Река играет (Короленко В. Г., 1891)
Я поднялся и посмотрел кругом.
Река скрылась в темной синеве вечера. Луна еще не подымалась, звезды тихо, задумчиво мигали над Ветлугой. Берега стояли во мгле, неясные, таинственные, как будто прислушиваясь к немолчному шороху все прибывающей реки. Поверхность ее была темна, не видно было даже «цвету», только кой-где мерцали, растягивались и тотчас исчезали на бегущих струях дрожащие отражения звезд, да порой игривая волна вскакивала на берег и бежала к нам, сверкая в темноте пеной, точно животное, которое резвится, пробегая мимо человека…
Артель все еще бушевала на другом берегу, но песня, видимо, угасала, как наш костер, в который никто не подбрасывал больше хворосту. Голосов становилось все меньше и меньше: очевидно, не одна уж удалая головушка полегла на вырубке и в кустарнике. Порой какой-нибудь дикий голосина выносился удалее и громче, но ему не удавалось уже воспламенить остальных, и песня гасла.
Я тоже улегся рядом со спящими ветлугаями, любуясь звездным небом, начинавшим загораться золотыми отблесками подымавшейся за холмами луны. А с горы, тихо поскрипывая, спускался опять запоздалый воз, подходили пешеходы и, постояв на берегу или безнадежно выкрикнув раза два лодку, безропотно присоединялись к нашему табору, задержанному военною хитростью перевозчика Тюлина.
Огни в деревушке на холме давно погасли один за другим. Столб с надписью то выделялся, окрашенный огнем костра, то утопал в темноте.
На той стороне, за рекой, запевал соловей.
— Перевоз, перевоз, перрево-ó-оз!
— Эй, перевоз-чик, живей — э-эй!
Громкие крики, раздавшиеся шумно, внезапно, резко и звонко, точно труба на заре, разбудили меня и весь наш табор, приютившийся у огонька. Крики наполняли, казалось, землю и небо, отдаваясь в мирно спавших лощинах и заводях Ветлуги. Ночные странники просыпались и протирали глаза; песочинец, которого вчера так сконфузил его собственный скромный оклик заснувшей реки, теперь глядел с каким-то испугом и спрашивал:
— Что такое? С нами крестная сила, что такое?
Начинало светать, река туманилась, наш костер потух. В сумерках по берегу виднелись странные группы каких-то людей. Одни стояли вокруг нас, другие у самой воды кричали перевозчика. Невдалеке стояла телега, запряженная круглою сытою лошадью, спокойно ждавшею перевоза.
Я тотчас же узнал уреневцев… Тут были и третьеводнишние скитницы в темных одеждах, и длинный субъект с мрачным лицом, и рябой нищий, и лохматый «юрод», и еще какие-то личности в том же роде.
Теперь они стояли вокруг нашего, лежавшего вповалку, табора, глядя на нас с бесцеремонным любопытством и явным пренебрежением. Мои спутники как-то сконфуженно пожимались и, в свою очередь, глядели на новоприбывших не без робости. Мне почему-то вдруг вспомнились английские пуритане и индепенденты времен Кромвеля. Вероятно, эти святые так же надменно смотрели на простодушных грешников своей страны, а те отвечали им такими же сконфуженными и безответными взглядами.
— Эй, вы, ветлугаи-водохлёбы! Где перевозчик?
— Перевоз, перевоз, перре-во-óз.
Можно было подумать, что целая армия вторглась в мирные владения беспечного перевозчика. Голоса уреневцев гремели и раскатывались над рекой, которая теперь, казалось, быстро и сконфуженно убегала от погрома, вся опять желтовато-белая от «цвету». Эхо долго и далеко перекатывало эти крики.
«Ну-ка, — думалось мне, — устоит ли и теперь тюлинский стоицизм?»
К моему удивлению, взглянув на реку, я увидел в утренней мгле лодочку Тюлина уже на средине. Очевидно, философ-перевозчик тоже находился под обаянием грозных уреневских богатырей и теперь греб изо всех сил. Когда он пристал к берегу, то на лице его виднелась сугубая угнетенность и похмельная скорбь; это не помешало ему, однако, быстро побежать на гору за длинными шестами.
Наш табор тоже зашевелился. Хозяева ночевавших возов вели за чёлки лошадей и торопливо запрягали, боясь, очевидно, что уреневцы не станут дожидаться и они опять останутся на жертву тюлинского самовластия.
Через полчаса нагруженный паром отвалил от берега.
У потухшего костра мы остались вдвоем с Ефимом, который разгребал пальцами золу, чтобы закурить угольком носогрейку.
— А вы что же не переправились заодно?
— Ну их, не люблю, — ответил он, раскуривая. — Мне не к спеху, — пойду себе по росе… А вот вам так, пожалуй, пора собираться: слышите, пароход сверху бежит.
Через минуту и я мог уже различить гулкие удары пароходных колес, а через четверть часа над мысом появился белый флаг, и «Николай» плавно выбежал на плёсо, мигая бледнеющими на рассвете огнями и ведя запаленную сбоку большую баржу.
Солдат услужливо подал меня в тюлинской лодочке на борт парохода и тотчас же сам вынырнул в ней из-за кормы, направляясь к тому берегу, где грузный паром высаживал уреневцев.
Солнце давно золотило верхушки приветлужских лесов, а я, бессонный, сидел на верхней палубе и любовался все новыми и новыми уголками, которые с каждым поворотом щедро открывала красавица река, еще окутанная кое-где синеватою мглой.
И я думал: отчего же это так тяжело было мне там, на озере, среди книжных народных разговоров, среди «умственных» мужиков и начетчиков, и так легко, так свободно на этой тихой реке, с этим стихийным, безалаберным, распущенным и вечно страждущим от похмельного недуга перевозчиком Тюлиным? Откуда это чувство тяготы и разочарования, с одной стороны, и облегчения — с другой? Отчего на меня, тоже книжного человека, от тех веет таким холодом и отчужденностью, а этот кажется таким близким и так хорошо знакомым, как будто в самом деле
Все это уж было когда-то,
Но только не помню когда…
Милый Тюлин, милая, веселая, шаловливая, взыгравшая Ветлуга! Где же это и когда я видел вас раньше?
Источник
Солнце давно уже золотило верхушки леса
Владимир Галактионович Короленко
(Эскизы из дорожного альбома)
Проснувшись, я долго не мог сообразить, где я.
Надо мной расстилалось голубое небо, по которому тихо плыло и таяло сверкающее облако. Закинув несколько голову, я мог видеть в вышине темную деревянную церковку, наивно глядевшую на меня из-за зеленых деревьев, с высокой кручи. Вправо, в нескольких саженях от меня, стоял какой-то незнакомый шалаш, влево — серый неуклюжий столб с широкою досчатою крышей, с кружкой и с доской, на которой было написано:
на колоколо господне.
А у самых моих ног плескалась река.
Этот-то плеск и разбудил меня от сладкого сна. Давно уже он прорывался к моему сознанию беспокоящим шепотом, точно ласкающий, но вместе беспощадный голос, который подымает на заре для неизбежного трудового дня. А вставать так не хочется.
Я опять закрыл глаза, чтоб отдать себе, не двигаясь, отчет в том, как это я очутился здесь, под открытым небом, на берегу плещущей речки, в соседстве этого шалаша и этого столба с простодушным обращением к проходящим.
Понемногу в уме моем восстановились предшествующие обстоятельства. Предыдущие сутки я провел на Святом озере, у невидимого града Китежа, толкаясь между народом, слушая гнусавое пение нищих слепцов, останавливаясь у импровизованных алтарей под развесистыми деревьями, где беспоповцы, скитники и скитницы разных толков пели свои службы, между тем как в других местах, в густых кучках народа, кипели страстные религиозные споры. Ночь я простоял всю на ногах, сжатый в густой толпе у старой часовни. Мне вспомнились утомленные лица миссионера и двух священников, кучи книг на аналое, огни восковых свечей, при помощи которых спорившие разыскивали нужные тексты в толстых фолиантах, возбужденные лица «раскольников» и «церковных», встречавших многоголосым говором каждое удачное возражение. Вспомнилась старая часовня, с раскрытыми дверями, в которые виднелись желтые огоньки у икон, между тем как по синему небу ясная луна тихо плыла и над часовней, и над темными, спокойно шептавшимися деревьями. На заре я с трудом протолкался из толпы на простор и, усталый, с головой, отяжелевшей от бесплодной схоластики этих споров, с сердцем, сжимавшимся от безотчетной тоски и разочарования, — поплелся полевыми дорогами по направлению к синей полосе приветлужских лесов, вслед за вереницами расходившихся богомольцев. Тяжелые, нерадостные впечатления уносил я от берегов Святого озера, от невидимого, но страстно взыскуемого народом града. Точно в душном склепе, при тусклом свете угасающей лампадки, провел я всю эту бессонную ночь, прислушиваясь, как где-то за стеной кто-то читает мерным голосом заупокойные молитвы над заснувшей навеки народною мыслью.
Солнце встало уже над лесами и водами Ветлуги, когда я, пройдя около пятнадцати верст лесными тропами, вышел к реке и тотчас же свалился на песок, точно мертвый, от усталости и вынесенных с озера суровых впечатлений.
Вспомнив, что я уже далеко от них, я бодро отряхнулся от остатков дремоты и привстал на своем песчаном ложе.
Дружеский шепот реки оказал мне настоящую услугу. Когда, часа три назад, я укладывался на берегу, в ожидании ветлужского парохода, вода была далеко, за старою лодкой, которая лежала на берегу кверху днищем; теперь ее уже взмывало и покачивало приливом. Вся река торопилась куда-то, пенилась по всей своей ширине и приплескивала почти к самым моим ногам. Еще полчаса, будь мой сон еще несколько крепче, — и я очутился бы в воде, как и эта опрокинутая лодка.
Ветлуга, очевидно, взыграла. Несколько дней назад шли сильные дожди: теперь из лесных дебрей выкатился паводок, и вот река вздулась, заливая свои веселые зеленые берега. Резвые струи бежали, толкались, кружились, свертывались воронками, развивались опять и опять бежали дальше, отчего по всей реке вперегонку неслись клочья желтовато-белой пены. По берегам зеленый лопух, схваченный водою, тянулся из нее, тревожно размахивая не потонувшими еще верхушками, между тем как в нескольких шагах, на большой глубине, и лопух, и мать-мачеха, и вся зеленая братия стояли уже безропотно и тихо. Молодой ивняк, с зелеными нависшими ветвями, вздрагивал от ударов зыби.
На том берегу весело кудрявились ракиты, молодой дубнячок и ветлы. За ними темные ели рисовались зубчатою чертой; далее высились красивые осокори и величавые сосны. В одном месте, на вырубке, белели клади досок, свежие бревна и срубы, а в нескольких саженях от них торчала из воды верхушка затонувших перевозных мостков. И весь этот мирный пейзаж на моих глазах как будто оживал, переполняясь шорохом, плеском и звоном буйной реки. Плескались шаловливые струи на стрежне, звенела зыбь, ударяя в борта старой лодки, а шорох стоял по всей реке от лопавшихся то и дело пушистых клочьев пены, или, как ее называют на Ветлуге, речного «цвету».
И казалось мне, что все это когда-то я уже видел, что все это такое родное, близкое, знакомое: река с кудрявыми берегами и простая сельская церковка над кручей, и шалаш, даже приглашение к пожертвованию на «колоколо господне», такими наивными каракулями глядевшее со столба.
Все это было когда-то,
Но только не помню когда
невольно вспомнились мне слова поэта.
— Гляжу я, братец, вовсе тебя заплескивает река-те. Этто домой ходил. Иду назад, а сам думаю: чай, проходящего-те у меня поняла уж Ветлуга. Крепко же спал ты, добрый человек!
Говорит сидящий у шалаша на скамеечке мужик средних лет, и звуки его голоса тоже мне как-то приятно знакомы. Голос басистый, грудной, немного осипший, будто с сильного похмелья, но в нем слышатся ноты такие же непосредственные и наивные, как и эта церковь, и этот столб, и на столбе надпись.
— И чего только делат, гляди-ко-ся, чего только делат Ветлуга-те наша. Ах ты! Беды ведь это, право беды.
Это перевозчик Тюлин. Он сидит у своего шалаша, понурив голову и как-то весь опустившись. Одет он в ситцевой грязной рубахе и синих пестрядиных портах. На босу ногу надеты старые отопки. Лицо моложавое, почти без бороды и усов, с выразительными чертами, на которых очень ясно выделяется особая ветлужская складка, а теперь, кроме того, видна сосредоточенная угрюмость добродушного, но душевно угнетенного человека.
— Унесет у меня лодку-те. — говорит он, не двигаясь и взглядом знатока изучая положение дела. — Беспременно утащит.
— А тебе бы, — говорю я, разминаясь, — вытащить надо.
— Коли не надо. Не миновать, что не вытащить. Вишь, чего делат, вишь, вишь. Н-ну!
Лодка вздрагивает, приподнимается, делает какое-то судорожное движение и опять беспомощно ложится по-прежнему.
— Тю-ю-ю-ли-ин! — доносится с другого берега призывной клич какого-то путника. На вырубке, у съезда к реке, виднеется маленькая-маленькая лошаденка, и маленький мужик, спустившись к самой воде, отчаянно машет руками и вопит тончайшею фистулой:
Тюлин все с тем же мрачным видом смотрит на вздрагивающую лодку и качает головой.
— Вишь, вишь ты — опять. А вечор еще, глико-ся, дальше мостков была вода-те. Погляди, за ночь чего еще наделат. Беды озорная речушка! Этто учнет играть и учнет играть, братец ты мой.
— Тю-ю-ю-ли-ин, леш-ша-а-ай! — звенит и обрывается на том берегу голос путника, но на Тюлина этот призыв не производит ни малейшего впечатления. Точно этот отчаянный вопль — такая же обычная принадлежность реки, как игривые всплески зыби, шелест деревьев и шорох речного «цвету».
— Тебя ведь это зовут! — говорю я Тюлину.
— Зовут, — отвечает он невозмутимо, тем же философски-объективным тоном, каким говорил о лодке и проказах реки. — Иванко, а Иванко! Иванко-о-о!
Иванко, светловолосый парнишка лет десяти, копает червей под крутояром и так же мало обращает внимания на зов отца, как тот — на вопли мужика с того берега.
Источник
Проверочная работа «Обособленные определения»
Списать, расставить знаки препинания.
1. Отважен был пловец решившийся в такую ночь пуститься через пролив на расстояние до двадцати вёрст и важная должна быть причина его к этому побудившая.
2. Дорога вся изрытая колеями шла тёмным лесом пестревшим с обеих сторон яркой и песочной желтизной не облетевших ещё листьев берёзы и лиственницы.
3. Они видели мирный огонь горевший в окнах домов приветливый дым шедший из труб и хоронились в безлюдье лесных оврагов.
4. Электрическая лампа подвешенная над столом покачивалась белые сыроватые доски обшивавшие стены и потолок блиндажа страдальчески вздыхали и скрипели.
5. Огромный пятиэтажный дом был охвачен дымом и пламенем вырывавшимся из-под крыши уже частью разбросанной и из окон.
6. Ветер сырой холодный пронизывающий с неистовой злобой стучит в окна и кровли.
7. Туман белый густой тихо подплывает к сирени и хочет закрыть её.
8. Вдали за озером тянется высокий берег Иртыша бурый и угрюмый.
9. Звуки рояля и скрипок весёлые удалые путались в воздухе в каком-то хаосе.
10. Его лицо обветрившееся утомлённое и сосредоточенное кажется старее от бессонной ночи.
11. Огарков молодой и робкий не участвовал в разговоре.
12. Облака дымчатые лёгкие неслись высоко в ярком небе.
13. Отгремели грозы, и лето знойное и дождливое пролетело быстро и незаметно.
14. Решительная бледная она ходила и громко разговаривала, распоряжалась.
15. Сергей уже и не вспоминал про своё единоборство с ротой немцев, когда однажды сразу после боя его измученного грязного вызвали в штаб.
16. Солнце давно уже золотило верхушки леса, а я бессонный сидел на верхней палубе и любовался всё новыми и новыми уголками.
17. Возмущённый до глубины души Фома стиснул зубы и ушёл от Мякина.
18. Омытый дождями молодой месяц светлой прорезью покоился на западной окраине неба.
19. Увлечённая рассказом Лиза не замечала, какой бледностью покрылось лицо Тумановой.
20. Отрезанные от всего мира уральцы с честью выдержали казачью осаду.
21. Шпаковский в шляпе и коротком пальто в шерстяном шарфе и кожаных перчатках смотрел неодобрительно, как Марченко одетый в гидрокостюм бултыхается в грязной воде.
22. Анна Васильевна в чёрном платье в кружевной чёрной шали замотанной на шее смотрела прямо перед собой с непроницаемым жёстким выражением.
23. Слепил он как раз куклу с носом с руками с ногами и в татарской рубахе и поставил куклу на крышу.
24. Начитанный и образованный он знал несколько иностранных языков.
25. В это время Катя с Соней весёлые и мокрые с громким говором вышли на террасу.
26. Голодный с избитыми ногами я добрался до родного городка, до отцовского дома.
27.Над горизонтом низко-низко повис месяц такой узенький и такой бледный, что его можно было принять за серп слепленный из воска.
28.В белёсом небе серебряными светящимися полосами вздрагивало прозрачное белое пламя северного сияния величественное прекрасное таинственное дивное.
29.Сейчас, наверное, подует ветер резкий холодный и размечет в клочья этот туман.
30. На крылечке сидел низенький старичок заросший до глаз бородой и молодая женщина в дождевом плаще.
31. Мересьеву сквозь стеклянную дверь был виден весь слабо освещённый затемнёнными лампочками коридор.
32. Позади кабинета находился большой стол накрытый красивым сукном весь заложенный книгами.
1. Отважен был пловец, решившийся в такую ночь пуститься через пролив на расстояние до двадцати вёрст, и важная должна быть причина, его к этому побудившая.
2. Дорога, вся изрытая колеями , шла тёмным лесом, пестревшим с обеих сторон яркой и песочной желтизной не облетевших ещё листьев берёзы и лиственницы.
3. Они видели мирный огонь, горевший в окнах домов, приветливый дым, шедший из труб, и хоронились в безлюдье лесных оврагов.
4. Электрическая лампа, подвешенная над столом, покачивалась, белые сыроватые доски, обшивавшие стены и потолок блиндажа, страдальчески вздыхали и скрипели.
5. Огромный пятиэтажный дом был охвачен дымом и пламенем, вырывавшимся из-под крыши, уже частью разбросанной, и из окон.
6. Ветер, сырой, холодный, пронизывающий, с неистовой злобой стучит в окна и кровли.
7. Туман, белый, густой ,тихо подплывает к сирени и хочет закрыть её.
8. Вдали за озером тянется высокий берег Иртыша, бурый и угрюмый.
9. Звуки рояля и скрипок, весёлые, удалые, путались в воздухе в каком-то хаосе.
10.Его лицо, обветрившееся, утомлённое и сосредоточенное, кажется старее от бессонной ночи.
11. Огарков, молодой и робкий, не участвовал в разговоре.
12. Облака, дымчатые, лёгкие, неслись высоко в ярком небе.
13. Отгремели грозы, и лето, знойное и дождливое, пролетело быстро и незаметно.
14.Решительная, бледная, она ходила и громко разговаривала, распоряжалась.
15. Сергей уже и не вспоминал про своё единоборство с ротой немцев, когда однажды сразу после боя его, измученного грязного, вызвали в штаб.
16. Солнце давно уже золотило верхушки леса, а я, бессонный, сидел на верхней палубе и любовался всё новыми и новыми уголками.
17. Возмущённый до глубины души, Фома стиснул зубы и ушёл от Мякина.
18. Омытый дождями молодой месяц светлой прорезью покоился на западной окраине неба.
19. Увлечённая рассказом, Лиза не замечала, какой бледностью покрылось лицо Тумановой.
20. Отрезанные от всего мира, уральцы с честью выдержали казачью осаду. 21.Шпаковский, в шляпе и коротком пальто, в шерстяном шарфе и кожаных перчатках, смотрел неодобрительно, как Марченко, одетый в гидрокостюм, бултыхается в грязной воде.
22. Анна Васильевна, в чёрном платье, в кружевной чёрной шали, замотанной на шее, смотрела прямо перед собой с непроницаемым жёстким выражением.
23. Слепил он как раз куклу, с носом, с руками, с ногами и в татарской рубахе, и поставил куклу на крышу.
24. Начитанный и образованный, он знал несколько иностранных языков.
25. В это время Катя с Соней, весёлые и мокрые, с громким говором вышли на террасу.
26. Голодный, с избитыми ногами, я добрался до родного городка, до отцовского дома.
27. Над горизонтом низко-низко повис месяц, такой узенький и такой бледный, что его можно было принять за серп, слепленный из воска.
28. В белёсом небе серебряными светящимися полосами вздрагивало прозрачное белое пламя северного сияния, величественное, прекрасное, таинственное, дивное.
29. Сейчас, наверное, подует ветер, резкий, холодный, и размечет в клочья этот туман.
30. На крылечке сидел низенький старичок, заросший до глаз бородой, и молодая женщина в дождевом плаще.
Источник