима, то есть ее легко потерять, но она стремится быть необратимой, поэтому соблазн сильнее власти — он обратим по своей сути. Политики стремятся управлять соблазном. В этом смысле наш век — век соблазна. Вся политическая деятельность вне реальности. Пример тому теологи и церковь: они знали, что Бога нет, в этом и была их сила.

В философии тоже проявляется торжество соблазна. Фрейд вытеснял обольщение и истолковывал все сексуальной механикой, с появлением Лакана соблазн захватывает психоанализ, психоанализ — иллюзия истины.

Мы избегаем соблазна потому, что боимся быть обольщенными. Защититься от соблазна можно двумя способами: претвориться обольщенным или бросить вызов соблазну, хотя вызов и является одной из его форм.

Скрыться от соблазна мы пытаемся при помощи техники, бросая ему вызов. При просмотре документальных телепередач мы видим то, чего никогда не увидели бы, переживаем то, чего с нами не было. Телевидение безвредно для воображения, так как оно не несет в себе ничего воображаемого. А художественное кино вообще воспроизводит вымышленные события, а значит, само порождает реальность. Компьютерные игры не только порождают несуществующую реальность, но и делают нас ее частью, то есть, по сути ничем.

Вообще любая игра имеет правила, но правило — это не закон, а значит его можно нарушить и не получить наказание, эти и привлекают игры. В игре не может быть случая, так как случай подчиняется закону вероятности, а не правилу игры. Игра на деньги — не для обогащения, так как деньги превращаются в ставку, которая не имеет ничего общего с вкладом. Вложенные во что-либо, деньги сохраняют форму капитала — поставленные на карту, они принимают форму вызова. Игра, ставка и вызов — это уже фигуры соблазна.

Телефон — не общение, а «пустой соблазн языка». Здесь играют в то, будто говорят друг с другом, слушают друг друга. Общение в сети — тоже не общение, так как бит не смысловая единица.

Наше тело превращено в считываемый и воспроизводимый генетический код. Клонирование — холодное самообольщение, самосимуляция тела, игра судьбой. Двойник предполагает возможность обойтись без первого, сам субъект перестает существовать. Появление двойника означает бессмертие — фантазийная мечта всего живого, которую насильно переносят в реальность. Влечение смерти толкает живое к размножению, это же влечение порождает желание увековечить свою уникальную генетическую запись, с появление двойника эта необходимость пропадает, пропадает сущность полового разделения. Пропадает необходимость в отце и матери, клон не рождается — он отпочковывается. Происходит конец тотальности: если вся информация содержится в одной из частей (ДНК), тогда составляемая ими целостность теряет всякий смысл. Это конец тела, так как оно не может быть сегментировано, оставаясь при этом телом. Клонирование можно сравнить с раковой опухолью — бесконечная пролиферация одной злокачественной клетки, как одного индивида.

Как бы мы не пытались избежать соблазна, он все равно преследует нас, он повсюду. Не означает ли это, что своей заинтересованностью спрятаться от него, мы на самом деле сами его преследуем?

Мы добровольно принимаем лишь холодный соблазн, это призрак соблазна. Современный соблазн теряет колдовство, обличаясь в непристойность. Это уже не обольщение, а совращение. Мы в любом случае живем посреди бессмыслицы, но симуляция — ее разочарованная форма, соблазн очарованная. Может стоит принять вместо бессмысленной глубины истины — судьбу видимости?

Анатомия не судьба, политика тоже нет: соблазн — вот судьба. Это то, что осталось от судьбы, от азарта, от колдовства, от умопомрачения, это остаток безмолвной действительности в заигранном мире видимой эффективности.

Производство и истина стремится к оголению, но во власти соблазна удерживать ключ от самой истины, а именно что, может быть, мы желаем разоблачить ее потому, что так трудно вообразить ее себе ногой. соблазн обольщение совращение женщина

Размещено на Allbest.ru

Подобные документы

Понятие симулякра в классической и неклассической философии. Элитарная социальная мысль в попытках объяснения происходящего в эпоху виртуализации реальности, манипуляции сознанием. Всплеск популярности философии постмодернизма: Ж. Бодрийяр, Ж. Делез.

дипломная работа [107,0 K], добавлен 15.03.2010

Классификации наук по методу. Виндельбанд Вильгельм — немецкий философ, глава баденской школы неокантианства. Основные типы мышления. Методологические принципы историко-философского знания. Различие номотетического и идиографического типов мышления.

доклад [17,9 K], добавлен 04.03.2010

Сущность закона и его категории: тождество, различие, противоположность, противоречие. Диалектические противоречия – источник движения и развития. Характер противоречий, их многообразие и основные виды. Социальные противоречия и способы их разрешения.

контрольная работа [139,8 K], добавлен 20.05.2008

А. Шопенгауэр как известный немецкий философ, краткий очерк его жизни, этапы личностного и творческого становления. Сущность и значение закона достаточного основания. Понятие и направления исследования воли Шопенгауэром, анализ соответствующих трудов.

биография [15,8 K], добавлен 03.05.2014

С. Булгаков как философ, богослов, экономист, совершивший сложный переход от марксизма к идеализму и к христианству, краткий биографический очерк его жизни и творчества. Наследие мыслителя и анализ его произведений, видение последствий революции.

контрольная работа [19,4 K], добавлен 28.01.2010

Общее представление про понятие времени. Сущность понятия «настоящее». Внутреннее и внешнее время: результаты исследования по механическим и биологическим часам. Основные способы определения чувства времени. Способы воздействия на чувство времени.

презентация [3,0 M], добавлен 18.04.2011

История возникновения экзистенциализма. Бытие подлинное и неподлинное. Вклад А. Камю в экзистенциальное учение. Сущность человека и самопознание. С. Кьеркегор и его учение о бытии. Понятия страха и боязни. Жан-Поль Сартр как выдающийся философ 20 века.

контрольная работа [48,1 K], добавлен 11.08.2014

Источник

Соблазнение это овладение символической вселенной жан бодрийяр

• ЖАНРЫ 360
• АВТОРЫ 273 988
• КНИГИ 643 698
• СЕРИИ 24 526
• ПОЛЬЗОВАТЕЛИ 604 786

Вхождение в конечное

Есть способ чтения книг, оставляющий их восприятие открытым: это значит, что неявные отсылки остаются невосстановленными, что книга не попадает в ряд других — ей предшествующих и ее продолжающих, — что сами понятия, наконец (если издание является «научным»), так и не обретают своей непреложной окончательности. Короче, от книги в целом остается лишь некое ощущение, возможно даже некий соблазн, не требующие никакой определенности, — печать стиля, память настроения, неполный образ разыгранных тем. (Именно «разыгранных» — темы становятся скорее музыкальными, и их предписанный порядок растворяется в моей комбинаторике: я помню только те из них, что меня зацепили и увлекли благодаря тому, что затронули мои интерес.) Можно ли надеяться прочитать так Жана Бодрийяра, в беспамятстве или неведении, прочитать «Соблазн» самим соблазном — хотя для философа это важное понятие, далекое от психологических нюансов межличностных взаимоотношений? (Но и верное им — в своем частном значении; только в этом случае речь пойдет о другом градусе соблазна, о соблазне, совращенном со своего истинного пути: вот почему тут его фактическое содержание — уклонение от растущих ставок и рискованной случайности Игры.) Можно ли, иными словами, извлечь (дополнительный) смысл из бодрийяровской манеры письма, самой по себе завораживающей? По-видимому, да, даже если этим и будет нанесен ущерб выстроенной философом обобщающей теоретической модели. (Впрочем, ее контуры проступают уже при фрагментарном чтении: ясно, например, что знак наделяется в современную эпоху небывалыми характеристиками — он существует сам по себе, не отсылая более ни к референту, ни к реальности. С другой стороны, потоки знаков, образующие код, есть способ политэкономического функционирования развитой системы: эта система уравнивает знаки и товары и довольствуется производством одних лишь эффектов реальности. Тотальная симуляция. Засилье гиперреального.)

В этой книге сам соблазн в его предельном выражении как будто постоянно ускользает. Мы не знаем больше такого соблазна: дуально-дуэльного, агонического, или состязательного, соблюдающего условное правило в противовес необходимому закону. Мы не знаем соблазна брошенного вызова, на которой обязателен неравноценный ответ. Иными словами, не знаем соблазна как судьбы. Но когда его знали? Да и как мы можем знать о нем, если все, что от него осталось, это притчи, философские повествования, литературные рассказы? Если это (дабы завершить короткий список) искусство дарящих чистую видимость обманок, азартные игры и отчасти травестийный опыт? Короче, если все, что окружает нас сегодня, это прирученный, «микшированный» соблазн, превратившийся в разновидность ностальгии? Ностальгию вызывает тайна, которую отняли, смысл, который стал бессмыслицей, глубина, совпавшая с поверхностью. Ее вызывает дальнейшее наращивание измерений зримости и слышимости (мира и вещей), когда доступным становится все, включая собственные, столь необходимые для жизни, фантазмы. (Действительно, разве не вызывает клонирование с его перспективой безудержного умножения Одного и Того Же ностальгию по Другому — и в первую очередь в самом себе? Скажем больше: этот Другой — двойник, тень, бессознательное, то есть отчужденный образ самого себя, который предстояло заново присвоить, — и был условием формирования личности, существовавшей до сих пор. Смерть окончательно изгоняется из жизни даже в этом символическом обличье.) Итак, когда же был известен «настоящий» соблазн? Бодрийяр сознательно не строит никакой генетической схемы. Лишь раз он говорит о переходе от ритуального к социальному и от последнего к… Но дальше следует серия вопросительных знаков, символизирующих бессмысленность любых прогнозов. Ясно, однако, что ритуальное, или церемониальное, предшествует социальности. Это способ организации так называемых примитивных обществ, основанных на символическом обмене. (Однако для кого примитивных? Разве нет в этом определении высокомерия культуры прогресса, культуры, не менее ограниченной во времени и по сфере своего (воз)действия, нежели те самые общества, которые она стремится встроить в собою же детерминированный эволюционный ряд?)

Мы понимаем, что символический обмен — иное взаимодействие людей, вещей и знаков по сравнению с известным нам сегодня. Всякая произвольность знака снимается взаимным обязательством — правилом, производным от конкретных ситуации и статуса. Можно сказать, что обязательство и есть знаковая референция, что правилом задаются как сами коммуниканты (вернее, партнеры), так и их отношение. Знаки в некотором смысле «связаны», но в этой связанности обратимы: дар оборачивается неэкономическим отдаром, обмен — жертвоприношением, жизнь — смертью, а время — циклической фигурой. Но все это — скорее проекция бодрийяровской «обратимости» («реверсии») как ключевого понятия в общества прошлого: в книге мы не найдем развернутых данных касательно ритуальных сообществ. Лишь намек на такое их устройство, где нет ни прибыли, ни производства — «экономики», организованные по принципу растраты, общества, где время циркулирует, объединяя мертвых и живых (и с этими мертвыми приходится состоять в постоянном контакте, разом задабривая их и пугая, словом, соблазняя так, чтобы отвлечь от живущих). Повторяем: никакого этнографического материала, только аура иных присутствий, угадываемых в формализованных правилах игры (неважно, конкретной или обсуждаемой как самый механизм ритуала). Из чего напрашивается вывод: соблазн (ритуал) в своей чистой форме (если угодно — соблазн как таковой) интересен Бодрийяру не как явление истории. Да и какой, спросим мы себя, истории, когда первобытные общества — не столько начальный ее этап, сколько системы (за неимением лучшего слова), рядоположенные нашей собственной, существующие не «до» или «перед», а в измерении своеобразной параллельности, как раз и позволяющей задействовать их в качестве базовой объяснительной модели? Даже если Бодрийяр и внимателен к смене форм знакового обращения, в книге о соблазне его историзм как будто немного подавлен: он говорит преимущественно из сегодняшнего дня и о дне сегодняшнем. Ретроспективные наброски и близкие к антиутопии прогнозы — лишь щупальца, которыми обрастает тотальное в своей совершенности сегодня.

Прельщают видимости (apparences). Именно там, где отсутствует одно из измерений реальности (как в обманке) и где одновременно создается ироническое ощущение ее переизбытка, по-прежнему господствует соблазн. Видимости генерируют эффект своеобразного коллапса восприятия: надвигаясь со всех сторон с головокружительной быстротой, опустошенные знаки (например, изображенные предметы) лишают субъект возможности удерживать их в привычном перспективном поле взгляда и интерпретации. Остается лишь тактильное ощущение вещей, нечто сродни галлюцинации, предшествующей представлению (в том числе и зрелищу) и упорядоченной деятельности сознания. Ощущение реальности всегда ирреально — ее нельзя застичь напрямую. Напрямую действует все то, что в конечном счете противостоит реальному: начиная с простой психической нейтрализации внешних воздействий, с вытеснения опыта как сиюминутного переживания (он будет возвращаться лишь потом, в искаженном виде образа или же симптома) и кончая концептуальным членением фрагментов действительности и самого восприятия. И даже если вслед за Бодрийяром усомниться во фрейдовской модели вытеснения, равно как в правоте психоанализа вообще, имеющего дело с тем, что подлежит разоблачению — выведению на поверхность, прояснению, а значит, подчинению строю истины, полагаемой в качестве конечной цели, — даже в этом случае преодоления бинарных оппозиций (сознание — бессознательное) приходится признать, что непосредственного доступа к реальности мы не имеем. Реальность может тенью промелькнуть в опустошенном знаке, и реальность эта — заключенный в нем соблазн. Вернее так: нет никакой иной реальности, кроме сугубо постановочной, и именно обманка своей реалистической избыточностью дает нам это недвусмысленно понять. (Впрочем, неверно говорить о реализме: то, что мы видим, находится по ту сторону эстетических норм. Обманка — не живопись, это неживописное в самом искусстве запечатлевать красками на холсте. Что же запечатлевается? Отнюдь не функциональные объекты, но какие-то предметы, пришпиленные к деревянной вечности — плоскому обездвиженному фону без всякой меры глубины. Обманка — то, что относится к условию возможности зримости, а не к изображению чего-то. Если обманка и выделяется в жанр, то этот жанр всегда проблематичен: живопись, единственным обоснованием которой является (оптический) обман.)

Источник