Солнце перешло за полдень
Гаршин Всеволод Михайлович
Заметки о художественных выставках
Гаршин Всеволод Михайлович
Заметки о художественных выставках
Велика дерзость, с которою я, человек толпы, решаюсь говорить о живописи. Несколько лет тому назад в одной из больших газет было высказано мнение по поводу рецензий г. Стасова, что-де Стасов карандаша в руки взять не умеет, а с великим задором берется судить и рядить о произведениях пластических искусств. Положим, все правда; почтенный художественный критик сам не рисует и судит не без некоторого задора, что известно всем, посещающим выставки картин и желающим уяснить себе их достоинства или недостатки при помощи чтения трудов г. Стасова. Но, тем не менее, г. Стасов сорок лет, как о том свидетельствует превосходно исполненный нашими художниками адрес, выставленный теперь на акварельной выставке, пристально следит за искусством. Из самого тона его статей читатель может судить о степени его привязанности к нему. В качестве заведующего художественным отделом Публичной библиотеки В. В. Стасов десятки лет состоит в буквальном смысле слова заваленным всевозможными художественными произведениями. Понятно, ему и книги в руки во всем, что касается рисунка, лепки, колорита, линейной и воздушной перспективы и прочих таких вещей; понятно, что, следя за развитием нашей живописи еще с той поры, когда не было русской школы, когда начал работать первый русский живописец Федотов, и продолжая состоять в роли оберегателя и пестуна нашей живописи, в роли, исполняемой им с самоотверженностью цепного пса, готового растерзать всякого врага родной школы, Владимир Васильевич приобрел полное право судить и рядить, раздавать отметки, возводить картины в ранг перлов творения или объявлять их «гнилью» и жалкою мазнёю. Прочтите адрес, о котором я говорил, и вы убедитесь, что и наши художники думают то же.
Мы, люди толпы, часто должны быть очень благодарны критикам, нас просвещающим. Но, кроме В. В. Стасова и двух-трех художественных критиков, большею частью безмолвствующих, у нас по этой части, что называется, хоть шаром покати. Газетные рецензенты, с карандашиком и каталогом бегающие от картины к картине и прислушивающиеся к мнениям знакомых и незнакомых художников, чтобы потом внести их отрывочные замечания на столбцы газет, в которых они кормятся, являются критиками более по какому-то странному недоразумению. Писать о картинах так легко: недурной колорит, но отсутствие жизненной правды; лепка портрета (и черт ее знает, что это за лепка такая! думает критик) представляет собою явление невиданное; портрет г. X. писан в репинских тонах; прибавил еще ракурсов там каких-нибудь да рассказал с грехом пополам содержание картины, и дело в шляпе. В редакциях газет художественная критика в полном загоне; сплошь и рядом мы видим в верхнем этаже газеты и в нижнем два совершенно противоположные отзыва об одном и том же произведении; это прямо указывает на то, что статьи художественных критиков никогда никем в редакциях не просматриваются. Важное дело картины! Пускай их пишут об этих пустяках что кому угодно! И действительно, пишут! Один рецензент повторяет ошибки каталога, другой ухитряется приписать одному и тому же г. Невреву две картины: одну — его «Княгиню Юсупову», а другую «Христос и грешница» Поленова. Перепутать фамилии, конечно, извинительно, но приписать картины двух мастеров, необыкновенно резко отличающихся своею художественною индивидуальностью, одному лицу — это указывает на выходящее из ряда вон отсутствие понимания дела.
И мы, толпа, читаем все это, и мы иногда даже основываем на подобных писаниях свои так называемые мнения. «Это хорошо, то плохо», говорим мы в полном убеждении, что наше отношение к художникам заключает в себе главным образом оценку их достоинств, и, заметьте, преимущественно технических. Мы не можем понять, что нашего мнения в технических вопросах никто не спрашивает, что художник сам всегда знает, что у него в технике слабо, что хорошо. Он не просит у нас отметки за рисунок, письмо, колорит и перспективу. Ему хотелось бы заглянуть в нашу душу поглубже и увидеть то настоящее, что мы так упорно скрываем, то впечатление, на которое он рассчитывал всею своею работою, не думая об контурах и колоритах, наше отношение к нему как нехудожника к художнику, ибо художник менее всего пишет для художников и присяжных критиков, а только для себя (в смысле потребности и удовлетворения ее) и для толпы.
Что такое толпа по отношению к художнику? Чем он отличается от нее? То, что я скажу, конечно, азбучная истина, но я считаю нужным сказать ее, ну, хоть бы «для перехода», и заранее прошу извинения у тех, кто скажет мне: да это мы очень хорошо и без вас знаем. Художник, по сравнению с толпой, есть человек, который лучше видит и может передать другим то, что он видит. Сколько тысяч людей проходит ежедневно перед драгоценнейшим материалом для художественного творчества, не замечая его или созерцая бессознательно. Первое, что думает каждый прочитавший или увидевший высокое создание искусства, — как это похоже, как это верно, как это знакомо, и тем не менее я в первый раз увидел это, сознал это. Художник увидел, понял, поставил перед глазами, и видят все, до сих пор слепые. Маленький слепой щенок, тыкающий мордочкой направо и налево и, растопырив слабые лапки, не находящий молока, когда чья-нибудь рука возьмет за шиворот и сунет его в блюдечко и он, успокоенный, начнет лакать молоко, должен чувствовать такую же благодарность, какую чувствует наше сердце, сердце человека толпы, открывающего новый мир чужими глазами и трудом. О, жалок был бы круг наших представлений, если бы мы были предоставлены только своим личным пяти чувствам и мозг наш перерабатывал бы только пищу, ими добытую. Часто один мощный художественней образ влагает в нашу душу более, чем добыто многими годами жизни; мы сознаем, что лучшая и драгоценнейшая часть нашего я принадлежит не нам, а тому духовному молоку, к которому приближает нас мощная рука творчества. Отсюда и благодарность, отсюда и
. сей фимиам пахучий,
которые мы подносим и которыми мы осыпаем людей, одаренных от бога властью раскрывать наше сердце и влагать в него новые миры.
Постараемся же, не мудрствуя лукаво о колоритах и прочем, оценивать не художника, не его картину, а наше впечатление от его произведения, то самое молоко, которым мы питаемся. Я решаюсь писать свои заметки именно потому, что надеюсь, насколько хватит сил, удержаться на этой точке зрения. Может быть, художники найдут интересным искреннее и возможно более полное выражение впечатления, производимого выражением их задушевных мыслей на одного из тысяч, толпящихся на выставках; может быть, и мои собратья, люди толпы, проверяя свои личные впечатления другими, переданными здесь, уяснят себе что-нибудь, очистят свое впечатление и более полно воспользуются тем духовным материалом, который дают художественные произведения.
Выставка «Товарищества передвижных выставок» в этом году как-то особенно удачна. Трудно представить себе даже, чтобы искусство, едва вышедшее из пеленок, существующее как самостоятельная школа едва каких-нибудь тридцать лет, могло давать подобные выставки из года в год. Два капитальнейшие произведения этой выставки — плоды не одного года работы гг. Поленова и Сурикова; я не знаю, поспеют ли к будущему году крупные вещи, задуманные другими нашими мастерами. Говорю это к тому, что очень может быть, что будущая, XVI, выставка представит нам менее интересное и менее богатое мыслью собрание и что тогда непременно начнутся вопли, повторяющиеся из года в год, о падении русской живописи, похожие на неизменный припев, двадцать раз в год выпеваемый всею нашею печатью о падении русской беллетристики, припев, не умолкавший со времен Белинского, припев, под который окрепла, расцвела и выступила в первый ряд европейских художественных литератур и наша.
Как в одном, так и в другом случае забывают, что искусство живет не отдельными выставками и отдельными книжками журналов, а целыми эпохами, и что двух-трех крупных вещей довольно, чтобы ярко осветить пять-десять лет его жизни.
Источник
Солнце перешло за полдень
Был солнечный полдень.
— Ну. — спросил дракон.
— Сейчас-сейчас… — ответил рыцарь, высовываясь из-за пня и тщась рассмотреть что-то впереди себя. — Она уже должна быть где-то тут… Тьфу ты, ничего не вижу!
— Ты это… Забрало-то подними. — деловито посоветовал дракон.
— О, спасибо… А то смотрю и никак понять не могу, чего это весь мир — в какую-то сеточку.
Дракон стоически вздохнул. С этим рыцарствующим молодняком была просто беда. Ни опыта, ни хватки. То ли раньше были рыцари… Богатыри — не мы.
— Едет. — рыцарь, скрежеща сочленениями доспехов, возбуждённо повернулся к своему напарнику: — Едет! Ну, всё делаем, как договорились?
— Как скажешь, партнёр. — в общем-то дракону было всё равно, что делать. Лишь бы делать. Ибо лежать четвёртый час, притворяясь частью местной флоры, становилось уже унизительно.
Дракон откашлялся. В качестве пробы одним плевком испепелил изрядно доставший за время засады своими кусучим населением соседний муравейник. После чего рванул по лесной просеке вперёд. Шагов через пять он вспомнил, что по инструкции должен реветь и пугать.
— Ааааааааааааааааааааааа. — лес вздрогнул от трубного рёва огнедышащего авиапресмыкающегося.
— Ай, молодца. — похвалил напарника рыцарь и стремглав бросился к заныканному неподалёку коню.
Через пару минут, весь в блеске и бряке стали, всадник вымахал на ту же самую просеку и помчал галопом по дымящимся следам дракона. «Главное, не опоздать, а то ведь с перепугу и скопытиться может!», — билась под шлемом навязчивая рыцарская мысль: «Подскакать, шугануть дракона, потом — на колено и, не давая опомниться, сразу предложить руку и сердце. «
«Молодчина! Старайся дальше!» — мысленно потрепал напарника по чешуйчатому плечу рыцарь и пришпорил своего скакуна.
Тем временем, тональность и содержание драконьих воплей почему-то изменились:
— Аааааааааааа. Стой, дура! Стой. АААААААААААААААААААААА.
Спустя секунду, едва не выбив рыцаря из седла, над просекой пронёсся на бреющем дракон. В его расширенных глазах бился ужас. Едва драконий хвост скрылся за ветвями соседнего дуба, как в ствол дерева с резким хлопком врезалась стрела.
Под треск лопающихся годовых колец, дуб медленно и величаво рухнул поперёк просеки. «А наконечник-то у стрелы — бронебойно-фугасный…» — машинально отметил рыцарь. До конца удивиться, впрочем, он так и не успел. Через упавший дуб одним прыжком перемахнула кобылка гламурно-розовой масти, в седле которой болтало принцессу лет 18-ти. Глаза девушки были хищно прищурены, причёска растрепалась, корона съехала набок, а в правой руке у принцессы был большой блочный лук.
— Стоять! Он мой. Я его первым увидела! Иииииииииииха. — совсем не куртуазно проорала юная амазонка и помчалась куда-то в глубину леса. Туда, где деревья пригибали свои кроны под паническими взмахами драконьих крыльев…
…В тусклом лунном свете накладывать повязки и примочки было не совсем удобно. Однако, рыцарь очень старался, пытаясь хоть этим загладить свою невольную вину перед напарником. Дракон тяжело дышал и судорожно дёргался при каждом постороннем звуке, включая мышиный писк.
— Ну… Вот и всё. — рыцарь отступил на два шага и критически осмотрел свою работу.
Сейчас его напарник больше всего напоминал замотанную там-сям в бинты ожившую мумию крокодила.
— Феминизм — это зло. — угрюмо сказал дракон. Потом подумал и веско добавил: — Или ты, партнёр, наконец-то научишься нормально ухаживать за принцессами, или я за себя не отвечаю.
Был солнечный полдень.
— Ну. — спросил дракон.
— Баранки гну! — попытался срезать его рыцарь.
— Нет, партнёр, это боянЪ, хе-хе. — в свою очередь срезал его дракон. — Хоть бы что-нибудь новое придумал. Ну, там типа «антилопа Гну», «долой войну», «в задницу пну»…
Рыцарь на эту шпильку никак не отреагировал, и дракон тоже замолчал. После того, как они закончили коммерческий тур по Европе, парочку стала одолевать невыносимая скука. На всякий случай, чтобы проверить себя, дракон начал на пальцах перечислять:
— В Испании были? — были. Во Франции были? — были…
— Ага, мы там славно сыграли номер «спасение Парижа от Ужасного Пресмыкающегося». — поддакнул рыцарь.
— Это ещё вопрос — кто из нас пресмыкающееся. — обиделся дракон. — Между нами, это не я на коленях ползал за той кокоткой из «Мулен Руж» и орал: «Возьми меня, возьми. «
— Зато сколько мы тогда бабла с французского короля срубили… — поторопился изменить тему рыцарь. — …Когда я тебя пырнул тупым копьём, а ты притворился мёртвым!
— Это да, Георгий… — ухмыльнулся дракон. — В Германии тот же фокус тоже прошёл на «ура». Только вот до сих пор в толк не возьму, зачем я должен был требовать себе в жертву не вкусных коров и быков, а девственниц? Что я с ними бы делал-то. А в Италии из-за этого вообще, чуть всё дело не сорвалось…
— Ну, кто ж мог знать заранее, что эти придурошные римляне у себя девственницу будут искать целую неделю?!
— Ты обязан был принять во внимание возможность подобного форс-мажора. — наставительно покачал полутораметровым когтем дракон. — Я же чуть хроническую астму не заработал, плюясь огнём семь дней подряд.
— В нашем деле без риска вообще нельзя. — парировал рыцарь. — Помнишь, как в Moscovii тебе вместо девственницы чуть не подсунули какого-то Borisa Moiseeva.
— О. Кстати, давно хотел спросить, а как ты тогда узнал, что он — не девственница? — дракон лукаво прищурился.
Рыцарь побагровел, но не нашёлся, что ответить, а потому просто молча показал напарнику оттопыренный средний палец.
Тем временем, дракон перебрал все знакомые европейские страны и криво улыбнулся:
— Похоже, мы с тобой побывали уже везде… Где же нам теперь снискать себе на хлеб насущный?
— Где-где… В Karagande. — рыцарь проворно вытащил из-за пазухи скомканный пергамент с полустёршейся картой. — Вот сейчас посмотрим где.
— Ктулху бы побрал эту меркаторскую проекцию. — чертыхнулся дракон, заглядывая в карту через плечо рыцаря. — Это же надо было додуматься — представить Землю в виде цилиндра…
— А она — цилиндр?! — искренне удивился рыцарь. — А я-то, глядя на карту, всегда считал, что Земля прямоугольная.
После этого признания дракон так выразительно посмотрел на рыцаря, что у того снова возникло неосознанное желание продемонстрировать напарнику средний палец…
— Ладно, это не принципиально… — в конце концов примирительно сказал дракон. — Эге, а это что за пятно?
— Да вот же — чуть повыше Франции.
— Ах, это? Это я мясным соусом ляпнул.
Дракон аккуратно поскрёб пятно когтем, после чего оба напарника хором восторженно прочли: «Грейт Бритн. «
…Из витражного окна Вестминстерского дворца Англия выглядела, как разноцветный узор в калейдоскопе. Впрочем, спикер Парламента этого феномена не замечал, нервно расхаживая взад-вперёд так быстро, что космы спикерского парика вились за своим владельцем на манер боевых стягов. Именно такое сравнение неожиданно пришло в голову лорду-канцлеру, меланхолично раскуривающему трубочку в кресле у камина. Башмаки спикера столь вызывающе грохотали по паркету, что это в конце концов побудило главу палаты Лордов сделать своему коллеге замечание:
— Сэр, перестаньте являть собою образ Кошмара и Смятения. Сядьте и успокойтесь.
— «Успокойтесь. » — едва не сбившись с шага, передразнил спикер. — «Успокойтесь. » Если бы вы, сэр, год тому назад не отстаивали столь яростно идею сокращения нашей армии, я был бы сейчас совершенно спокоен. Как сфинкс! Как лев. Дохлый.
Источник