Солнце еще не совсем взошло

Три странички из лета

Я и подружка Саша решили пойти к маленькому лесному круглому прудику. Там цвели кувшинки. Мы надеялись, что хотя бы одна распустилась недалеко от берега.
У высокой раскидистой сосны тропинка раздваивалась.
— Ты иди на правый берег, а я пойду на левый, — предложила Саша. — Вдруг там всего один цветок? Как мы его поделим? А так достанется тому, кто нашел.
Я свернула на свою дорожку и почти сразу больно споткнулась о трухлявую деревяшку. Я уже хотела рассердиться, даже слезы обиды на глазах выступили. Но тут пенек мне подмигнул! Вначале я глазам своим не поверила. Но пень и, правда, смотрел на меня удивительным зеленым глазочком.
Я взяла «глазок» в руки. Он лежал на ладошке и продолжал светиться.
— Кувшинка на моей стороне расцвела, на моей! Честное слово! — вынырнула из кустарника Саша. — Что там у тебя? — Что-то интересное? — заглянула она через плечо.
— Ой, какая гадость! Червяк! Брось его! Брось немедленно! — И она с силой ударила меня по руке.
— Не смей! — закричала я. Но было поздно. Светлячок упал в траву и погас.
Долго я потом лазила на коленках, отодвигая каждую травинку, заглядывая под каждый листик. Все оказалось напрасно — лесной огонек больше не засветился.

У бабушки в саду поспели абрикосы.
— Вот я вам с собой всего надаю, — радовалась она — и компотов, и варенья.
— Свое фирменное ты нам тоже наваришь? — спросила я.
— Для тебя, внученька, непременно.
Бабушкино абрикосовое варенье было особенным. В густом, янтарном и удивительно душистом сиропе плавали целехонькие абрикосины. Вместо косточки в каждой лежало вылущенное семечко. Дома мама прятала это варенье где-то в потайном местечке и выставляла на стол только по праздникам. Те, кто его хоть раз попробовал, ждали десерта всегда с нетерпением. Другие удивлялись, хвалили и просили рецепт. Мама в ответ только смеялась:
— Я и сама его правильно приготовить не умею.
Когда я представила себе, как удивлю и порадую домашних, сообщив, что мне известен семейный секрет, то буквально повисла у бабушки на шее:
— Научи меня! Ну, пожалуйста! Я буду очень-очень стараться! Научишь?
Она кивнула в ответ и улыбнулась:
— Посмотрим, на что ты способна.
Я думала, что бабушка сразу позовет меня на кухню. И мы с ней начнем там колдовать. Но, вместо этого, она протянула мне два больших эмалированных ведра:
— Иди в сад. Познакомься с ним в его славе плодоношения. Сюда будешь класть отборные целые плоды. Сюда — помятые.
Я не решилась с ней спорить. Просто скорчила кислую мину, показывая всем своим видом крайнее недовольство.
С большим трудом я осилила эти два ведра. Одни абрикосы приходилось собирать под ногами. Другие снимать с веток. Под конец я так устала, что стала звать бабушку на помощь. Она сразу пришла.
На следующий день я проснулась в полном восторге:
сегодня мы начнем чудодействовать!
Вместо этого бабушка снова протянула два пустых ведра. Я глазам не поверила:
— Как? Опять собирать? Но мне же совсем не этого хочется!
— Не хочешь — не делай. — Ответила она. И пошла в дом.
Несколько дней я собирала, ставшие уже ненавистными, абрикосы. Но на кухню, с которой тянуло потрясающими запахами, меня не пускали.
— Почему, бабушка?
— Хочешь чему-то научиться — подумай.
Я думала целый день.
Вечером не стала читать. Поставила мобильник на шесть утра. По звонку подскочила сразу, чтобы не перебудить весь дом.
Вышла в сад и ахнула. Солнце еще не совсем взошло, Но его первые лучи уже переливались в капельках росы. Абрикосовые деревья, которые я еще вчера воспринимала почти как врагов, были сказочными! Они сияли и сверкали рыжим летним сиянием. И пахли.
Я сорвала один абрикос. На какой-то миг показалось, что держу в руках, чудом материализовавшийся, солнечный зайчик. На ощупь он оказался мокрым. На вкус — ароматным и очень сладким.
— Что, приняла «крещение»?
Бабушка! Я и не заметила, когда она подошла.
— Как чудесно и как красиво!
— Вот теперь я верю, что ты сможешь подарить людям эту красоту. Ягода она тоже человека видит. Одному всю себя до капельки отдаст. А горе-повар варево и получит. Ну, надевай фартук!

Будапешт. Сияющий папа в аэропорте. В машине интересуется:
— Язык хорошо повторили? Сейчас проверим и, конечно, смотрит на меня:
— Как ты поздороваешься со сверстниками?
— Сиа! (привет)
— Со взрослыми?
— Сервус!
— Нет!
— Йо напот.
— Нет.
Вижу, что папа начинает сердиться. Напрягаюсь.
Ты должна говорить взрослым — ЧОколом (целую).
— Всем? — пугаюсь я. — И в магазине?
— И в магазине. Когда-то тебя это не смущало.
Когда-то — да. Тогда я была маленькая, а теперь мне уже 13! Но для папы это не аргументы. Аргумент у него один — хочешь нормально жить в любой стране — научись соблюдать и уважать местные обычаи.
Я закрываю глаза и представляю себе, как вхожу в Москве в магазин и говорю продавщице:
— Целую!
Интересно, как она отреагирует? Или охраннику? Или директору нашей школы? Ну, с последней более-менее ясно — родителей вызовет. А может сразу врача?
— Что ты там бормочешь?
— Я не бормочу — я репетирую.
— Репетируешь чего?
— ЧОколом.
— Приехали — говорит мама. — Нас встречают.
Она выходит через правую дверцу, я — через левую. Около машины стоит женщина и смотрит на меня с любопытством.
— ЧОколом! — кричу я ей во все горло и кидаюсь на шею. Кажется, что все делаю правильно. Почему тогда она от меня отбивается?
И тут все вокруг начинают сворачиваться пополам от смеха. И женщина вместе с ними. Даже папа вытирает мокрые от смеха глаза:
— Дочь,- спрашивает он. — Ты почему на посторонних людей кидаешься?
Как будто не понимает.

Источник

Жизнеописания страны дураков.

Солнце ещё не взошло, а в стране дураков уже во всю кипела работа. Самые маленькие дурочки и дурачки уже ходили в образовательные учреждения. Там они учились тому, как стать большими дураками и дурами. Дураки постарше занимались общественно-полезным трудом. Они состояли в военных и мирных организациях и иногда приносили кому-то пользу, только вот самим им было порой трудно понять кому, но начальствующие дураки всё им объясняли.
Дураки старше уже занимали свои рабочие позиции. Простодушные дураки день ото дня и за годом год сидели на своих стульях уткнувшись в компьютеры с умным видом. Так происходил карьерный рост. А когда приходило начальство, они с ещё более умным видом делали вид, что работают. Вообще, в это стране, почти все и очень часто делали вид. Юные дурачки делали вид, что учатся, при этом занимаясь совершенно разными делами, но только не учёбой, молодые, что работают, а дураки с почётными грамотами делали вид, что решают грандиозные задачи. Ещё они очень любили показывать свои грамоты и вспоминать о своих заслугах перед остальными, хотя остальным было довольно трудно понять, в чём же заслуги дураков с грамотами.
Да, был там ещё ряд наипростейших дураков, которым не нужно было делать вид что они работают, потому что они либо реально работали, либо работать не умели, да им это и не нужно было по предполагаемой службе. Тогда они ходили из угла в угол, а когда требовалось, выполняли ряд действий. Эти дураки, как и многие другие, были не дураки выпить.
В домах для дураков лежали неадекватные дураки. Но, иногда, туда попадали даже здравомыслящие люди.
Почти все дураки любили обманывать друг друга. Они лгали по поводу и без необходимости и часто теряли грань между правдой и ложью. И всё спорили о том когда можно лгать, а когда лучше не надо.
Простодушные дураки не имели земли на поле чудес. Они лишь зарывали деньги хитрых дураков, сторожили и возделывали поля, собирали урожай. Хитрые толстопузые дураки за это кормили простодушных дураков, одевали их и разрешали им жить в своих владениях. А простодушные дураки радовались как дети той части урожая с поля чудес, которая им перепадала и молились на хитрых дураков и на поле чудес. Они строили грандиозные планы, как хорошо заживут, но, обычно, всё пропивали и проедали (иногда, даже детей было не чем прокормить), или становились толстопузыми и хитрыми дураками.
Некоторые дураки становились агрессивными, аки волки. Часто их вылавливали и помещали за колючую проволоку, куда, за одно, помещали и других неугодных. И они там все вместе жили как в зверинце. Только что экскурсии туда не водили, из гуманизма. Те агрессивные дураки, которых выловить не удалось, оставались на воле, проводя много времени за сворачиванием голов и других частей тела либо себе, либо друг другу, либо неагрессивным дуракам. Они любили говорить последним : кошелёк или жизнь! Но, получив кошелек, иногда могли отнять и жизнь, ради забавы, например. Агрессивных дураков пытались отлавливать дураки в фуражках. Основное отличие последних от первых было в фуражках. Так они друг от друга и отличали. Хотя иногда возникала путаница.
Были дураки, которые писали законы. Они собирались толпой где-то в столице страны дураков и каждый пытался доказать свою правоту и знание того, что нужно населению страны дураков. В итоге иногда получались совершенно парадоксальные с точки зрения здравого смысла законы. А остальные дураки верили, что всё так и должно быть, и исполняли эти законы, потому как боялись попасть за колючую проволоку, как неугодные.
Когда дураки старели, они получали материальное гуманное пособие по старости, которое позволяло им не протянуть ноги раньше времени. На это пособие можно было купить потребительскую корзину, например. В эту корзину можно было положить много разных продуктов из магазина и есть их целый месяц. А в остальное время они сидели на разного рода завалинках и обсуждали тех дураков, от которых это пособие зависело. А когда им надоедало обсуждать этих дураков, они обсуждали других, чтобы как-то коротать время. Потом они умирали.
Пару слов о дурах. Дуры мечтали о том, как найти дурака с машиной и большим кошельком. Дураки без машин так не котировались. А дураки без кошельков не котировались вовсе. Дуры любили тратить деньги, которые зарабатывали дураки. А когда деньги у дурака заканчивались, то дуры искали новых дураков с кошельком и машиной.
Толстопузые дураки были в этой стране самыми занятыми. Они, со своим ближайшим окружением, строили планы где лучше закопать деньги на своём поле чудес, как их лучше закопать, и когда будет урожай, и как сделать так, чтоб большую часть урожая сохранить. А в свободное время они, конечно же, обсуждали как этот урожай растратить на самую хорошую еду, любовниц и другие дорогие безделушки. Но больше всего они любили копить. Они не знали для чего им это нужно, но копили, копили, копили. Копить любили не только толстопузые дураки, но и другие тоже.
Самые же бедные и глупые дураки умирали от голода и холода. Им не чего было копить.
Но, как это не парадоксально, все эти дураки вызывают симпатию, наверно потому, что не смотря на свою дурацкую жизнь, они, каким-то сказочным образом, ведь жили то они в сказке, умудрялись сохранять свои души, в коих жили и вера, и надежда, и любовь и другие светлые образы и чувства. Хотя, подчас, и где-то глубоко глубоко внутри.

ПС
Чтоб ни кто не обижался, помните, что это всего лишь выдумка, сказка о стране дураков.

Другие статьи в литературном дневнике:

30.10.2019. Жизнеописания страны дураков.
28.10.2019. Гагуни самое просвещенное племя неандертальцев

Портал Стихи.ру предоставляет авторам возможность свободной публикации своих литературных произведений в сети Интернет на основании пользовательского договора. Все авторские права на произведения принадлежат авторам и охраняются законом. Перепечатка произведений возможна только с согласия его автора, к которому вы можете обратиться на его авторской странице. Ответственность за тексты произведений авторы несут самостоятельно на основании правил публикации и российского законодательства. Вы также можете посмотреть более подробную информацию о портале и связаться с администрацией.

Ежедневная аудитория портала Стихи.ру – порядка 200 тысяч посетителей, которые в общей сумме просматривают более двух миллионов страниц по данным счетчика посещаемости, который расположен справа от этого текста. В каждой графе указано по две цифры: количество просмотров и количество посетителей.

Источник

Солнце еще не совсем взошло

ЖАНРЫ 360
АВТОРЫ 273 452
КНИГИ 642 134
СЕРИИ 24 460
ПОЛЬЗОВАТЕЛИ 603 570

Печатается по постановлению Совета Министров Союза ССР от 21 июня 1951 года

Аму-Дарья прорвала ночью свой левый берег у кишлака Моор и ринулась, ломая тугайные заросли, в пустыню. Инженеру Манасеину, партия которого, разбитая малярией, остановилась в кишлаке Ильджик, напротив Моора, позвонили о том сейчас же. Он еще не ложился, откинул книгу и выслушал телефонограмму с видом человека, принимающего свой приговор.

Домики его отряда стояли в береговом саду, отгороженные один от другого подвесными заборчиками камышовых цыновок. Была ночь, и за каждой цыновкой шевелилась жизнь. Из-за реки, с левого ее берега, сквозь дикий шакалий вой поднимался растущий шум, напоминая далекую грозу.

Впрочем, это могла рычать за камышовыми занавесками чья-нибудь взволнованная луной и бессонницей грудь.

По дороге за садом бежали люди. Хрустя раздраженными челюстями, Манасеин вышел к берегу и оглядел реку. На отливающей от берега волне, все норовя стать поперек течения, метались каики. Над Моором клубились неясные низкие тучи.

— Сволочь какая, — сказал инженер в темноту, реке, может быть, самому событию. — Хилков, позвать Нефеса!

Темнота, подобострастно глядящая за ним, спокойно ответила:

Манасеин вернулся в комнату и стал перечитывать телефонограмму с тем удивленным выражением лица, которое предполагает, что читаемое имеет несколько смыслов, и нужна особая сообразительность, чтобы остановиться на смысле, единственно нужном.

Телефонограмма приказывала немедленно перебросить партию на левый берег и ему — Манасеину — принять главное руководство по ликвидации бедствия, — пройти трассой разлива до точки последней воды, исследовать характер движения потока и принять все необходимые меры по охране пастбища в районе бедствия. Далее подчеркивалось, что так как в его распоряжении одна из опытнейших партий, то он, несомненно, использует обстановку для целей чисто научных.

Манасеин только что сдал в эксплоатацию построенный им Курлуккудукский канал. Партия была отпущена на лечение и в отпуска, он сидел в Ильджике с двумя техниками и несколькими канцелярскими работниками, заканчивая последний отчет.

Никакого готового отряда у него не было, и жеманная наивность телефонограммы сводила его с ума. Он разглаживал листок с записанным текстом, и стаканы дрожали от прикосновения его пальцев к скатерти.

Умом он понимал эту ложную фразу о готовом отряде, она должна бы звучать очень лестно, как уверенность, что при инженере Манасеине всегда все испытано, все на струне, все готово к любой внезапной работе, но беснующееся сердце не хотело признать нервного комплимента перепуганного начальника.

По саду, волоча за собой шаги, голоса и беспокойство, пробежал Хилков.

За занавесками, у вспыхнувших ночников, хором запели комары. В комнату, не прикрывая за собой двери, быстрыми торжественными шагами вошел туркмен Ходжа-Нефес, и черный пар ночи, ворвавшийся за ним, пронесся по штукатурке стен клубами волнующихся теней. Нефес — проводник партии — работал с Манасеиным пятый год на правах советника, бессменного начальника транспортов, драгомана и квартирмейстера.

Тридцать лет водя инженеров по пустыне, он хорошо знал все их проекты и умел говорить по-русски серьезными, уважительными словами.

— Аму пробилась в пустыню, — сказал ему Манасеин. — Нас посылают проследить за водой. Благодарю за доверие, сволочи!

Нефес смотрел ему в лицо не мигая.

— Подлецы! Разве нет больше людей? Что я — статистик, агент Госстраха? Этот прорыв — случайность. Тут ничего не поделаешь.

Оба они были громадны, тяжелоплечи, стройны. Черная борода, отбритая с подбородка к шее так, что подбородок был чист, и подстриженные снизу усы, открывавшие углы губ, делали лицо Нефеса очень молодым и всегда немного насмешливым. Будучи моложе его по годам, Манасеин выглядел стариком. Он носил крупные казацкие усы и зачесывал назад черные блестящие волосы. Виски его были белы и тусклы, как затертая руками вороненая сталь. Пять последних лет он, не останавливаясь, строил воду. За удивительное упрямство, волю и за ревущий казацкий голос ему дали туркмены прозвище Делибая — сумасшедшего барина. Оно стало его вторым именем.

— Надо итти, Делибай, — сказал Нефес.

— Зачем? Проследить воду и записать убытки черводаров? Посылали бы молодежь.

— Ты — Делибай, и тебя все знают. Тебя и вода боится, — сказал Нефес.

— А с кем пойдете, Александр Платоныч? У нас же ну, посмотрите — никого нет, — сказал техник Хилков. — Кто же пойдет? Одни бабы остались. Вот полюбуйтесь!

Желтолицые, постаревшие у костров и в палатках, пораженные пендинской язвой, ожженные солнцем, похожие на ожиревших мальчиков, они уже толпились испуганной группой у раскрытой двери — жены, сестры, сотрудницы, — и глаза их спрашивали о причинах ночной тревоги.

Был Манасеин страшного казацкого роста, за которым предполагается в человеке не злоба, а ненависть. Такие люди не злятся, а ненавидят, и это особенно ощущается, когда они почему-либо вдруг, ненужно, без всякого смысла выпрямляются во всю свою диковинную величину и замирают в напряжении, до конца растягивающем позвоночник. Их слова подымаются тогда во весь свой рост.

— Бабы? — произнес он медленно и сквозь зубы. — Отлично, превосходно! Что ж такое что бабы? Говоришь, нет никого? А?

Хилков махнул рукой, и лица у дверей погрузились в темноту, сразу сделав комнату тише и значительнее.

В наступившей неожиданно тишине пронесся крик множества птиц, в смятении покидающих левый берег.

— Надо итти, — сказал Нефес. — Тебе какая-нибудь судьба будет, Делибай, Унгуз увидишь.

Манасеин вышел в сад, и Нефес последовал за ним. Ночь, лучистая, как голубой полдень, взвивалась над садами Ильджика.

Зеленовато-белым туманом, клубящимся из земли, стояли деревья, чередуясь с тенями, всюду разбросанными в страшном обилии и беспорядке. О тени, шагая взад и вперед, все время глазами спотыкался и оттого еще более нервничал Манасеин.

— Переправляйся на левый берег, — неожиданно сказал он Нефесу, — разбуди техника Максимова и валяй с ним.

— Хилков! Поднять людей! Собрать продовольствие!

У Манасеина был свой план — скорее выбраться из Ильджика и пройти через Кара-Кумы до Саракамышской впадины, до сухой котловины некогда бывшего здесь озера, и, держась старых русел Кунь-Дарьи, добраться до дельты Аму, до впадения ее в Аральское море.

Таясь от всех, он двадцать лет мечтал о переводе Аму-Дарьи из Урала в Каспий. Этот проект волновал его, как истинный смысл и задача собственной жизни, как большое и единственное счастье. Он начал думать о строительстве реалистом.

В годы студенчества он удивил самого себя упорством, с каким изучал Азию, а инженером стал единственным в своем роде знатоком пустыни, ее людей, ее экономики, ее будущего. В революцию переводом Аму в Каспий занялись выше, — он молчал. Искали людей для этого, — он удалился строить арыки. Его назначили, — он предпочел скромное строительство Курлук-Кудука и выстроил канал, опровергнув все расчеты и сметы непонятными своими темпами и неизвестно откуда берущейся бережливостью.

Пока счетоводы составляли отчет, он отчитывался в Ильджике перед своей жизнью, потому что в кармане его лежала бумага — пройти с партией к дельте и начать работы. Жизнь его была организована жестоко, скупо, смело. Он хотел перевести реку, а вместе с ней и всю страну, из одного моря в другое.

Источник