Провожая Солнце
. Я вновь вернулся к берегу Балтийского залива,
Чтобы увидеть, как на горизонте солнце погружается на дно.
На самой западной отметке дорогой России,
Не отрывая глаз, я вновь увидел сей природы волшебство.
Два дня в пути. Ликующий приезду,
Упал в песок, которому на свете мягче нет.
Передо мною ты — свет угасающего в волнах солнца,
И дня последнего, из цикла многих ярких лет.
Вздохнул прибой, и опьянённый сильным ароматом соли.
Который, нет, не спутаешь, бывая на других морях.
Меня овеяло необъяснимое, то ощущением свободы,
Чтобы вдали от всех переродиться и пытаться вновь восстановить себя.
Я вспомнил грусть и радость, словно фотографии в альбоме,
Что пред глазами всколыхнулись лишь на миг.
В тот час я честно начал верить в лучшее, что будет дальше, в новые истории,
В те неизвестные страницы жизни, что ещё случится пережить.
Смотря на свет, задумался о вечном,
Чтоб ощутить, как время останавливает ход.
И в этот миг в тиши мне становилось легче
Услышать сердца стук и шелест падающих капель вод.
Тепло в песке окутало меня пуховым одеялом,
Я чувствовал, как остываю с ним: как камень в звёздной тишине.
Я долго жил последний этот день, чтобы собрать всё разом.
И сделал всё, чтобы на этот берег снова возвратиться мне.
Я заставлял себя забыть про всё, чтоб многое начать опять сначала.
Как с этой точки мира, начинается земля.
И выбрать новый путь, который каждого из нас встречает у причала,
И протянув ладонь, прощаться с солнцем прожитых годов и дня.
Сквозь пальцы видео силуэт, вдали то солнца золота сияние,
Что от меня в тот час всё отдалялось навсегда.
«Прощай мой свет, моё небесное создание,
Что Богом создано и его волей отнята.
Благодарю тебя, мой свет, что есть во мне, та доброта и радость
Что создана годами и согрета, как песок балтийских берегов.
Но снова в сердце пустота, что много лет назад меня так сильно угнетала,
Пока с тобой я не познал то чувство, под названием любовь. «
Я прошептал слова добра парящему над морем свету,
Смахнул слезу, чтоб не отдать её тем бешенным ветрам.
Смеялся и рыдал. Но было глухо эхо,
И не могла меня услышать та звезда, спускавшаяся по волнам.
И в этот миг последний солнца луч взорвал туманы неба
Я улыбнулся, ибо знал, что был тобой за всё прощён.
Я ухожу во мрак, где очень долго не был,
В тот мир, где я тобой остался побеждён.
И уходя я написал тебе слова в песке, что унесли ветра на побережье,
А часть их смыла первая упавшая волна.
Я часто оборачивался, вновь и вновь прощаясь с этим мигом нежным
Который будет жить со мной, пока в морях колышется вода.
Стирая в сердце дневники, тех тысяч удивительных истории
Я сохранил одну, где это место отпечаталось в душе.
Где я впервые ощутил дыханье, буйство северного моря,
Где я был счастлив с ангелом, ходившим по усыпанной песчинками земле.
А надо мной, в глубокой темноте зажглись далёкие планеты,
Окутав небо паутиной неизведанных путей.
Я выбрал новый путь, хотя его однажды предрекла ты где-то,
Мой ангел, что ходил со мной без счёта прошлых дней.
И ждёт меня дорога дальних путешествий,
Где больше не со мной сияющая путеводная звезда.
Прощай безропотное тёмно-голубое море,
Что скрыло за собой историю любви — её начала и конца.
И мы уходим разными путями с побережья:
Ты улетаешь в даль, ища то сердце, что окажется роднее моего,
А я шагаю в ночь. Здесь больше нет мне места.
Я остаюсь один. И больше в целом мире — никого.
Прощайте тех, кто был вам солнца света всех дороже
И отпускайте тех, кто согревал любовью ваши дни.
Ведь мы живём лишь раз и все предметы в мире тоже.
И будут новые сердца — чужие и твои.
И наша жизнь — одна сплошная книга,
Где тысячи страниц. Из созданных историй собирается её сюжет.
И вглядываясь в прожитые дни мы видим лица,
Что помогали нам творить. Но только от тебя зависит сей истории конец.
Источник
И солнце спряталось за горизонтом
И солнце спряталось за горизонтом.
Каждому, уставшему и приходящему
С работы
После восьми,
Каждому, чье одиночество безумными мыслями
В голове не дает покоя,
Каждому, кто возжелал вкусить глоток свежего воздуха и
Отречься от бесконечно высоких высоток
Из бетона и стали,
Каждому, для кого шелест ветра
Меж опадающих желтых листьев
Березы еще что-то значит,
Каждому, кому приятен перезвон певчих птиц
Поутру ранней осенью,
Каждому — посвящается.
Проснулся я поздно. Точнее меня разбудила Алиса, прокричав, что то громкое и веселое прямо мне в ухо. Я разлепил непослушные и тяжёлые ото сна веки. Солнце в окне нещадно забило в глаза, но тут же исчезло, уступив место Алисиному лицу, бодрому и весёлому. Вообще, я не понимал, как ей удается так хорошо, свежо и бодро выглядеть где бы то не было? Мое лицо наверняка выглядело на порядок хуже: помятым, побитым и в черной саже ушедшей ночи. Тем не менее, чувствовал я себя великолепно. Алиса чуть ли не за уши стащила меня с кушетки, подшучивая при этом над мои видом, и, потащила меня к ванне с прозрачной, ледяной водой. Вот же чертовка. Ее неудержимое веселье передалось и мне, и я с самым что ни на есть шутовским видом окунул всю свою голову прямиком в воду. Тысячи, сотни тысяч самых острых и тонких игл пронзили в ту же секунду мое тело, и я с диким воплем высунул ее обратно. Капли леденящей душу воды падали за шиворот, стекали по спине и груди, а я бегал по саду гигантскими прыжками, отчаянно тряся головой во все стороны и не переставая орать что то очень громкое. На шум и крики выбежали взволнованные Костя и Таня, но, увидев в чем дело, они втроем, вместе с Алисой, залились смехом, глядя на меня и беспрерывно хватались за бока. Я ничуть не обиделся, напротив, мне самому было смешно и весело, и я еще бегал и мотал головой, пока мы все не угомонились. Позже, когда я уже нормально умылся и привел себя в порядок, с моей нисходящей с лица улыбки можно было снимать картину на обложку модного, глянцевого журнала. Это я все конечно шучу, но улыбка с моего лица действительно не сходила, так меня все радовало — от прозрачного и ясного голубого неба, до милого веснушчатого лица Алисы.
Вскоре мы все уже завтракали горячим чаем с малиновым пирогом, под этим самым чудесным небом, прямо в саду, а птицы пели над нашими головами. Было так легко и свободно, здесь, в нашей милой и уютной компании, в этом замечательном саду, в окружении леса и природы. Костя сказал, что солнце в самом зените, и, если мы не хотим ночевать в лесу, то пора собираться в путь. Я подпрыгнул и заорал что есть мочи: ”Вперед, туда, где нас ждут лесные просторы, яркие звезды и белые чайки над водной гладью Байкала!”. Все засмеялись, а Алиса сказала, что бы я перестал дурачиться. Но я-то видел, по искоркам в ее зеленых глазах, что и она не прочь выпустить те спонтанные мысли, что лежат на самой поверхности ее груди и рвутся в бирюзовую гладь ясного неба. Ну, ничего, все еще будет, и уж поверь мне, все то, что сковывает тебя, растворится в пахучем дыме наших костров.
Хотя все было собранно Костей еще до нашего приезда, воцарилась некоторая суета и предпоходное настроение. Костя ходил с важным, предводительским видом, который весьма ему шел, и раздавал нам, с Алисой, советы: как правильно собирать рюкзак и не громыхать им при ходьбе, как ступать, что бы ботинки не натирали ноги (хотя несколько позже они все же были натерты), как разжигать костер с одной спиченки и какие лучше всего деревья для этого использовать и много все еще. Это продолжалось довольно недолго, и скоро все были готовы — оставалось только, что натянуть на плечи лямки здоровенных рюкзаков, залихватски надвинуть козырьком вперед выданную мне Костей старую охотничью кепку, да и не быстрыми шагами двинуть туда, в черный, и казалось, неприступный массив высившегося впереди леса.
Мы ломились сквозь колючие ветки уже часа четыре, и наши голоса стихли: мы просто молча шагали вперед, изредка перекидываясь одинокими фразами, и сухие ветви трещали под нашими ногами. Костя так и не обмолвился ни словом, куда и как долго нам идти, а мы и не спрашивали — не так уж это было и важно. Ноги не устали, но натерлись подошвы — было довольно непривычно после мягких и лёгких кед идти в тяжёлых, громоздких охотничьих ботинках. Я посмотрел на Алису — ей явно сложнее давалось наше прохождение сквозь дебри этого дремучего леса, и, хоть на ее лице не было видно очевидной усталости, я чувствовал, что лямки рюкзака отягощают ее худенькие плечи. Все-таки четыре часа непрерывной ходьбы по лесу в полном походном снаряжении — это вам не шутка. Я сказал Косте, что пора сделать привал, и он со мной согласился. Мы нашли отличное место под раскатистыми ветвями серого дуба. Сбросили раздутые рюкзаки себе под ноги и уселись прямо на желтые, сухие листья, спиной опершись о необъятный, могучий ствол дуба. Через свой камуфляжный балахон я чувствовал прохладу его коры, его твердую, шероховатую поверхность. Я приобнял Алису и сказал ей на ушко, каково ей единение с матушкой природой? Я видел по ее горевшим глазам, что, несмотря на небольшую усталость, ей безумно нравилось находиться здесь, вдали от привычных огней городов и его бесконечного шума и запаха. Это она мне и сказала, и где то внутри от ее слов сделалось теплее.
Костя говорил, что с непривычки будет непросто, но тем дольше мы будем продвигаться в лес, тем легче нам будет, а мы кивали головой и соглашались с ним, хотя у меня в голове были совсем другие мысли. Вот этот дрозд, что с толстой ветви вечнозеленой ели с интересом взирает на нас. Для него мы просто большие существа, бредущие по лесу невесть зачем и невесть куда. И, через мгновенье, он вспорхнет со своей ветви и улетит в неизведанном направлении, оставив в моей голове лишь воспоминание о его тонком клюве, да яркой красной макушке. Вон, из под ковра потусклой, прошлогодней листвы, выглядывает желтый гриб. Здесь он может стоять себе спокойно, не опасаясь быть сорванным случайно забрёвшим путником, пока холодные осенние дожди не превратят его чудную шляпку в бесформенную труху. А может, таки лучше быть аккуратно срезанным лесником, и раствориться в наваристом, горячем бульоне, чей вкус запомнится надолго, нежели сгнить вместе с опавшей листвой?
Костя прервал мои размышления о судьбе гриба, призывая нас двигаться дальше. Я еще раз огляделся. Становилось немного темнее. Воздух отяжелел, став холодным, и мы заспешили, боясь не успеть добраться до темноты на запланированное место ночлега. То ли отдохнув и набравшись сил, то ли из-за боязни быть застланными за врасплох тьмою, шли мы быстро, а усталости и не бывало. Все мы нашли нужный для ходьбы ритм и лишь грузно дышали и переглядывались между собой.
А пришли мы ровно тогда, когда солнце уже растворилось между деревьев, и, так как горизонт не был доступен моему взору, я не мог понять, полностью ли оно опустилось, или еще висит красным, тяжелым диском над полями. Тем не менее, стемнело еще не полностью.
Место, куда привел нас Костя, восхитило и удивило меня, и я, приложив руку ребром к бровям, словно солнце нещадно било в глаза, принялся разглядывать его под всеми углами с самым залихватским видом, словно такие картины открывались передо мной каждый день. Прямо за лесом, за стволами высившихся деревьев, из которых мы только что вышли, лежала опушка, сплошь заросшая роскошной, пышной травой. Так и хотелось назвать ее – мурава, как называли ее былинные старцы в своих древних, пожелтевших рукописях. И прямо в окружении озера зеленый травы стоял добротный, деревянный дом, гордо возвышающийся среди всех этих удивительных зарослей. У стены, совсем рядом, стояла будка, внутри которой, через приоткрытую дверцу, я увидел ровные ряды пожелтевших поленьев. Она была бирюзового цвета, эта будка, и краска на ее боках выцвела и чуть выелась от дождей и палящих лучей солнца, что придавала ей совсем лесной, одичалый вид. Я даже удивился: кому взбрело в голову тащить в эдакую даль бирюзовую краску?
Внезапно пошел дождь. Его тяжелые, грузные капли стекали по стеклу, оставляя за собой небрежные следы своего присутствия. Он глухо барабанил по крыше, отдаваясь в ушах, стучал по дымовой трубе, становился черным, мягко шептал по еще зеленым стеблями травы, сгорбившихся в своей печали. В полумраке уходящего дня, бесконечные белые полосы превратили землю в грязную, черную жижу, и я радовался, что мы так вовремя добрались до этого домика. Я натащил еще бывшие сухими дрова, березовые, пахнущие ссохшейся корой и потрескавшимся деревом, а Костя в два счета разжёг их в камине, и в нашем маленьком, но уютном домике заиграли веселые блики оранжевого огня. Они прыгали по пропакленным стенам, по задымленному потолку, отражались в немытых стеклах, отражались в блестящих Алисиных глазах. Засуетились девушки, доставая что-то из своих рюкзаков, запахло чем-то продымленным и копченным, от чего нетерпеливо и настойчиво забурлило в животе. Я подумал, что мы не ели уже часов семь — все то время, что прокладывали тропинки где-то в лесу. Костя был занят в углу, возясь со старым креслом и пытаясь привести его в чувство. Мое предложение о помощи было мягко отвергнуто, Костя сказал, что справится сам, а я лучше б помог девушкам, но, как оказалось, и там моя помощь не требовалась. Все были заняты, мне же делать было нечего, и я решил выйти и выкурить впервые за несколько дней помятую сигаретку.
На улице было холодно, пронизывающий ветер тут же захлестнул меня, мокрые капли наотмашь били по лицу. Я съежился и спрятался от дождя в дверях дровницы, и оттуда, в полной темноте горели только мои глаза, да красная точка сигареты. Так непривычно. Роптали раскачивающиеся деревья, со свистом шептались поникшие кусты малины, отовсюду мягко стучал дождь, медленно плыло небо над головою. Все настоящее: все звуки – скрипы, свист, шепот, эти голоса за стенкой – никакого сомнения в их подлинности, все это от самой природы, все создала сама она, это ее рука прошлась по всему тому, что окружает меня в этот момент. Стало холодно, и я съежился, поглубже натянув картуз на голову. Теплее не стало, но я почувствовал себя увереннее под этим холодным, всюду проникающим ветром. Выбросив окурок в темноту, я шагнул под дождь и двумя прыжками настиг двери.
В доме тепло обволокло меня мягкою волной. Костя покачивался из стороны в сторону в уже починенном кресле, Алиса и Таня продолжали порхать над столом, а над камином медленно закипал походный чайник. Все шло своим размеренным чередом. Я опустился на старый, с выпирающими пружинами диван, и то был самый удобный, самый мягкий и уютный диван в моей жизни. Закрыв глаза, я пребывал в неком блаженстве, небытие, мне казалось, что я постиг самой нирваны, будто сам Будда посетил мою голову и своей воздушной рукой потрепал меня по плечу – настолько хорошо я себя чувствовал. Говоря честно, с тех пор как я покинул пределы Питера, я не помню того момента, когда я чувствовал бы себя неважно. Все было просто прекрасно.
После плотного ужина, когда животы были наполнены, а мы, разомлевшие от тепла и удовлетворенных желудков, расположились у камина, душа затребовала разговоров. Я рассказал ребятам немного про далекие корни зарождающегося джаза, а точнее о Новоорлеанском периоде, о Киде Ори, Джелли Мортоне и их первых шагах в мире музыки, а Костя изредка дополнял меня: еще в университете мы сошлись с ним на этой волне и даже предоставили доклад на кафедре музыкознания и музыкально-прикладного искусства. Доклад особого успеха не имел, но я тогда для себя кое-что уяснил, а именно, что все те люди, присутствующие на форуме, ни черта не разбираются в музыке. Единственное, в чем мы с Костей расходились в мнениях, это наш давешний спор: Костя всегда говорил, что ему больше по душе бипоп, и это против моего свинга, и у нас частенько разгорался дикий спор. “Ничто не сравнится с трелями Чарли Паркера, — задыхаясь, доказывал Костя, — ничто не сравнится с его фантастическими ритмами и пульсациями, пробирающих до костей и заставляющих выплевывать душу наизнанку! То ли дело меланхолично танцевать под свинг, а то ли дело заводиться под истошные вопли трубы Паркера. Ничто, ничто не может завести меня так, как импровизации Паркера!”. Сегодня спор до этого не дошел, и причиной тому мои изменившиеся музыкальные вкусы. Теперь я изредка, под настроение, близкое к ностальгии и романтической грусти, ставил пластинку Фрэнка, слушал его баритон и бесконечно тянул сигареты. Бибоп – вот она музыка, взрывающая интеллекты под полуночное сияние огней в дешевых салунах Фриско, музыка захмелевших и усталых бродяг, грустных, в своем одиночестве, после очередного стопа из Денвера. И сегодня, после долгих распрей между нами в затуманенных ночью приуниверситетском общежитии, мы все же пришли к выводу, что все это ерунда, и слушать нужно то, что разгоняет кровь по организму быстрей.
На этой ноте было решено идти спать: вставать нужно рано, а время уже близилось к полуночи. Дождь за окном стих, и лишь изредка постукивал по крыше. Небо частично очистилось, и из-за черных туч выглянула половинка белой, холодной луны. Алиса расстелила диван и мы, все вчетвером, кутаясь и прижимаясь друг к другу, заснули под безмятежный шепот чуть угомонившегося дождя.
* * *
Солнце, выглянувшее из за туч, проглядывало меж деревьев, бликам поигрывая на зеленом мхе. Идти оставалось не так долго и мы взвинтили темп, меся вчерашнюю грязь своими тяжелыми ботинками. Налипшая на них земля, вместе с опалой листвой, мешала идти, но мы не жалели сил, и даже тоненькая Алиса без устали шагала вровень с нами, поддерживая тот бешеный ритм, который мы взяли. И мое предложение понести ее рюкзак было лаконично отвергнуто. Деревья стали реже, солнце проглядывало все чаще. Все больше попадались сухие участки леса, нам на радость. Сделав небольшую передышку на залитой яркими лучами солнце небольшой опушке, мы зашагали дальше.
Прошло не так много времени, когда деревья перед нами расступились, и нашему взору открылось то, к чему я шел последние несколько удивительных дней. Зеркальная гладь кристально чистой, синей воды на бесконечные километры вперед и поддергивающаяся над нею дымка синего тумана , сливающая в одно далекий горизонт. Едва заметная рябь на поверхности озера легонько подергивалась под небольшими порывами ветрами, а вдоль берега отражался лес: пихты и величественные ели; каменные утесы, что возвышались над берегом; опускающееся красное солнце, багровой дорожкой стелющаяся на синем зеркале воды; белые чайки, пролетающие в сантиметрах над ним – этого не передать словами, только увидеть, прочувствовать сердцем. Я приобнял Алису за плечи, и спросил, жалеет ли она, что поехала со мной сюда, в дикую глушь, бросив все свои дела. Ее взор, до того устремленный куда то за недостижимые дали горизонта, обратился ко мне и глаза, самые красивые, самые замечательные глаза, говорили гораздо больше, чем могли бы донести до меня слова. Алиса обернулась и уткнулась мне в плечо, крепко сжав меня своим тонкими ручками. Ох, это было чудесно. Честное слово, это было просто чудесно.
Остаток пути нам дался за какие то полчаса, и уже совсем скоро я скидывал рюкзак у славного домика, где мы и будем ночевать ближайшие несколько дней. Дом этот ничем внешне не отличался от виденных мною изб в Подлесном, если бы не одно но – он наполовину находился в воде. На здоровенных необхватных сваях он твердо возвышался над водой, и небольшие волны от чуть поднявшегося ветра равномерно бились о его деревянные опоры. От дома, дальше в озеро, уходила длинная деревянная площадка, такая, что мне сразу представилось как я, вытащив на самый дальний его конец кресло, буду сидеть с чашкой обжигающего чая и любоваться бесконечной равниной покачивающейся воды; пролетающими в каких-то сантиметрах над поверхностью кричащими чайками; холодными каменными утесами, оросшие зеленым мхом и можжевельником. Холодные брызги изредка будут прилетать мне на лицо, обдавая его ледяной свежестью пресной воды, а над головой непременно будут тяжелые серо-белые тучи. Ветер будет шептать над землею , вскидывать к небу волосы и теряться в воротнике. А я буду осторожно созерцать со своего капитанского кресла, и в голове моей плавать будут сотни, тысячи мыслей.
Позже, вечером, когда солнце почти соприкоснулась с водой, и мы все сидели и отдыхали у костра, греясь в последних лучах заходящего солнца, мне на ум пришла мысль, что неплохо бы взять ту лодку, что стоит у моста-причала и совершить на ней знатный кружок вдоль берега. Костя провел меня к ней, высвободил замок из тяжелой цепи и вручил мне весла. Эл семенила рядом и тоже хотела, но я сказал, что мне нужно собраться с мыслями и побыть наедине с собой, но она уперлась, и мне пришлось согласиться. Сколько я ее знаю, Эл всегда была упертой. Костя сказал, что бы мы не задерживались, и, когда он нам помашет с берега, мы плыли обратно. Он собирался варить уху, и непременно хотел, что бы мы опробовали ее первыми. “Вряд ли вы когда-нибудь ели что либо подобное” – сказал он и оттолкнул лодку от берега. Лодка закачалась, Алиса обеими руками вцепилась за бортики и не отпускала их еще на протяжении получаса. Я взял в руки весла, и, неумелыми движениями, отправил нас прочь от берега, туда, где багряная поверхность воды сливалась с горизонтом.
Лодка равномерно покачивалась под легкие всплески моих весел, а я все отдалялся от берега, дальше, вдаль это красной воды. Я молчал, глядел в воду, видел в ней половинку багряного диска, видел скользящую тень нашей лодки. Я подумал, к черту те медитации, что прописал бодхидхарма — гораздо приятнее переваливаться из стороны в сторону, сидя на жесткой скамье моего корабля, видеть отражение неба под собой, думать, что ты не плывешь вовсе, а путешествуешь в тысяче метров над землей и легкий бриз обдает твое лицо небесной свежестью и капельками облаков. И ты летишь вниз головой, ведь солнце там, внизу, а голова не кружится и необыкновенная легкость в груди, порождающие спонтанные мысли, те, что рождались мескалиновыми ночами Гинзберга, Берроуза и Карра, в их задымленных никотином квартирке в Бронксе.
Мне вспомнился отрывок из фильма Крокидаса “Убей своих любимых”, где они, все трое, покачивались во тьме в угнанной ими лодке на середине Ист-Ривера и Аллен зачитал отрывок, написанный им прошлой ночь под влиянием бензедрина. Это был отличный стих, мне понравился. В нем ни размера, ни такта, ни рифмы. Все то он писал длинными ночами, сидя в одних трусах , порой без них на жестком и холодном полу, строча тонкими пальцами по истерзанным кнопками видавшей жизнь машинке, отвергая все то, чему учили его старые профессора Колумбийского университета.
Будь осторожен, ты не в стране чудес, никто тебя за руку не возьмет, им не за что тебя любить,
Но ты счастливец в своем неведении и пустоте, найди, где прячется любовь, возьми её и поделись и потеряй, умей сходиться, чтобы не умирать, не зная цвета.
Две строчки, а после – дни размышлений, попытки написать подобное, разочарование и урна с ведром, наполненная скомканной, исписанной бумагой.
Когда я вынырнул из глубины своих мыслей и взглянул в реальность, солнце скрылось за горизонтом и лишь багряное марево напоминало о его былом присутствии. Алиса, подперев рукой подбородок, смотрела вдаль и, видимо, тоже думала о своем. Во всяком случае, обещание не тревожить поток моих мыслей она не нарушила, а ведь мне и вправду это было нужно. Становилось темно. Я подумал, что наверняка пропустил тот момент, когда Костя зазывал нас на берег, а если и не зазывал, то теперь уже точно не увижу – мало того что становилось темно, я даже не видел берега. Подмигнув Алисе, я со всею своей энергичностью налег на весла. То что мы плывем в нужную сторону, я не сомневался – я запомнил местоположение нужного нам места относительно Солнца, и теперь, при бодром расположении духа и под зажигающиеся в небе звезды греб туда, где меня ожидает самая вкусная, обжигающая нёбо уха, сваренная на костре из ароматных, сосновых веток и приправленная наичистейшим, лесным воздухом. Я уже отсюда чувствовал ее запах, вкус, предвкушал, как она осядет в животе теплым, приятным грузом, разбавленная терпкой пинтой красного вина. Вот-вот должен был показаться берег, и я еще быстрее замахал веслами, так, что небольшие брызги воды, слетавшие с весел, попадали на мое раскрасневшееся от усердия и нетерпения лицо.
Минут через пятнадцать я отложил весла и шумно втянул в себя воздух. Волосы встрепались, куртка лежала на корме, а берега не было видно. Неужели мы так далеко заплыли? Эх, попотеем еще несколько томительных минут, которые многократно воздадутся мне, как только я настигну берега. Алиса же наоборот замерзла, натянула мою сброшенную куртку и постоянно шмыгала носом и бесконечно вертелась на носу, вглядываясь в предполагаемый берег. Не переживай подруга, скоро мы будет греться у костра, в свете еще неокрепшей половинки луны, вдыхать запах елового костра и любоваться звездами.
Однако моя уверенность начала таять, когда спустя еще несколько длинных минут ничего, кроме воды, я не видел. Воздух становился черней и холодней, и меня это абсолютно не устраивало, во всяком случае, пока я нахожусь в этой треклятой лодке. В конце то концов, есть же у этого чертова озера берег? А значит — мы его настигнем! Вот только в том ли месте, откуда мы выплыли несколько часов тому назад, ведь солнце зашло, марево расползлось по всему горизонту, так, что выплыть на нашей маленькой лодочке точно к дому имело все меньше и меньше шансов…
Алиса ежилась от холода: стук ее зубов я слышал даже отсюда. Я дал ей весла – пусть согреется, да и я отдохну и пораскину мозгами: что же делать дальше? В темноте, если повезет, мы увидим костер на берегу у домика и это будет прекрасный ориентир. Но может случиться и так, что мы выйдем справа или слева от него, и тогда, в темноте, идти куда либо будет абсолютно бессмысленно. Утром, в свете нового дня, будет гораздо легче отыскать Костин домик, или выйти на какую-нибудь заставу, да и просто встретить людей, плывя вдоль берега. А пока только оставалась надеяться на лучшее и готовиться к совсем неутешительному для нас исходу… Черт возьми, надо было плыть одному! По крайней мере так я не чувствовал бы себя дико виноватым перед девушкой, которую люблю и страдания которой причиняют мне невыносимую боль.
Показался берег. Я не ликовал – никаких огней я не видел: только черный массив скалистого берега, потонувшего в темноте, да возвышающаяся масса остроконечных елей.
Я плотнее окутал Алису в куртку и нахлобучил ей на голову свой картуз, так, что видно было только два сияющих в темноте глаза. Сжал в объятьях и сказал, что ничего страшного нет в том, что мы заночуем на береге: в детстве я делал так много раз с ребятами на пикнике и ей абсолютно не о чем волноваться. Так я ей сказал.
Доплыв, мы стащил лодку на берег – что бы к утру ее не уволокло ветром и водой. После, я решил осмотреть свои карманы – нужно узнать, какими силами нам предстоит встречать холодную, туманную ночь в еще неизведанной нами тайге, сплошь наполненной таинственными шорохами, легкими шелестом ветра, гуляющего меж пожелтевшей листвы, загадочного поскрипывания, доносящегося прямо из за деревьев. Итак. Помятая пачка “Кэмэл”– одна штука; зажигалка бензиновая – одна штука; носовых платков – аж целая пара; три карамельные помадки “ Утро в лесу” и половинка плиточной шоколадки “Заря”. Я разложил это все на расстеленных на траве платках и вопросительно посмотрел на Алису. Из куртки, что я ей дал, появились еще: перочинный ножик; моток тюковой веревки, длиною около пяти метров и небольшая, но явно не пустая, судя по весу, фляжка. Очень интересно. Алиса откинула колпачок, понюхала и, скривив в гримасе лицо, отдала ее мне. Тааак-с, посмотрим, что у нас тут. Судя по запаху – коньяк. Я смочил жидкостью из фляги губы и облизнул их. Судя по вкусу — тоже. Усмехнувшись про себя, подумал, что все не так уж и плохо.
Алиса спросила, откуда это у меня в кармане. Я и сам не знал откуда. Знал только, что куртка – Кости, а как оно туда попало и что оно теперь там делает, вопрос далеко не первостепенной важности. Во всяком случае, ночью уже не будет так холодно…
Сунув флягу в карман, я огляделся. Сзади – вода, над которой уже высилась половинка холодной луны, справа – каменистый берег, где мы оставили лодку, прямо – небольшая полоса пожелтевшего поля и темнота леса за ней. Нужно набрать сухих ветвей и разжечь костер, а значит нужно идти туда, во тьму, которая совсем не внушала мне доверия. Но, делать было нечего, и я, сказав Алисе ждать меня здесь, у лодки, двинул в мохнатые объятия колючих елей. А ведь и вправду, холодно. Лето закончилось, а вместе с ним и теплые, августовские ночи, когда можно всю ночь гулять под луною в одной футболке и, только то, что и поеживаться от небольших порывов ветра, остужая после пылкого дня веер растрепанных мыслей. Легкий туман начал подниматься над водой, и, надвигаясь на берег, становился более густым и белым. Как бы не заблудиться, возвращаясь назад. Но, луна отчетливо была видна на ясном и черном, как смола, небе, потому, возвращаясь обратно, я без труда нашел лодку и мигающие в ней пару глаз, ждущих моего возвращения.
Воспылал костер, заиграли отблески на замерзших лицах. Туман почему то рассеялся, быстро, как и возникнув, позволив луне окунуться в воду – ее белая дорожка покачивалась до самого горизонта и я впервые видел ее: до того мне только книги говорили об этом. Каждый автор непременно упоминал хоть в одной своем произведении о лунной дорожке, стелющейся вдаль на многие километры. Так есть, не знаю почему. Видимо нравится им, авторам, эта самая лунная дорожка.
Пока костер разгорался, я нарвал сухой травы, которая обильно росла вдоль берега, аккуратно сложил ее у огня, так, что получилось что то вроде мягкого настила. На дне лодки я нашел пластиковую бутыль и наполнил ее водой, прямо из озера, и на вкус она ничем не отличалась от того, что я пил раньше. Было холодно и на коже появились мурашки: особенно это чувствовалось ближе к воде, где, если приглядеться, можно было заметить пар, поднимающийся над остывающим озером, да и трава уже покрылась росой, но здесь, у костра, на мягких лежаках из пахучей травы было вовсе не так уж плохо. На двоих, мы съели половинку шоколадки, маленькими кусочками растягивая удовольствие. Мы не наелись, конечно, но чувство голода прошло, а вместе с ним и дурные мысли. Я откупорил фляжку и сделал неслабый глоток, от чего внутренности воспламенились и попросились наружу. Глаза заслезились, тело бросило в жар и остатки холода выветрились из организма окончательно. Я протянул флягу Алисе и сказал сделать глоток. “Станет теплее”, — сказал я. Она пригубила, но поперхнулась, закашлялась, и мне пришлось стучать ей по спине. Я сделал еще небольшой глоток и убрал фляжку в карман – она нам еще пригодится.
Сказал Алисе прилечь и попытаться уснуть. Она хотела что бы я лег тоже, но нужно следить за костром хотя бы некоторое время: к утру станет холодней и если он потухнет, на утро придется туго. Алиса положила голову мне на колени, но видимо не спалось, что она лежала с открытыми глазами, глядя куда то вдаль. Наверное, на остроконечные верхушки елей, безмолвные, неподвижные, совсем неприветливые. Или на Орион, поднимающийся над ними. А может она разглядела то, что не увидел я, и я пытался понять что, но как не старался, так и не понял. А звезды здесь совсем не такие, какие я привык видеть в Питере. Тут их в сотни раз больше и они в тысячу раз ярче. И в миллион раз красивей. Пытался найти знакомые созвездия, но, ничего кроме Ориона, Козерога и Медведиц не нашел. Достал пачку и уже было вытянул сигарету, но передумал и засунул ее обратно. Глупо мешать этот воздух, настоящий, без примесей с такой ерундой как никотин. Лучше подышу травой, этими скалами, ветками деревьев и осенней листвой, землей, белым дымом костра, бесконечной водой, листьями камыша, осоки. Луной, которая поднялась так высоко, что рукой уже не достать, но можно словить сачком вон там, где рябь уже не такая гладкая.
Алиса, кажется, уснула: дыхание стало ровней, веки перестали беспорядочно дергаться. Я встал, аккуратно, стараясь не разбудить ее, и размял ноги. Вроде не холодно – костер давал достаточно тепла для нас двоих. Подбросил еще дров. Хоть уже и за полночь, светло — совсем как белые ночи в Питере; я разглядел утес, возвышавшийся над берегом, слева, и решил на него взобраться, что бы с высоты лицезреть эту черную бездну воды, наполненную маленькими яркими точками звезд, утонувших в ней. Утес оказался несколько круче, чем я ожидал: пока лез, расцарапал лицо и коленки, запыхался и спина у меня вспотела. Но это ерунда. Забравшись, я сел, скрестив под собой ноги – пытался медитировать. Я пытался заниматься этим у себя дома, но как то не выходило; наверное, правильно рассказывают бродяги, что по-настоящему погрузиться в себя и слиться воедино с природой можно только находясь в самой ней, среди ее бесконечного шороха, неясных звуках, фоном шепчущихся за спиной. Смотрел некоторое время на слившиеся небо и землю (точнее сказать – воду, но, знаете, никто не говорит небо и вода, ), пытался сосредоточиться и собрать мысли воедино, и вроде даже получалось. Во всяком случае, разум был полностью чист, душа равномерно колебалась в глубинах грудной клетки, а то, что я сейчас понятия не имею, где нахожусь и ночевать мне предстоит под открытым небом, никак меня не тревожило. Хотя, если задуматься, ночевать я буду не где-то, а под самой красивой крышей, которая когда-либо у меня была – над головой у меня сегодня сам Млечный Путь, а это я скажу вам не шутки. И ночую я не неизвестно где, а в одном из самых красивейших мест нашей планеты, там, куда стремятся тысячи путешественников, что бы увидеть то, что сейчас в моем полном распоряжении. Вдохнул полную грудь сырого, остывшего воздуха, выдохнул струю пара, и, удовлетворённый, довольный собой, полез вниз. Бросил остатки дров, так что костер распростерся до звезд, лег на прогретую огнем и Алисой траву, покрепче обнял ее, девушку, прижавшуюся ко мне, и тут же уснул.
Когда я проснулся, солнце только поднималось из за деревьев. Костер погас, угли еще теплились и от них шел негустой сизый дым. Алиса спала, уткнувшись козырьком кепки прямо в мою щеку. Я ее разбудил, и мы вновь разожгли костер — идти за сучьями было уже не так страшно при этом великолепном свете просыпающегося солнца. Небольшой туман поднимался над озером, но, я был уверен, что как только взойдет солнце, он сразу рассеется. Съели конфеты, я запил их коньяком, Алиса отказалась и время от времени прикладывалась к бутылке с водой. Она не носила на лице косметики, и, в общем то, и редко ею пользовалась, но я впервые видел ее взлохмаченной, с кругами под глазами от беспокойной ночи, чумазой и с красными полосами отпечатавшейся на лице травы. Я некоторое время сверлил ее взглядом, она это заметила, почуяла неладное, спросила в чем дело, что я бурлю ее взглядом, как носорог свою жертву. “Я страшная?” — спросила она. Я улыбался. Это вывело ее окончательно, она всплеснула бутылкой с водой и начала бурлить глазами что то на вершине утеса, который я посетил сегодня ночью. Я взял и зарылся в бесконечной копне ее волос, густых, пушистых, все как я люблю, и хоть там путались какие то листья и стебли травы. Но какое мне до этого дело, если это, черт подери, самые прекрасные волосы в мире? А лицо ее несомненно было милым и красивым, я не вру, говорю все как есть. Этот курчавый носик, зеленые глаза, своим светом пронзившие насквозь мою душу, веснушки, милые беззаботные веснушки, ямочки на щеках, когда она улыбается, а она постоянно улыбается, как и я, а искорки в блеске ее глаз приводят меня в восторг — вы бы видели их, эти искры, вы бы сразу меня поняли. А я не знал, как все это ей объяснить, поэтому просто молчал и улыбался. Слова это вообще полная ерунда. Ничего они не значат, эти слова. Можно наговорить кучу слов и все это будет просто мусором, которое каждое утро сгребают в мешок и отправляют на свалку, не более. Поэтому я и разговаривал мало. Не нравится мне весь этот треп.
“Ничего подобного”, — ответил наконец я, вынырнув из пучин этих волос. Эл, конечно, перестала дуться, она ведь понимала эти мои заморочки, а надувалась так, для виду. В конце концов она была женщиной, а все они любят дуться по всякой там ерунде. Мы еще погрелись в лучах солнца и жаре костра, и, пока он марал наши лица копченным дымом сырых сучьев, а солнце своими лучами пыталось найти чистые участки кожи на лицах, я сделал еще пару обжигающих глотков, и кажется фляжка опустела вдвое и мне стало чуть жарко, что я хотел снять толстовку и остаться в одной футболке, но Эл сказала что я заболею, но, если конечно мне не хватило этой ночи и я хочу более, то конечно могу раздеться догола и даже окунуться в эту чудесную воду. Мне стало немного стыдно, я убрал фляжку и застегнул молнию на толстовке до шеи. Не знаю, насколько это подняло меня в глазах Алисы, но вроде немного подняло. Я встал, затоптал костер и сказал, что уже пора.
Оттолкнул лодку веслами и она неожиданно легко и стремительно влетела в озеро и сразу отдалилась от берега, на добрые пару десятков метров. Лодку немного покачивало от небольших волн, полосы которых мягко бились о ее дно. А может быть это выпитое давало о себе знать. Внезапно, меня посетило некое странное ощущение, не до конца мне понятное, но определенно приятное, которое мне не хотелось упускать, хотелось держать внутри себя, подле себя, полностью погрузиться в него и понять в чем дело. Я опустил весла и лег на дно лодки. Просто лежал, смотрел в небо. Смотрел на маленькие перистые кучки облаков, воздушные, совсем невесомые, плывущие в небе, а я плыл под ними, плыл вместе с ними; осязал спиной прохладу воды, шепот волн – их всплески эхом, мягким бархатом отдавались в ушах; видел птиц, черными и белыми точками исчезающие в небе. Ощутил тепло тела, опустившееся рядом со мной на холодные, деревянные ребра нашего корабля. Повернул голову и встретился со взглядом зеленых глаз, искренне и преданно смотрящих на меня, и было в них нечто большее, чем я мог вообразить у себя в голове. Я коснулся кожи ее гладких рук и крепко скрестил пальцы в единое целое, так, что уже не мог понять, где ее пальцы, а где мои. Да и не было ни моего, ни ее. Было только наше, единое.
Эл никогда не задавала вопросов насчет всей той ерунды, что иногда вытворял я, не крутила пальцами у виска, с ее уст не срывались слова недоумения и непонимания. Легла рядом со мной, только и всего. Понимала мои заскоки, как понимал ее я. Никогда не верил в судьбу, но то, что со мной происходило последние несколько дней – нечто удивительное и малообъяснимое, и если это не она, то я самый везучий сукин сын на этой планете. Ради всего этого стоит жить. И умереть – тоже стоит.
Я закрыл глаза и представил, что не в маленькой, крошечной лодке я вовсе, а на капитанском мостике трехпалубного клипера, летящего на своих белоснежных крыльях навстречу горизонту, под всевидящее око желтого солнца, посылающего мне лучи тепла и света. Ветер со свистом чертыхается в поскрипывающих снастях, бьет с силой в прямоугольные полотна, стараясь обрушить их вместе с мачтами, но оттого мой корабль только стремительней летит по волнами, гордо вздымая вверх нос; обдает солеными брызгами обветренные лица матросов и пытается сорвать с меня шляпу. Но все тщетно. Капли разбиваются о стальную, закаленную кожу и с треском оседают на палубе, а треуголка плотно сидит на голове и ничто не в силах сорвать ее. Корабль качает и бросает из стороны в стороны, ветер все сильней пытается содрать с него одеяния, что кажется еще чуть-чуть и послышится треск рвущейся на ветру ткани . Я отдаю приказ рифить паруса и с десяток матросов ловко бросаются на ванты и вскоре корабль становится чуть более обнаженным, но таким же гордым и непокоренным, а водяные валы все так же безнадежно разбиваются о его деревянные борта, повергая в безнадежное неистовство силы природы. И она сдается. В бессилии стихают волны. Они уже не обрушиваются с грохотом на палубу, а лишь плещутся о борта, изредка каплями переваливаясь на скользкую палубу. Ветер уже не ревет и не кидается на матросов, не пытается сорвать их за борт, что бы погрести их в бездонной пучине синей воды. Корабль вновь наряжается во все белое и продолжает свое восхождение к горизонту, в гордом одиночестве. Только белые чайки изредка садятся на покачивающиеся реи, отдыхая перед новым перелетом, но вскоре и они исчезает в бесконечной глазури небесной тверди, где то там, за кормой. А впереди только красный диск опускающегося солнца, свидетельствующего о скором завершении дня. Теперь можно немного расслабиться и отдохнуть, вкусив наготовленную коком дымящуюся похлебку, пахнущей морем и небесной синевой, сдобренную пинтой темного эля, а после — выкурить трубку наикрепчайшего табаку, пуская белые кольца над багряной громадой воды.
Неожиданно о деревянный бортик лодки что то ударилось, и я вывалился из полусонной дремоты, в которой пребывал все то время, как отдалился от берега. Я почувствовал, как встрепенулась Эл, и понял, что это не происки видений, засевших в голове. Открыл глаза и увидел склоненное надо мной лицо Кости и еще какого то бородатого мужика, сопевшего гигантскими ноздрями мне прямо в ухо. Они что-то говорили и шевелили усами, махали в воздухе здоровенными ручищами, а я все думал, что не прочь бы иметь такие же руки, уж я бы нашел им применение. Мне так здорово лежалось, здесь, в этой лодке, и мысли были великолепные, и совсем не хотелось вставать, но Костя что то говорил и видимо хотел, что бы я это сделал, особенно тот мужик, с ручищами, что мне пришлось – так ведь и обидеться могут. Черт бы их побрал явиться в столь неподходящий момент. Мы забрались в заржавевший, поскрипывающий катер, усач взял на буксир лодку и мы поплыли вдоль берега. Капли холодной воды прилетали мне на лицо, я смотрел на берег и думал, что в следующий раз непременно нужно будет взять с собой пару пинт красного и большую плитку шоколада. Молочного или горького – неважно. А Алисе теплую шапку, что бы не шмыгала больше носом. Взобраться на тот самый утес, посадить рядом Алису и объяснить, что Бодхисаттва и она – это единое целое. Сложно, конечно, будет объяснить, но я попробую. Главное, что бы Орион был виден в своей незастенчивой наготе, и я мог сказать, смотри на него и открывай небу душу, вряд ли где то еще увидишь подобное. Не помню, что было дальше, помню только, сквозь сон, как чья-то легкая рука нежно поглаживала мои волосы, растрепанные и совсем непослушные.
Источник