Солнце сияло море было спокойно
- ЖАНРЫ 360
- АВТОРЫ 273 424
- КНИГИ 641 994
- СЕРИИ 24 452
- ПОЛЬЗОВАТЕЛИ 603 545
Под легким дуновением знойного ветра оно вздрагивало и, покрываясь мелкой рябью, ослепительно ярко отражавшей солнце, улыбалось голубому небу тысячами серебряных улыбок. В глубоком пространстве между морем и небом носился веселый плеск волн, взбегавших одна за другою на пологий берег песчаной косы. Этот звук и блеск солнца, тысячекратно отраженного рябью моря, гармонично сливались в непрерывное движение, полное живой радости. Солнце было счастливо тем, что светило; море — тем, что отражало его ликующий свет.
Ветер ласково гладил атласную грудь моря; солнце грело ее своими горячими лучами, и море, дремотно вздыхая под нежной силой этих ласк, насыщало жаркий воздух соленым ароматом испарений. Зеленоватые волны, взбегая на желтый песок, сбрасывали на него белую пену, она с тихим звуком таяла на горячем песке, увлажняя его.
Узкая, длинная коса походила на огромную башню, упавшую с берега в море. Вонзаясь острым шпилем в безграничную пустыню играющей солнцем воды, она теряла свое основание вдали, где знойная мгла скрывала землю. Оттуда, с ветром, пролетал тяжелый запах, непонятный и оскорбительный здесь, среди чистого моря, под голубым, ясным кровом неба.
В песок косы, усеянной рыбьей чешуей, были воткнуты деревянные колья, на них висели невода, бросая от себя паутину теней. Несколько больших лодок и одна маленькая стояли в ряд на песке, волны, взбегая на берег, точно манили их к себе. Багры, весла, корзины и бочки беспорядочно валялись на косе, среди них возвышался шалаш, собранный из прутьев ивы, лубков и рогож. Перед входом в него на суковатой палке торчали, подошвами в небо, валяные сапоги. И над всем этим хаосом возвышался длинный шест с красной тряпкой на конце, трепетавшей от ветра.
В тени одной из лодок лежал Василий Легостев, караульщик на косе, передовом посте рыбных промыслов Гребенщикова. Лежал он на груди и, поддерживая голову ладонями рук, пристально смотрел в даль моря, к едва видной полоске берега. Там, на воде, мелькала маленькая черная точка, и Василию было приятно видеть, как она все увеличивается, приближась к нему.
Прищуривая глаза от яркой игры солнечных лучей на волнах, он довольно улыбался: это едет Мальва. Она приедет, захохочет, грудь ее станет соблазнительно колыхаться, обнимет его мягкими руками, расцелует и звонко, вспугивая чаек, заговорит о новостях там, на берегу. Они с ней сварят хорошую уху, выпьют водки, поваляются на песке, разговаривая и любовно балуясь, потом, когда стемнеет, вскипятят чайник чая, напьются со вкусными баранками и лягут спать. Так бывает каждое воскресенье, каждый праздник на неделе. Рано утром он повезет ее на берег по сонному еще морю, в предрассветном свежем сумраке. Она, дремля, будет сидеть на корме, а он грести и смотреть на нее. Смешная она бывает в то время, смешная и милая, как сытая кошка. Может быть, она соскользнет с лавочки на дно лодки и уснет там, свернувшись в клубок. Она часто делает так.
В этот день даже чайки истомлены зноем. Они сидят рядами на песке, раскрыв клювы и опустив крылья, или же лениво качаются на волнах без криков, без обычного хищного оживления.
Василию показалось, что в лодке не одна Мальва. Неужели опять Сережка привязался к ней? Василий тяжело повернулся на песке, сел и, прикрыв глаза ладонью, с тревогой в сердце стал рассматривать, кто еще там едет? Мальва сидит на корме и правит. Гребец — не Сережка, гребет он неумело, с Сережкой Мальва не стала бы править.
— Эй! — нетерпеливо крикнул Василий.
Чайки на песке дрогнули и насторожились.
— Эй-эй. — донесся с лодки звонкий голос Мальвы.
В ответ донесся смех.
— Чертовка! — негромко выругался Василий и сплюнул. Ему очень хотелось знать, кто это едет там; свертывая папиросу, он упорно смотрел в затылок и спину гребца. Звучный плеск воды под ударами весел раздается в воздухе, песок скрипит под босыми ногами караульщика.
— Это кто с тобой? — крикнул он, когда различил знакомую ему улыбку на красивом лице Мальвы.
— А вот погоди, узнаешь! — со смехом отозвалась она.
Гребец обернулся лицом к берегу и, тоже смеясь, взглянул на Василия.
Караульщик нахмурил брови, вспоминая, — кто этот как будто знакомый ему парень?
— Ударь сильней! — скомандовала Мальва.
Лодка с размаху почти до половины всползла на песок вместе с волной и, покачнувшись набок, стала, а волна скатилась назад, в море. Гребец выскочил на берег и сказал:
— Яков! — подавленно воскликнул Василий, более изумленный, чем обрадованный.
Они обнялись и поцеловались по три раза в губы и щеки; на лице Василия удивление смешалось с радостью и смущением.
— То-то я смотрю. и что-то тово оно, — сердце зудит. Ах, ты, — как это ты? На-ко! А я смотрю — Сережка? Нет, вижу, не Сережка! Ан — это ты!
Василий одной рукой гладил бороду, а другой махал в воздухе. Ему хотелось взглянуть на Мальву, но в его лицо уставились улыбавшиеся глаза сына, и ему было неловко от их блеска. Чувство довольства собой за то, что у него такой здоровый, красивый сын, боролось в нем с чувством смущения от присутствия любовницы. Он переступал с ноги на ногу, стоя перед Яковом, и один за другим кидал ему вопросы, не дожидаясь ответа на них. В голове у него все как-то спуталось, и особенно нехорошо стало ему, когда раздались насмешливые слова Мальвы:
— Да ты не юли уж. с радости-то! Веди его в шалаш да угощай.
Он обернулся к ней. На губах ее играла усмешка, незнакомая ему, и вся она — круглая, мягкая и свежая, как всегда, в то же время была какая-то новая, чужая. Она переводила свои зеленоватые глаза с отца на сына и грызла арбузные семечки белыми, мелкими зубами. Яков тоже с улыбкой рассматривал их, и несколько неприятных Василию секунд все трое молчали.
— Я сейчас! — вдруг заторопился Василий, двигась к шалашу. — Вы уходите от солнца-то, а я наберу воды, пойду. уху будем варить! Я тебя, Яков, та-акой ухой накормлю! Вы тут тово. располагайтесь, я сию минуту.
Он схватил с земли у шалаша котелок, быстро пошел куда-то в невода и скрылся в серой массе их складок.
Мальва и его сын тоже пошли к шалашу.
— Ну вот, молодец хороший, я доставила тебя к отцу, — говорила Мальва, искоса оглядывая коренастую фигуру Якова.
Он повернул к ней свое лицо в кудрявой темно-русой бороде и, блеснув глазами, сказал:
— Да, приехали. А хорошо тут, — море-то какое!
— Широкое море. Ну, что же, — сильно постарел отец?
— Нет, ничего. Я думал — он седее, а у него еще мало седины-то. И крепкий.
— Сколько, говоришь, время вы не видались?
— Годов пять, чай. Как уходил он из деревни — мне в ту пору семнадцатый шел.
Они вошли в шалаш, где было душно, а от рогож пахло соленой рыбой, и сели там: Яков — на толстый обрубок дерева, Мальва — на кучу кулей. Между ними стояла перерезанная поперек бочка, дно ее служило столом. Усевшись, они молча, пристально посмотрели друг на друга.
— Стало быть, здесь работать хочешь? — спросила Мальва.
— Да вот. не знаю. Коли найдется что — буду.
— У нас найдется! — уверенно пообещала Мальва, ощупывая его своими зелеными, загадочно прищуренными глазами.
Он не смотрел на нее, вытирая рукавом рубахи потное лицо.
Вдруг она засмеялась.
— Мать-то, чай, отцу наказы да поклоны с тобой прислала?
Яков взглянул на нее, нахмурился и кратко сказал:
Смех ее не нравился Якову, — он точно поддразнивал его. Парень отвернулся от этой женщины и вспомнил наказы матери.
Проводив его за околицу деревни, она оперлась на плетень и быстро говорила, часто моргая сухими глазами:
— Скажи ты ему, Яша. Христа ради, скажи ты ему — отец, мол. Мать-то одна, мол, там. пять годов прошло, а она все одна! Стареет, мол. скажи ты ему, Яковушка, ради господа. Скоро старухой мать-то будет. одна все, одна! В работе все. Христа ради, скажи ты ему.
Источник
Песня о соколе
«Высоко в горы вполз Уж и лег там в сыром ущелье, свернувшись в узел и глядя в море.
«Высоко в небе сияло солнце, а горы зноем дышали в небо, и бились волны внизу о камень.
«А по ущелью, во тьме и брызгах, поток стремился навстречу морю, гремя камнями.
«Весь в белой пене, седой и сильный, он резал гору и падал в море, сердито воя.
«Вдруг в то ущелье, где Уж свернулся, пал с неба Сокол с разбитой грудью, в крови на перьях.
«С коротким криком он пал на землю и бился грудью в бессильном гневе о твердый камень.
«Уж испугался, отполз проворно, но скоро понял, что жизни птицы две-три минуты.
«Подполз он ближе к разбитой птице, и прошипел он ей прямо в очи:
«- Да, умираю!- ответил Сокол, вздохнув глубоко.- Я славно пожил. Я знаю счастье. Я храбро бился. Я видел небо. Ты не увидишь его так близко. Эх ты, бедняга!
«- Ну что же — небо?- пустое место. Как мне там ползать? Мне здесь прекрасно. тепло и сыро!
«Так Уж ответил свободной птице и усмехнулся в душе над нею за эти бредни.
«И так подумал: «летай иль ползай, конец известен: все в землю лягут, все прахом будет. «
«Но Сокол смелый вдруг встрепенулся, привстал немного и по ущелью повел очами.
«Сквозь серый камень вода сочилась, и было душно в ущелье темном и пахло гнилью.
«И крикнул Сокол с тоской и болью, собрав все силы:
«- О, если б в небо хоть раз подняться. Врага прижал бы я. к ранам груди и. захлебнулся б моей он кровью. О, счастье битвы.
«А Уж подумал: «Должно быть, в небе и в самом деле пожить приятно, коль он так стонет. «
«И предложил он свободной птице: «А ты подвинься на край ущелья и вниз бросайся.
«Быть может, крылья тебя поднимут и поживешь ты еще немного в твоей стихии».
«И дрогнул Сокол и, гордо крикнув, пошел к обрыву, скользя когтями по слизи камня.
«И подошел он, расправив крылья, вздохнул всей грудью, сверкнул очами и — вниз скатился.
«И сам, как камень, скользя по скалам, он быстро падал, ломая крылья, теряя перья.
«Волна потока его схватила и, кровь омывши, одела в пену, умчала в море.
«А волны моря с печальным ревом о камень бились. И трупа птицы не видно было в морском пространстве.
«В ущелье лежа, Уж долго думал о смерти птицы, о страсти к небу.
«И вот взглянул он в ту даль, что вечно ласкает очи мечтой о счастье.
«- А что он видел, умерший Сокол, в пустыне этой без дна и края? Зачем такие, как он, умерши, смущают душу своей любовью к полетам в небо? Что им там ясно? А я ведь мог бы узнать все это, взлетевши в небо хоть ненадолго.
«Сказал и — сделал. В кольцо свернувшись, он прянул в воздух и узкой лентой блеснул на солнце.
«Рожденный ползать — летать не может. Забыв об этом, он пал на камни, но не убился, а рассмеялся.
«- Так вот в чем прелесть полетов в небо! Она — в паденье. Смешные птицы! Земли не зная, на ней тоскуя, они стремятся высоко в небо и ищут жизни в пустыне знойной. Там только пусто. Там много света, но нет там пищи и нет опоры живому телу. Зачем же гордость? Зачем укоры? Затем, чтоб ею прикрыть безумство своих желаний и скрыть за ними свою негодность для дела жизни? Смешные птицы. Но не обманут теперь уж больше меня их речи! Я сам все знаю! Я — видел небо. Взлетел в него я, его измерил, познал паденье, но не разбился, а только крепче в себя я верю. Пусть те, что землю любить не могут, живут обманом. Я знаю правду. И их призывам я не поверю. Земли творенье — землей живу я.
«И он свернулся в клубок на камне, гордясь собою.
«Блестело море, все в ярком свете, и грозно волны о берег бились.
«В их львином реве гремела песня о гордой птице, дрожали скалы от их ударов, дрожало небо от грозной песни:
«Безумству храбрых поем мы славу!
«Безумство храбрых — вот мудрость жизни! О, смелый Сокол! В бою с врагами истек ты кровью. Но будет время — и капли крови твоей горячей, как искры, вспыхнут во мраке жизни и много смелых сердец зажгут безумной жаждой свободы, света!
«Пускай ты умер. Но в песне смелых и сильных духом всегда ты будешь живым примером, призывом гордым к свободе, к свету!
«Безумству храбрых поем мы песню. «
Другие статьи в литературном дневнике:
- 30.05.2015. ***
- 27.05.2015. О мечах..
- 25.05.2015. ***
- 24.05.2015. Песня о соколе
- 20.05.2015. Большие Надежды.. Great Expectations — Just
Портал Стихи.ру предоставляет авторам возможность свободной публикации своих литературных произведений в сети Интернет на основании пользовательского договора. Все авторские права на произведения принадлежат авторам и охраняются законом. Перепечатка произведений возможна только с согласия его автора, к которому вы можете обратиться на его авторской странице. Ответственность за тексты произведений авторы несут самостоятельно на основании правил публикации и российского законодательства. Вы также можете посмотреть более подробную информацию о портале и связаться с администрацией.
Ежедневная аудитория портала Стихи.ру – порядка 200 тысяч посетителей, которые в общей сумме просматривают более двух миллионов страниц по данным счетчика посещаемости, который расположен справа от этого текста. В каждой графе указано по две цифры: количество просмотров и количество посетителей.
© Все права принадлежат авторам, 2000-2021 Портал работает под эгидой Российского союза писателей 18+
Источник
Мальва
Море — смеялось.
Под легким дуновением знойного ветра оно вздрагивало и, покрываясь мелкой рябью, ослепительно ярко отражавшей солнце, улыбалось голубому небу тысячами серебряных улыбок. В глубоком пространстве между морем и небом носился веселый плеск волн, взбегавших одна за другою на пологий берег песчаной косы. Этот звук и блеск солнца, тысячекратно отраженного рябью моря, гармонично сливались в непрерывное движение, полное живой радости. Солнце было счастливо тем, что светило; море — тем, что отражало его ликующий свет.
Ветер ласково гладил атласную грудь моря; солнце грело ее своими горячими лучами, и море, дремотно вздыхая под нежной силой этих ласк, насыщало жаркий воздух соленым ароматом испарений. Зеленоватые волны, взбегая на желтый песок, сбрасывали на него белую пену, она с тихим звуком таяла на горячем песке, увлажняя его.
Узкая, длинная коса походила на огромную башню, упавшую с берега в море. Вонзаясь острым шпилем в безграничную пустыню играющей солнцем воды, она теряла свое основание вдали, где знойная мгла скрывала землю. Оттуда, с ветром, пролетал тяжелый запах, непонятный и оскорбительный здесь, среди чистого моря, под голубым, ясным кровом неба.
В песок косы, усеянной рыбьей чешуей, были воткнуты деревянные колья, на них висели невода, бросая от себя паутину теней. Несколько больших лодок и одна маленькая стояли в ряд на песке, волны, взбегая на берег, точно манили их к себе. Багры, весла, корзины и бочки беспорядочно валялись на косе, среди них возвышался шалаш, собранный из прутьев ивы, лубков и рогож. Перед входом в него на суковатой палке торчали, подошвами в небо, валяные сапоги. И над всем этим хаосом возвышался длинный шест с красной тряпкой на конце, трепетавшей от ветра.
В тени одной из лодок лежал Василий Легостев, караульщик на косе, передовом посте рыбных промыслов Гребенщикова. Лежал он на груди и, поддерживая голову ладонями рук, пристально смотрел в даль моря, к едва видной полоске берега. Там, на воде, мелькала маленькая черная точка, и Василию было приятно видеть, как она все увеличивается, приближась к нему.
Прищуривая глаза от яркой игры солнечных лучей на волнах, он довольно улыбался: это едет Мальва. Она приедет, захохочет, грудь ее станет соблазнительно колыхаться, обнимет его мягкими руками, расцелует и звонко, вспугивая чаек, заговорит о новостях там, на берегу. Они с ней сварят хорошую уху, выпьют водки, поваляются на песке, разговаривая и любовно балуясь, потом, когда стемнеет, вскипятят чайник чая, напьются со вкусными баранками и лягут спать. Так бывает каждое воскресенье, каждый праздник на неделе. Рано утром он повезет ее на берег по сонному еще морю, в предрассветном свежем сумраке. Она, дремля, будет сидеть на корме, а он грести и смотреть на нее. Смешная она бывает в то время, смешная и милая, как сытая кошка. Может быть, она соскользнет с лавочки на дно лодки и уснет там, свернувшись в клубок. Она часто делает так.
В этот день даже чайки истомлены зноем. Они сидят рядами на песке, раскрыв клювы и опустив крылья, или же лениво качаются на волнах без криков, без обычного хищного оживления.
Василию показалось, что в лодке не одна Мальва. Неужели опять Сережка привязался к ней? Василий тяжело повернулся на песке, сел и, прикрыв глаза ладонью, с тревогой в сердце стал рассматривать, кто еще там едет? Мальва сидит на корме и правит. Гребец — не Сережка, гребет он неумело, с Сережкой Мальва не стала бы править.
— Эй! — нетерпеливо крикнул Василий.
Чайки на песке дрогнули и насторожились.
— Эй-эй. — донесся с лодки звонкий голос Мальвы.
— С кем ты?
В ответ донесся смех.
— Чертовка! — негромко выругался Василий и сплюнул. Ему очень хотелось знать, кто это едет там; свертывая папиросу, он упорно смотрел в затылок и спину гребца. Звучный плеск воды под ударами весел раздается в воздухе, песок скрипит под босыми ногами караульщика.
— Это кто с тобой? — крикнул он, когда различил знакомую ему улыбку на красивом лице Мальвы.
— А вот погоди, узнаешь! — со смехом отозвалась она.
Гребец обернулся лицом к берегу и, тоже смеясь, взглянул на Василия.
Караульщик нахмурил брови, вспоминая, — кто этот как будто знакомый ему парень?
— Ударь сильней! — скомандовала Мальва.
Лодка с размаху почти до половины всползла на песок вместе с волной и, покачнувшись набок, стала, а волна скатилась назад, в море. Гребец выскочил на берег и сказал:
— Здравствуй, отец!
— Яков! — подавленно воскликнул Василий, более изумленный, чем обрадованный.
Они обнялись и поцеловались по три раза в губы и щеки; на лице Василия удивление смешалось с радостью и смущением.
— То-то я смотрю. и что-то тово оно, — сердце зудит. Ах, ты, — как это ты? На-ко! А я смотрю — Сережка? Нет, вижу, не Сережка! Ан — это ты!
Василий одной рукой гладил бороду, а другой махал в воздухе. Ему хотелось взглянуть на Мальву, но в его лицо уставились улыбавшиеся глаза сына, и ему было неловко от их блеска. Чувство довольства собой за то, что у него такой здоровый, красивый сын, боролось в нем с чувством смущения от присутствия любовницы. Он переступал с ноги на ногу, стоя перед Яковом, и один за другим кидал ему вопросы, не дожидаясь ответа на них. В голове у него все как-то спуталось, и особенно нехорошо стало ему, когда раздались насмешливые слова Мальвы:
— Да ты не юли уж. с радости-то! Веди его в шалаш да угощай.
Он обернулся к ней. На губах ее играла усмешка, незнакомая ему, и вся она — круглая, мягкая и свежая, как всегда, в то же время была какая-то новая, чужая. Она переводила свои зеленоватые глаза с отца на сына и грызла арбузные семечки белыми, мелкими зубами. Яков тоже с улыбкой рассматривал их, и несколько неприятных Василию секунд все трое молчали.
— Я сейчас! — вдруг заторопился Василий, двигась к шалашу. — Вы уходите от солнца-то, а я наберу воды, пойду. уху будем варить! Я тебя, Яков, та-акой ухой накормлю! Вы тут тово. располагайтесь, я сию минуту.
Он схватил с земли у шалаша котелок, быстро пошел куда-то в невода и скрылся в серой массе их складок.
Мальва и его сын тоже пошли к шалашу.
— Ну вот, молодец хороший, я доставила тебя к отцу, — говорила Мальва, искоса оглядывая коренастую фигуру Якова.
Он повернул к ней свое лицо в кудрявой темно-русой бороде и, блеснув глазами, сказал:
— Да, приехали. А хорошо тут, — море-то какое!
— Широкое море. Ну, что же, — сильно постарел отец?
— Нет, ничего. Я думал — он седее, а у него еще мало седины-то. И крепкий.
— Сколько, говоришь, время вы не видались?
— Годов пять, чай. Как уходил он из деревни — мне в ту пору семнадцатый шел.
Они вошли в шалаш, где было душно, а от рогож пахло соленой рыбой, и сели там: Яков — на толстый обрубок дерева, Мальва — на кучу кулей. Между ними стояла перерезанная поперек бочка, дно ее служило столом. Усевшись, они молча, пристально посмотрели друг на друга.
— Стало быть, здесь работать хочешь? — спросила Мальва.
— Да вот. не знаю. Коли найдется что — буду.
— У нас найдется! — уверенно пообещала Мальва, ощупывая его своими зелеными, загадочно прищуренными глазами.
Он не смотрел на нее, вытирая рукавом рубахи потное лицо.
Вдруг она засмеялась.
— Мать-то, чай, отцу наказы да поклоны с тобой прислала?
Яков взглянул на нее, нахмурился и кратко сказал:
— Известно. А что?
— Ничего!
Смех ее не нравился Якову, — он точно поддразнивал его. Парень отвернулся от этой женщины и вспомнил наказы матери.
Проводив его за околицу деревни, она оперлась на плетень и быстро говорила, часто моргая сухими глазами:
— Скажи ты ему, Яша. Христа ради, скажи ты ему — отец, мол. Мать-то одна, мол, там. пять годов прошло, а она все одна! Стареет, мол. скажи ты ему, Яковушка, ради господа. Скоро старухой мать-то будет. одна все, одна! В работе все. Христа ради, скажи ты ему.
И она безмолвно заплакала, спрятав лицо в передник.
Тогда Якову не было жалко ее, а теперь стало жалко. Взглянув на Мальву, он сурово повел бровями.
— Ну, вот и я! — воскликнул Василий, являясь в шалаш с рыбой в одной руке и ножом — в другой.
Он уже справился со своим смущением, глубоко скрыв его внутри себя, и теперь смотрел на них спокойно, только в движениях его явилась несвойственная ему суетливость.
— Вот сейчас запалю я костер. и приду к вам. поговорим! Ах, Яков, а?
И он опять ушел из шалаша.
Мальва, не переставая грызть семечки, бесцеремонно разглядывала Якова, а он старался не смотреть на нее, хотя ему этого очень хотелось.
Потом, так как молчание стесняло его, он сказал вслух:
— А котомку-то я в лодке оставил, — пойти взять!
Неторопливо поднявшись с места, он вышел, на смену ему в шалаш явился Василий и, наклонясь к Мальве, заговорил торопливо и сердито:
— Ну, на что ты-то приехала с ним? Что я про тебя скажу ему? Кто ты мне?
— Приехала, да и все! — коротко сказала Мальва.
— Эх, ты. несообразная баба! Как я теперь буду? Так прямо ему в глаза и тово. сразу. У меня жена дома-то! Мать ему. Должна ты была это сообразить!
— Очень нужно мне соображать! Боюсь я его, что ли? Али тебя? — спросила она, пренебрежительно щуря свои зеленые глаза. — А как ты давеча завертелся перед ним! То-то смешно мне было!
— Смешно тебе! А я как буду?
— А ты думал бы об этом раньше!
— Да я знал, что ли, что его так вот вдруг выбросит сюда из моря-то?
Скрипел песок под ногами Якова, и они оборвали свой разговор. Яков принес легонькую котомку, бросил ее в угол и искоса, недобрыми глазами, взглянул на женщину.
Она с увлечением щелкала семечки, а Василий присел на обрубок, потер руками колени и с улыбкой заговорил:
— Так вот ты, значит, и явился. как это ты надумал?
— Да так. Писали мы тебе.
— Когда? Я никакого письма не получал.
— Ну? А мы писали.
— Потерялось, видно, письмо-то, — огорчился Василий. — Ишь ты, черт его возьми. а? Когда нужно — оно и потерялось.
— Стало быть, ты не знаешь наших-то делов? — спросил Яков, недоверчиво взглянув на отца.
— Да откуда? Не получал я письма!
Тогда Яков рассказал ему, что лошадь у них пала, хлеб весь они съели еще в начале февраля; заработков не было. Сена тоже не хватило, корова чуть с голоду не сдохла. Пробились кое-как до апреля, а потом решили так: ехать Якову после пахоты к отцу, на заработки, месяца на три. Об этом они написали ему, а потом продали трех овец, купили хлеба да сена, и вот Яков приехал.
— Вот оно что! — воскликнул Василий. — Та-ак. А. как же вы. денег я вам посылал.
— Велики ли деньги? Избу чинили. Марью замуж выдали. Плуг я купил. Ведь пять годов. время-то прошло!
— Да-а! Не хватило, значит? Такое дело. А уха-то у меня сбежит! — Он встал и вышел вон.
Присев на корточки перед костром, над которым висел закипавший котелок, сбрасывая пену в огонь, Василий задумался. Все, что рассказал ему сын, не особенно сильно тронуло его, но породило в нем неприятное чувство к жене и Якову. Сколько он им за пять лет денег переслал, а они все-таки не справились с хозяйством. Если бы не Мальва, он сказал бы Якову кое-что. Самовольно, без отцова разрешения из деревни ушел — хватило ума на это, — а с хозяйством справиться не мог! Хозяйство, о котором Василий, живя до сего дня жизнью приятной и легкой, вспоминал очень редко, теперь вдруг напомнило ему о себе, как о бездонной яме, куда он пять лет бросал деньги, как о чем-то лишнем в его жизни, не нужном ему. Он вздохнул, мешая ложкой уху.
В блеске солнца маленький желтоватый огонь костра был жалок, бледен. Голубые, прозрачные струйки дыма тянулись от костра к морю, навстречу брызгам волн. Василий следил за ними и думал о том, что теперь ему хуже будет жить, не так свободно. Наверное, Яков уже догадался, кто эта Мальва.
А она сидела в шалаше, смущая парня задорными, вызывающими глазами, в которых, не исчезая, играла улыбка.
— Чай, поди-ка, невесту в деревне-то оставил? — вдруг сказала она, заглядывая в лицо Якова.
— Может, и оставил, — неохотно ответил тот.
— Красивая, что ли? — небрежно спросила она.
Яков промолчал.
— Что молчишь. Лучше меня, али нет?
Он посмотрел ей в лицо, не желая этого. Щеки у нее были смуглые, полные, губы сочные, — полураскрытые задорной улыбкой, они вздрагивали. Розовая ситцевая кофта как-то особенно ловко сидела на ней, обрисовывая круглые плечи и высокую, упругую грудь. Но не нравились ему ее лукаво прищуренные, зеленые, смеющиеся глаза.
— Зачем ты так говоришь? — вздохнув, сказал он просящим голосом, хотя желал говорить с ней строго.
— А как надо говорить? — засмеялась она.
— И смеешься тоже. чему?
— Над тобой смеюсь.
— Ну, что я тебе? — обиженно спросил он и снова опустил глаза под ее взглядом.
Она не ответила.
Яков догадывался о том, кто она отцу, и это мешало ему свободно говорить с ней. Догадка не поражала его: он слыхал, что на отхожих промыслах люди сильно балуются, и понимал, что такому здоровому человеку, как его отец, без женщины трудно было бы прожить столько времени. Но все-таки неловко и перед ней и перед отцом. Потом он вспоминал свою мать — женщину истомленную, ворчливую, работавшую там, в деревне, не покладая рук.
— Готова ушица! — объявил Василий, являясь в шалаш. — Достань-ка ложки, Мальва!
Яков взглянул на отца и подумал:
«Видно, часто она у него бывает, коли знает, где ложки лежат!»
Взяв ложки, она сказала, что надо пойти помыть их и что в корме лодки у нее есть водка.
Отец и сын посмотрели вслед ей и, оставшись один на один, помолчали.
— Ты с ней как встретился? — спросил Василий.
— А я спрашивал про тебя в конторе, и она была там. И говорит: «Чем, говорит, идти пешком по песку, поедем в лодке, я тоже к нему». Вот и приехали.
— Да-а. А я, бывало, думаю: «Каков-то теперь Яков?»
Сын добродушно усмехнулся в лицо отца, и эта усмешка придала Василию храбрости.
— А. ничего бабенка-то?
— Ничего, — неопределенно сказал Яков, моргнув глазами.
— Никакого лешего не поделаешь, брат ты мой! — воскликнул Василий, взмахивая руками. — Терпел я сначала — не могу! Привычка. Я женатый человек. Опять же и одежду она починит и другое прочее. И вообще. эхма! От женщины, как от смерти, никуда не уйдешь! — искренно закончил он свое объяснение.
— Мне что? — сказал Яков. — Это твое дело, я тебе не судья.
А про себя думал:
«Станет тебе такая штаны чинить. »
— Опять же мне всего сорок пять лет. Расхода на нее немного, не жена она мне. — говорил Василий.
— Конечно, — соглашался Яков и думал: «А все, чай, треплет карман-то!»
Пришла Мальва с бутылкой водки и связкой кренделей в руках; сели есть уху. Ели молча, кости обсасывали громко и выплевывали их изо рта на песок к двери. Яков ел много и жадно; это, должно быть, нравилось Мальве: она ласково улыбалась, глядя, как отдуваются его загорелые щеки, быстро двигаются влажные, крупные губы. Василий ел плохо, но старался показать, что он очень занят едой, — это нужно было ему для того, чтоб без помехи, незаметно для сына и Мальвы, обдумать свое отношение к ним.
Ласковую музыку волн перебивали хищные крики чаек. Зной становился менее жгучим, уже иногда в шалаш залетала прохладная струя воздуха, пропитанного запахом моря.
После вкусной ухи и водки глаза Якова осовели. Он начал глуповато улыбаться, икать, позевывать и смотреть на Мальву так, что Василий нашел нужным сказать ему:
— Ты приляг тут, Яшутка, пока до чаю. а там мы тебя разбудим.
— Это можно-о. — согласился Яков, сваливаясь на кули. — А. вы куда? Ха-ха!
Василий, смущенный его смехом, торопливо вышел, а Мальва поджала губы, сдвинула брови и ответила Якову:
— А куда мы пойдем — это не твое дело! Ты что? Ты еще нашему богу — бя! Вот ты что, паренек.
— Я? Ладно! — воскликнул Яков вслед ей. — Па-а-го-ди. Я тебе покажу! Ишь ты какая.
Он поворчал еще немного и заснул с пьяной, сытой улыбкой на раскрасневшемся лице.
Василий воткнул в песок три багра, соединил их верхние концы, набросил на них рогожу и, так устроив тень, лег в ней, закинув руки за голову, глядя на небо. Когда Мальва опустилась на песок рядом с ним, он повернул к ней свое лицо, и на нем она увидела обиду и недовольство.
— Что — мало рад сыну-то? — спросила она, засмеявшись.
— Вон он. смеется надо мной. из-за тебя. — угрюмо сказал Василий.
— Ну? Из-за меня? — лукаво удивилась она.
— А как же?
— Ах ты, жалкенький! Что же теперь? Не ходит к тебе, что ли? а? Ну — не буду.
— Ишь ты, ведьма какая! — укорил ее Василий. — Эх вы, люди! Он смеется, ты тоже. а вы мне самые близкие! За что же смеетесь? Черти! — Он отвернулся от нее и замолчал.
Мальва, обняв руками колени, тихонько покачивала корпусом, рассматривая зелеными глазами сверкающее, веселое море, и улыбалась одною из тех торжествующих улыбок, которых так много у женщины, понимающей силу своей красоты.
Парусное судно скользило по воде, как большая, неуклюжая птица с серыми крыльями. Оно было далеко от берега и шло еще дальше, туда, где море и небо сливалось в синюю бесконечность.
— Что молчишь? — спросил Василий.
— Думаю, — сказала Мальва.
— Про что это?
— Так, — повела она бровями и, помолчав, добавила: — Сын у тебя — молодец парень.
— А тебе что? — ревниво воскликнул Василий.
— Мало ли что.
— Ты — смотри! — окинул он ее суровым взглядом полным подозрения. — Ты не дури! Я хотя и смирный, но ты меня не дразни, — да!
Он стиснул зубы и сжал кулаки, продолжая:
— Ты сегодня сразу, как приехала, играть начала что-то. Я еще не понимаю этого. ну, смотри, пойму, неладно тебе будет! И улыбочки у тебя этакие. и все такое. Я тоже с вашей сестрой умею обращаться.
— А ты меня, Вася, не пугай. — равнодушно и не глядя на него, попросила она.
— То-то! Не шути же.
— А ты уж не стращай.
— Я и взбучку дам, коли баловать начнешь. — грозил Василий, озлобляясь.
— Бить станешь? — обернулась она к нему, с любопытством глядя в его взволнованное лицо.
— А что ты за графиня? И вздую.
— Да я тебе что — жена, что ли? — вразумительно и спокойно спросила Мальва и, не дожидаясь ответа, продолжала: — Привыкши бить жену на за что ни про что, ты и со мной так же думаешь? Ну, нет. Я сама себе барыня, и никого не боюсь. А ты вон — сына боишься: давеча как заюлил перед ним — стыд! А еще грозишь мне!
Она презрительно качнула головой и замолчала. Ее холодные, пренебрежительные слова подавили озлобление Василия. Никогда еще он не видал ее такой красивой.
— Разошлась, раскаркалась. — молвил он, и злясь и любуясь ею.
— И еще скажу тебе вот что. Ты Сережке бахвалился, что я без тебя, как без хлеба, жить не могу! Напрасно ты это. Может, я не тебя люблю и не к тебе хожу, а люблю я только место это. — Она широко повела рукой вокруг себя. — Может, мне то нравится, что здесь пусто — море да небо и никаких подлых людей нет. А что ты тут — это все равно мне. Это вроде платы за место. Сережка был бы — к нему бы я ходила, сын твой будет — к нему пойду. А еще лучше, кабы вас вовсе никого не было. обрыдли вы мне. Если я с моей красотой захочу — я всегда себе мужика, какого мне нужно, выберу.
— Вот ка-ак?! — свирепо зашипел Василий и вдруг схватил ее за горло. — Так вот что-о?
Он встряхивал ее, но она не отбивалась, хотя лицо ее краснело и глаза наливались кровью. Она просто положила обе свои руки на его руку, давившую ее горло, и упорно смотрела ему в лицо.
— Так в тебе вон что есть? — хрипел Василий, все свирепея. — А — молчала, шкура. а — обнимала. а — ласки мне. я ж тебе дам!
Он пригнул ее к земле и с наслаждением ударил по шее раз, два, — тяжелыми ударами крепко стиснутого кулака. Приятно было ему, когда кулак с размаху падал на ее упругую шею.
— На. Что, змея? — с торжеством спросил он ее и отшвырнул от себя.
Она, не охнув, молчаливая и спокойная, упала на спину, растрепанная, красная и все-таки красивая. Ее зеленые глаза смотрели на него из-под ресниц с холодной ненавистью. Но он, отдуваясь от возбуждения и приятно удовлетворенный исходом злобы, не видал ее взгляда, а когда с торжеством взглянул на нее — она улыбалась, — дрогнули ее полные губы, вспыхнули глаза, на щеках явились ямки. Василий изумленно посмотрел на нее.
— Что ты, — черт! — грубо дернув ее за руку, крикнул он.
— Васька. Это ты бил меня? — полушепотом спросила она.
— Ну, а кто? — Ничего не понимая, он смотрел на нее и не знал, что ему делать. Не ударить ли ее еще раз? Но в нем уже не было злобы, и рука его не поднималась на нее.
— Стало быть, ты меня любишь? — снова спросила она, и от ее шепота ему стало жарко.
— Ладно, — угрюмо сказал он. — Так ли тебя надо!
— А ведь я думала, что ты уже не любишь меня. думаю: «Вот теперь сын к нему приехал. прогонит он меня. »
Она засмеялась странным, слишком громким смехом.
— Дуреха! — сказал Василий, тоже невольно усмехаясь. — Сын, — что он мне за уставщик?
Ему стало совестно перед ней и жалко ее, но, вспомнив ее речи, он заговорил строго:
— Сын тут ни при чем. А что я ударил тебя — сама виновата, зачем дразнила?
— Так ведь я это нарочно, — пытала тебя. — И она прижалась к нему плечом.
— Пытала! Чего пытать? Вот и допыталась.
— Ничего! — уверенно сказала Мальва, щуря глаза, — я не сержусь — ведь любя побил? А я тебе за это заплачу. — Она в упор посмотрела на него и, понизив голос, повторила: — Ох, как заплачу!
Василий в этих словах услыхал обещание, приятное ему, оно сладко волновало; улыбаясь, он спросил:
— А как. Ну-ка?!
— Увидишь, — спокойно сказала Мальва, но губы у нее дрогнули.
— Эх ты, милушка моя! — воскликнул Василий, крепко стиснув ее руками влюбленного. — А знаешь, как побил я тебя — дороже ты мне стала! Право! Роднее. али как?
Чайки носились над ними. Ласковый ветер с моря приносил брызги волн почти к их ногам, а неугомонный смех моря все звучал.
— Эх, дела наши! — свободно вздохнул Василий, задумчиво лаская женщину, прильнувшую к нему. — И как все устроено на свете: что грешно, то и сладко. Ты вот ничего не понимаешь — а я иной раз задумаюсь про жизнь — даже страшно станет! Особливо ночью. не спится когда. Смотришь: перед тобой море, над тобой — небо, кругом темно таково, жутко. а ты тут — один! И станешь тогда сам для себя таким ма-аленьким, маленьким. земля под тобой шатается, и никого-то на ней, кроме тебя, нет. Хоть бы ты была в ту пору. все-таки двое.
Мальва, закрыв глаза, лежала у него на коленях и молчала. Грубоватое, но доброе, коричневое от солнца и ветра лицо Василия наклонилось над ней, его большая выцветшая борода щекотала ее шею. Женщина не двигалась, только грудь ее вздымалась высоко и ровно. Глаза Василия то блуждали в море, то останавливались на этой груди, близкой к нему. Он стал целовать ее в губы, не торопясь, чмокая так громко, точно горячую и жирно намасленную кашу ел.
Часа три они провели так; когда солнце начало спускаться в море, Василий сказал скучным голосом:
— Ну, пойду чай кипятить. скоро гость проснется!
Мальва ленивым движением разнежившейся кошки отодвинулась в сторону, он неохотно встал и пошел к шалашу. Женщина, чуть приподняв ресницы, посмотрела вслед ему и вздохнула, как вздыхают люди, сбросив ношу, утомившую их.
Потом они, трое, сидели вокруг костра и пили чай.
Солнце окрашивало море в живые краски заката, зеленоватые волны блестели пурпуром и жемчугом.
Василий, прихлебывая чай из белой глиняной кружки, расспрашивал сына о деревне, сам вспоминал о ней. Мальва, не вмешиваясь, слушала их медленные речи.
— Живут, стало быть, мужички?
— Живут, как-никак. — отвечал Яков.
— Нашему брату — много ли надо? Избу, да хлебушка вдоволь, да в праздник водки стакан. Но и этого нет. Разве бы я ушел сюда, ежели бы можно было кормиться дома-то? В деревне я сам себе хозяин, всем равный человек, а здесь вот — слуга.
— Зато здесь сытнее и работа легче.
— Ну, этого тоже не скажи! Бывает так, что все кости ноют. Опять же здесь чужому работаешь, а там — самому себе.
— А выработаешь больше, — спокойно возражал Яков.
Внутренно Василий соглашался с доводами сына: в деревне и жизнь и работа тяжелее, чем здесь; но ему почему-то не хотелось, чтобы Яков знал это. И он сурово сказал:
— Ты считал заработок-то здешний? В деревне, брат.
— Как в яме: и темно, и тесно, — усмехнулась Мальва. — А особенно бабье житье — одни слезы.
— Бабье житье одинаково везде. и свет везде один, одно солнце. — нахмурился Василий, взглянув на нее.
— Ну это ты врешь! — воскликнула она, оживляясь. — Я в деревне-то хочу не хочу, а должна замуж идти. А замужем баба — вечная раба: жни, да пряди, за скотом ходи, да детей роди. Что же остается для нее самой? Одни мужевы побои да ругань.
— Не всё побои, — перебил ее Василий.
— А здесь я ничья, — не слушая его, говорила она. — Как чайка, куда захочу, туда и полечу! Никто мне дороги не загородит. Никто меня не тронет.
— А как тронет? — усмехаясь, напоминающим тоном спросил Василий.
— Ну, — я уж заплачу! — тихо сказала она, и разгоревшиеся глаза ее погасли.
Василий снисходительно засмеялся.
— Эх ты, — бойка ты, да слаба! Бабьи слова говоришь. В деревне баба — нужный для жизни человек. а здесь — так она. для баловства только живет. — Помолчав, он добавил: — Для греха.
Яков, когда их разговор оборвался, сказал, задумчиво вздохнув:
— И конца, кажись, нет этому морю.
Все трое молча взглянули в пустыню перед ними.
— Ежели бы все это земля была! — воскликнул Яков, широко размахнув рукой. — Да чернозем бы! Да распахать бы!
— Вон что! — добродушно засмеялся Василий, одобрительно взглянув в лицо сына, даже покрасневшее от силы выраженного желания. Ему приятно было слышать в словах сына любовь к земле, и он подумал, что эта любовь, быть может, скоро и настоятельно позовет Якова от соблазнов вольной промысловой жизни назад в деревню. А он останется здесь с Мальвой — и все пойдет по-старому.
— Это, Яков, хорошо ты сказал! Крестьянину так и следует. Крестьянин землей и крепок: докуда он на ней — жив, сорвался с нее — пропал! Крестьянин без земли — как дерево без корня: в работу оно годится, а прожить долго не может — гниет! И красоты лесной нет в нем — обглоданное, обстроганное, невидное. Это ты, Яков, очень хорошие слова сказал.
Море, принимая солнце в свои недра, встречало его приветливой музыкой плеска волн, разукрашенных его прощальными лучами в дивные, богатые оттенками цвета. Божественный источник света, творящего жизнь, прощался с морем красноречивой гармонией своих красок, чтобы далеко от трех людей, следивших за ним, разбудить сонную землю радостным блеском лучей восхода.
— У меня душа тает, когда я смотрю, как солнышко заходит, право, ей-богу! — сказал Василий Мальве.
Она промолчала. Голубые глаза Якова улыбались, блуждая в дали моря. Долго все трое задумчиво смотрели туда, где гасли последние минуты дня. Пред ними тлели уголья костра. Сзади ночь развертывала по небу свои тени. Желтый песок темнел, чайки исчезли, — все вокруг становилось тихим, мечтательно ласковым. И даже неугомонные волны, взбегая на песок косы, звучали не так весело и шумно, как днем.
— Что я сижу? — сказала Мальва. — Надо идти.
Василий поежился и взглянул на сына.
— Куда торопиться? — невольно пробормотал он. — Погоди, — вот месяц взойдет.
— А что — месяц? Я и так не боюсь, — не в первый раз мне ночью отсюда уходить!
Яков взглянул на отца и прищурил глаза, скрывая усмешку, потом посмотрел на Мальву, — она тоже смотрела на него, — и ему стало неловко.
— Ну, что ж! Иди! — разрешил Василий, недовольный и скучный.
Она встала, простилась и медленно пошла вдоль берега косы; волны, подкатываясь ей под ноги, точно заигрывали с ней. В небе трепетно вспыхивали звезды — его золотые цветы. Яркая кофточка Мальвы, удаляясь от Василия и его сына, провожавших ее глазами, линяла в сумраке.
Милый мой. скорей иди!
Да-ах! Прижми-ись к моей груди! — запела Мальва высоким и резким голосом.
Василию показалось, что она остановилась и ждет. Он с ожесточением плюнул, думая: «Это она нарочно, дразнит меня, дьяволица!»
— Ишь ты! Поет! — усмехнулся Яков.
Она была для их глаз только серым пятном в сумраке.
Не-е жа-алей моих грудей,
Двоих бе-елых лебедей! — разносился над морем ее голос.
— Ишь как! — воскликнул Яков и всем телом потянулся туда, откуда неслись соблазнительные слова.
— Значит, не сладил ты там с хозяйством-то? — раздался суровый голос Василия.
Яков, недоумевая, взглянул на него и принял прежнюю позу.
Утопая в шуме волн, до их слуха доносились отдельные, разорванные слова задорной песни:
. Ах. спать не в мочь
. Одной. в эту ночь!
— Жарко! — тоскливо воскликнул Василий, возясь на песке. — Ночь ведь. а жарко! Экая проклятая сторона.
— Это — песок. нагрелся за день-то. — отворотясь в сторону и как будто запинаясь, сказал Яков.
— Ты чего. Смеешься никак? — сурово спросил его отец.
— Я? — невинно спросил Яков. — Чему это?
— То-то, мол, ровно бы нечему.
Они замолчали.
А сквозь шум волн до них долетали не то вздохи, не то тихие, ласково зовущие крики.
Прошло две недели, снова наступило воскресенье, и снова Василий Легостев, лежа на песке около своего шалаша, смотрел в море, ждал Мальву. И пустынное море смеялось, играя отраженным солнцем, и легионы волн рождались, чтоб взбежать на песок, сбросить на него пену своих грив, снова скатиться в море и растаять в нем. Все было такое же, как и четырнадцать дней тому назад. Только Василий, прежде ожидавший свою любовницу со спокойной уверенностью, сегодня ждал ее с нетерпением. В прошлое воскресенье она не была, а — сегодня должна быть! Он не сомневался, что она приедет, но ему хотелось скорее видеть ее. Яков не будет мешать сегодня: третьего дня он приезжал за неводом вместе с другими рабочими и сказал, что в воскресенье с утра отправится в город купить себе рубах. Он нанялся на ватаги по пятнадцати рублей в месяц, уже несколько раз ездил на ловлю рыбы и теперь смотрел бойко и весело. От него, как от всех рабочих, пахло соленой рыбой, и, как все, он был грязный и рваный. Василий вздохнул при мысли о сыне.
«Как бы он здесь уцелел. избалуется. тогда, пожалуй, не захочет уж назад в деревню идти. И придется мне самому. »
Кроме чаек, в море никого не было. Там, где оно отделялось от неба тонкой полоской песчаного берега, иногда появлялись на этой полоске маленькие, черные точки, двигались по ней и исчезали. А лодки все не было, хотя уже лучи солнца падают в море почти отвесно. В это время Мальва, бывало, уже давно здесь.
Две чайки схватились в воздухе и дерутся так, что перья летят от них. Ожесточенные крики рвут веселую песню волн, такую постоянную, так гармонично слитую с торжественной тишиной сияющего неба, что она кажется звуком радостной игры солнечных лучей на равнине моря. Чайки падают в воду, бьют друг друга, яростно вскрикивая от боли и злобы, и снова вздымаются в воздух, преследуя друг друга. А подруги их — целая стая, — как бы не видя этой борьбы, жадно ловят рыбу, кувыркаясь в зеленоватой, прозрачной, играющей воде.
Море — пустынно. Не являлось в нем там, далеко у берега, знакомое темное пятно.
— Не едешь? — вслух сказал Василий. — Ну — и не надо! А ты думала как.
И он презрительно сплюнул по направлению к берегу.
Море смеялось.
Василий встал и пошел в шалаш, намереваясь варить себе обед, но почувствовал, что есть ему не хочется, воротился на старое место и снова лег там.
«Хоть бы Сережка приехал! — мысленно воскликнул он и заставил себя думать о Сережке. — Это — яд-парень. Надо всеми смеется, на всех лезет с кулаками. Здоровый, грамотный, бывалый. но пьяница. С ним весело. Бабы души в нем не чают, и — хотя он недавно появился — все за ним так и бегают. Одна Мальва держится поодаль от него. Не едет вот. Экая окаянная бабенка! Может, она рассердилась на него за то, что он ударил ее? Да разве ей это в новинку? Чай, как били. другие! Да и он теперь задаст ей. »
Так, думая то о сыне, то о Сережке и больше всего о Мальве, Василий возился на песке и все ждал. Беспокойное настроение незаметно перерождалось у него в темную подозрительную мысль, но он не хотел остановиться на ней. И, скрывая от себя свое подозрение, он провел время до вечера, то вставая и расхаживая по песку, то снова ложась. Уже море потемнело, а он все еще рассматривал его даль, ожидая лодку.
Мальва не приехала в этот день.
Ложась спать, Василий уныло ругал свою службу; не позволяющую ему отлучиться на берег, а засыпая, он часто вскакивал, — сквозь дрему ему слышалось, что где-то далеко плещут весла. Тогда он прикладывал руку козырьком к своим глазам и смотрел в темное, мутное море. На берегу, на промысле, горели два костра, а в море никого не было.
— Ладно же, ведьма! — грозил он. — А потом заснул тяжелым сном.
А на промысле вот что произошло в этот день.
Яков встал рано утром, когда солнце еще не палило так жарко и с моря веяло бодрой свежестью. Он вышел из барака к морю умываться и, подойдя к берегу, увидал Мальву. Она сидела на корме баркаса, причаленного к берегу, и, спустив за борт голые ноги, расчесывала мокрые волосы.
Яков остановился и стал смотреть на нее любопытными глазами.
Ситцевая кофточка, не застегнутая на груди, спустилась с одного плеча, а плечо было такое белое, вкусное.
В корму баркаса били волны, Мальва то поднималась над морем, то опускалась так низко, что голые ее ноги почти касались воды.
— Купалась, что ли? — крикнул Яков.
Она обернула к нему лицо, мельком взглянула на него и, снова расчесывая волосы, ответила:
— Купалась. Что рано поднялся?
— Ты еще раньше.
— А я тебе что за пример?
Яков промолчал.
— По моей-то манере будешь жить — трудно будет тебе голову носить! — сказала она.
— О? Ишь ты, какая страшная! — усмехнулся Яков и, присев на корточки, стал умываться.
Черпая пригоршнями воду, он плескал ее себе на лицо и покряхтывал, ощущая свежесть. Потом, утираясь подолом рубахи, спросил Мальву:
— Что ты меня стращаешь все?
— А ты что на меня глаза пялишь?
Яков не помнил, чтобы смотрел на нее больше, чем на других промысловых женщин, но теперь вдруг сказал ей:
— Да ежели ты. вон какая сдобная!
— Вот отец узнает эти твои замашки — он тебе шею-то насдобит!
Она лукаво и задорно смотрела ему в лицо.
Яков засмеялся и полез на баркас. Он опять-таки не понимал, про какие его замашки она говорит, но коли она говорит, так, значит, он поглядывал на нее зорко. Ему стало приятно, весело.
— А что отец? — говорил он, идя к ней по борту баркаса. — Что ты — купленная его, что ли?
Усевшись рядом с ней, он уставился на ее голое плечо полуобнаженную грудь, на всю ее фигуру — свежую и крепкую, пахнувшую морем.
— Вон ты, — белуга какая! — с восхищением воскликнул он, подробно осмотрев ее.
— Не про тебя! — кратко заявила она, не глядя на него, не оправляя своего откровенного костюма.
Яков вздохнул.
Пред ними необозримо расстилалось море в лучах утреннего солнца. Маленькие игривые волны, рождаемые ласковым дыханием ветра, тихо бились о борт. Далеко в море, как шрам на атласной груди его, виднелась коса. С нее в мягкий фон голубого неба вонзался шест тонкой черточкой, и было видно, как треплется по ветру тряпка.
— Да, паренек! — заговорила Мальва, не глядя на Якова. — Вкусна я, да не про тебя. А и никем я не купленная, и отцу твоему не подвластна. Живу сама про себя. Но ты ко мне не лезь, потому что я не хочу между тобой и Васильем стоять. Ссоры не хочу и разной склоки. Понял?
— Да я что? — изумился Яков. — Я ведь тебя не трогаю.
— Тронуть ты меня не смеешь! — сказала Мальва.
Она так это сказала, с таким пренебрежением к Якову, что в нем был обижен и мужчина и человек. Задорное, почти злое чувство охватило его, глаза вспыхнули.
— О? Не смею? — воскликнул он, подвигаясь к ней.
— Не смеешь!
— Н-ну? А как трону?
— Тронь!
— А что будет?
— А я дам тебе по затылку, ты и кувырнешься в воду.
— А ну, дай!
— А — тронь!
Он окинул ее горящими глазами и вдруг крепко охватил ее сбоку сильными лапами, сдавив ей грудь и спину. От прикосновения ее тела, горячего и крепкого, он вспыхнул весь и горло его сжалось от какого-то удушья.
— Вот! Ну. бей! Ну. что?
— Пусти, Яшка! — спокойно сказал она, делая попытки освободиться из его вздрагивавших рук.
— А по затылку хотела?
— Пусти! Смотри, худо будет!
— Ну. не стращай ты меня! Эх ты. малина!
Он прижался к ней и впился толстыми губами в ее румяную щеку.
Она задорно захохотала, крепко схватила Якова за руки и вдруг, сильным движением всего своего тела, рванулась вперед. В объятиях друг друга они тяжелой массой свались в воду и скрылись в пене и брызгах. Потом на взволнованной воде появилась мокрая голова Якова с испуганным лицом, а рядом с ней вынырнула Мальва. Яков, отчаянно взмахивая руками, разбивал вокруг себя воду, выл и рычал, а Мальва с громким хохотом плавала вокруг него, плеская ему в лицо пригоршни соленой воды, ныряла, уклоняясь от широких взмахов его лап.
— Черт! — закричал Яков, фыркая. — Я утону! Будет. Ей-богу — утону! Вода — горькая. Ах ты. тону-у!
Но она уже оставила его и, по-мужски загребая руками, плыла к берегу. Там, ловко взобравшись снова на баркас, она стала на корме и, смеясь смотрела на Якова, торопливо подплывавшего к ней. Мокрая одежда, пристав к ее телу, обрисовывала его формы от колен по плечи, и Яков подплыв к лодке и уцепившись рукой за нее, уставился жадными глазами на эту, почти голую, женщину, весело смеявшуюся над ним.
— Ну, вылезай, тюлень! — сказала она сквозь смех и, став на колени, подала ему одну руку, а другой оперлась в борт лодки.
Яков схватил ее руку и с одушевлением воскликнул:
— Ну. теперь держись! Я тебя — в-выкупаю.
Он тянул ее к себе, стоя по плечи в воде; волны перебегали через его голову и, разбиваясь о лодку, брызгали в лицо Мальве. Она жмурилась, хохотала и вдруг, взвизгнув, прыгнула в воду, сбив Якова с ног тяжестью своего тела.
И снова они начали играть, как две большие рыбы, в зеленоватой воде, брызгая друг на друга и взвизгивая, фыркая, ныряя.
Солнце, смеясь, смотрело на них, и стекла в окнах промысловых построек тоже смеялись, отражая солнце. Шумела вода, разбиваемая их сильными руками, чайки, встревоженные этой возней людей, с пронзительными криками носились над их головами, исчезавшими под набегом волн из дали моря.
Наконец, усталые и наглотавшиеся воды, они вылезли на берег и сели на солнце отдыхать.
— Тьфу! — морщась, плевался Яков. — Ну, и вода дрянная! То-то ее и много так!
— Дрянного всего много на свете, парней, например, — батюшки сколько! — смеялась Мальва, выжимая воду из своих волос.
Волосы у нее были темные и хотя не длинные, но густые и вьющиеся.
— То-то ты старика и облюбовала себе, — ехидно усмехнулся Яков, толкнув ее локтем в бок.
— Иной старик лучше молодого.
— Уж коли отец хорош, стало быть, сын еще лучше.
— Ишь ты! Где учился хвастать-то?
— Мне девки в деревне часто говорили, что я совсем не плох парень.
— Разве девки что понимают? А ты меня спроси.
— А ты что? Али не девка?
Она пристально взглянула на него, он зазорно смеялся. Тогда она вдруг стала серьезной и с сердцем сказала ему:
— Была, да — однажды родила!
— Складно, да не ладно, — сказал Яков и расхохотался.
— Дурачина! — резко бросила ему Мальва и отвернулась от него.
Яков сробел и замолчал, поджав губы.
С полчаса они оба молчали, повертываясь к солнцу так, чтобы оно скорее высушило их мокрое платье.
В бараках — длинных, грязных сараях, с крышами на один скат — просыпались рабочие. Издали все они были похожи друг на друга — оборванные, лохматые, босые. Доносились до берега их хриплые голоса, кто-то стучал по дну пустой бочки, летели глухие удары, точно рокотал большой барабан. Две женщины визгливо ругались, лаяла собака.
— Просыпаются, — сказал Яков. — А ведь я хотел сегодня в город ехать пораньше. и вот пробаловал с тобой.
— Со мной добра не будет, — не то шутя, не то серьезно сказала она.
— Чего ты все пугаешь меня? — удивленно усмехнулся Яков.
— А вот увидишь, как отец-то тебя.
Это напоминание об отце вдруг рассердило его.
— Что отец? Ну? — грубо воскликнул он. — Отец! Я сам не маленький. Важность какая. Здесь не те порядки. я не слепой, вижу. Он сам не праведник. он тут себя не стесняет. Ну, и меня не тронь.
Она насмешливо поглядела ему в лицо и с любопытством спросила:
— Не трогать тебя? А ты что делать собираешься?
— Я? — Он надул щеки и выпятил вперед грудь, как будто тяжесть поднимал. — Я-то? Я много могу! Меня чистым-то воздухом довольно обвеяло, деревенскую-то пыль сдуло с меня.
— Скоренько! — насмешливо воскликнула Мальва.
— А что? Я вот возьму да и отобью тебя у отца.
— Н-ну? Неужто?
— А то побоюсь?
— Да ну-у?
— Ты вот что, — взволнованно и пылко заговорил Яков, — ты меня не дразни. Я. смотри!
— Что? — спокойно спросила она.
— Ничего!
Он отворотился от нее и замолчал, имея вид парня удалого и уверенного в себе.
— А ты задорный! Вот у приказчика черненький кутенок, видел? Так он такой же, как и ты. Издали лает, укусить обещает, а близко подойдешь, он подожмет хвост да и бежать!
— Ну, ладно же! — воскликнул Яков, озлобляясь. — Погоди ты! Увидишь, каков я есть, увидишь!
А она смеялась в лицо ему.
К ним шел, медленной походкой и покачивая корпусом, высокий, жилистый, бронзовый человек в густой шапке растрепанных, огненно-рыжих волос. Кумачная рубаха без пояса была разорвана на спине у него почти до ворота, и чтобы рукава ее не сползали с рук, он засучил их до плеч. Штаны представляли собой коллекцию разнообразных дыр, ноги были босы. На лице, густо усеянном веснушками, дерзко блестели большие голубые глаза, нос, широкий и вздернутый кверху, придавал всей его фигуре вид бесшабашно нахальный. Подойдя к ним, он остановился и, блестя на солнце телом, выглядывавшим из бесчисленных дыр его костюма, громко шмыгнул носом, вопросительно уставился на них глазами и скорчил смешную рожу.
— Вчера Сережка выпил немножко, а сегодня в кармане у Сережки — как в бездонном лукошке. Дайте двугривенный взаймы! Я все равно не отдам.
Яков добродушно расхохотался над его бойкой речью, а Мальва усмехнулась, разглядывая его ободранную фигуру.
— Дайте, черти! Я вас обвенчаю за двугривенный — хотите?
— Ах ты, балагур! Да разве ты поп? — смеялся Яков.
— Дурак! Я в Угличе у попа в дворниках жил. дай двугривенный!
— Я не хочу венчаться! — отказал ему Яков.
— Все равно — дай! Я твоему отцу не скажу, что ты за его кралей приухлестываешь, — настаивал Сережка, облизывая языком сухие, потрескавшиеся губы.
— Ври, так он тебе и поверит.
— Уж я совру, так поверит! — пообещал Сережка, — и вздует тебя — ах как!
— Не боюсь! — усмехнулся Яков.
— Ну, так я сам вздую! — спокойно заявил Сережка, суживая глаза.
Якову было жалко двугривенного, но его уже предупреждали, что с Сережкой не нужно связываться, а лучше удовлетворить его притязания. Многого он не потребует, а если не дать ему — подстроит во время работы какую-нибудь пакость или изобьет ни за что ни про что. Яков, вспомнив эти наставления, вздохнул и полез в карман.
— Вот так! — поощрил его Сережка, опускаясь на песок рядом с ним. — Всегда меня слушай, умным будешь. А ты, — обратился он к Мальве, — скоро за меня замуж пойдешь? Скорей собирайся, — я долго ждать не буду.
— Драный ты. Зашей дыры сначала, потом поговорим, — ответила Мальва.
Сережка критически посмотрел на свои дыры и качнул головой.
— А ты мне лучше свою юбку дай.
— Так! — сказала Мальва и засмеялась.
— А право! Дай — есть какая-нибудь старенькая?
— Да ты купи себе штаны, — посоветовала Мальва.
— Ну, я лучше пропью деньги.
— Лучше! — смеялся Яков, держа в руке четыре пятака.
— А как же? Мне поп говорил, что человек не о шкуре своей должен заботиться, о душе. Душа у меня требует водки, а не штанов. Давай деньги! Ну, вот теперь я выпью. А отцу про тебя все-таки скажу.
— Говори! — махнул рукой Яков и ухарски подмигнул Мальве, толкнув ее в плечо.
Сережка заметил это, сплюнул и еще пообещал:
— И вздуть тебя не забуду. Как только свободное время будет — такую дам клочку!
— Да за что? — тревожно спросил Яков.
— Уж я знаю. Ну, так замуж за меня скоро пойдешь? — обратился Сережка к Мальве.
— А вот ты расскажи мне, что мы делать будем и как жить, тогда подумаю, — серьезно сказала она.
Сережка поглядел в море, прищурив глаза, и, облизав губы, объяснил:
— Ничего не будем делать, гулять будем!
— А есть где возьмем?
— Ну, — махнул рукой Сережка, — ты, ровно мать моя, рассуждаешь. Что да как? Разве я знаю, что и как? Пойду выпью.
Он встал и пошел прочь от них, провожаемый странной улыбкой Мальвы и неприязненным взглядом парня.
— Ишь какой командир! — сказал Яков, когда Сережка ушел от них далеко. — У нас бы в деревне такого хахаля живо усмирили. Дали бы ему хо-орошую взбучку — и все. А здесь боятся.
Мальва посмотрела на него и процедила сквозь зубы:
— Ах ты, порося! Понимаешь ты ему цену!
— Чего понимаешь? Цена таким пятачок за пучок, да и то — когда их в пучке-то сотня.
— Тоже! — насмешливо воскликнула Мальва. — Это тебе цена. А он. везде бывал, скрозь прошел всю землю и никого не боится.
— А я кого боюсь? — храбро спросил Яков.
Она не ответила ему, задумчиво следя за игрой волн, взбегавших на берег, колыхая тяжелый баркас. Мачта качалась из стороны в сторону, корма, вздымаясь и падая в воду, хлопала по ней.
Звук был громкий и досадливый, — точно баркасу хотелось оторваться от берега, уйти в широкое, свободное море и он сердился на канат, удерживавший его.
— Ну, что же ты не уходишь? — спросила Мальва у Якова.
— А куда мне? — отозвался он.
— В город хотел.
— Не пойду!
— Ну, к отцу поезжай.
— А ты?
— Что?
— Тоже поедешь?
— Нет.
— Ну, и я нет.
— Целый день около меня будешь торчать? — спокойно спросила Мальва.
— Не больно-то ты мне нужна. — ответил Яков с обидой, встал и ушел от нее.
Но он ошибся, говоря, что она не нужна ему. Без нее стало скучно. Странное чувство родилось в нем после разговора с ней: смутный протест против отца, глухое недовольство им. Вчера этого не было, не было и сегодня до встречи с Мальвой. А теперь казалось, что отец мешает ему, хотя он там, далеко в море, на этой, чуть заметной глазу, полоске песку. Потом ему казалось, что Мальва боится отца. А кабы она не боялась — совсем бы другое вышло у него с ней.
Он шлялся по промыслу, рассматривая людей. Вон, в тени барака, на бочке сидит Сережка, и, тренькая на балалайке, поет, строя смешные рожи:
Господин гор-родо-ввой!
Будьте вежливы со мной.
Отведите меня в часть,
Чтобы в грязь мне не упасть.
Его окружает человек двадцать таких же оборванцев, от всех, как и от всего здесь, — пахнет соленой рыбой, селитрой. Четыре бабы, некрасивые и грязные, сидя на песке, пьют чай, наливая его из большого жестяного чайника. А вот какой-то рабочий, несмотря на утро, уже пьян, возится на песке, пытаясь встать на ноги и снова падая. Где-то, взвизгивая, плачет женщина, доносятся звуки испорченной гармоники, и всюду блестит рыбья чешуя.
В полдень Яков нашел себе тенистое местечко среди груды пустых бочек, лег там и проспал до вечера, а проснувшись, снова начал бродить по промыслу, ощущая смутное влечение куда-то. Проходив часа два, он нашел Мальву далеко от прииска под купой молоденьких ветел. Она лежала на боку и, держа в руках какую-то растрепанную книжку, смотрела навстречу ему, улыбаясь.
— Ишь ты где! — сказал он, садясь рядом с ней.
— А ты меня давно ищешь? — уверенно спросила она.
— Да разве я тебя искал?! — воскликнул Яков, вдруг понимая, что это так и есть: он искал ее. И, в недоумении, парень качнул головой.
— Ты грамотный? — спросила она его.
— Грамотный. да плохо, забыл все уж.
— И я тоже — плохо. В школе учился?
— В земской.
— А я сама выучилась.
— Ну?
— Право. В Астрахани у адвоката кухаркой была; сын его научил меня читать.
— Значит, не сама. — пояснил Яков.
Она посмотрела на него и опять спросила:
— А тебе хочется книжки читать?
— Мне? Нет. чего там?
— А я — люблю, — вот выпросила у приказчиковой жены книжку и читаю.
— Про что?
— Про Алексея божия человека.
И, задумчиво рассказав ему о том, как юноша — сын богатых и важных родителей — ушел от них и от своего счастья, а потом вернулся к ним, нищий и оборванный, жил на дворе у них вместе с собаками, не говоря им до смерти своей, кто он, — Мальва тихо спросила у Якова:
— Зачем это он так?
— Кто ж его знает? — равнодушно ответил Яков.
Бугры песка, наметенного ветром и волнами, окружали их. Издали доносился глухой, темный шум, — это на промысле шумели. Солнце садилось, на песке лежал розоватый отблеск его лучей. Жалкие кусты ветел чуть трепетали своей бедной листвой под легким ветром с моря. Мальва молчала, прислушиваясь к чему-то.
— Чего же ты сегодня не поехала туда. на косу?
— А тебе что?
Яков искоса жадными глазами поглядывал на женщину, соображая, как ему сказать ей то, что нужно.
— Я вот, когда одна и тихо. все плакать хочу. Или — петь. Только песен я хороших не знаю, а плакать — стыдно.
Он слышал ее голос, тихий, ласковый, но то, что говорила она, не задело в нем ничего, лишь придало более резкую форму его желанию.
— А ты вот что, — глухо заговорил он, пододвигаясь к ней, но не глядя на нее, — ты послушай, что я тебе скажу. Я — парень молодой.
— И глупый, глу-упый! — убежденно вытянула Мальва, качая головой.
— Ну, пускай глупый, — с досадой воскликнул Яков. — Разве тут ум нужен. Глупый — и ладно! А вот что я скажу — желаешь ты со мной.
— Не желаю.
— Чего?
— Ничего! Да ты не дури. — Он осторожно взял ее за плечи. — Ты сообрази.
— Пошел прочь, Яшка! — сурово сказала она, стряхнув с себя его руку. — Пошел!
Он встал и осмотрелся вокруг.
— Ну. ежели ты так — мне наплевать! Вас здесь много. Думаешь — ты лучше других?
— Щенок ты, — спокойно сказала она, встав на ноги и отряхивая песок с платья.
И они пошли рядом друг с другом на промысел. Шли медленно, потому что ноги вязли в песке.
Яков грубо уговаривал ее уступить его желанию, она спокойно посмеивалась и отвечала ему колкими словами.
Вдруг он, когда они были уже около промысловых бараков, остановился и схватил ее за плечо.
— А ведь это ты нарочно разжигаешь меня?! Зачем ты это? Я тебе — смотри!
— Отстань ты, говорю! — она вывернулась из-под его руки и пошла, а навстречу ей из-за угла барака явился Сережка и, тряхнув своей лохматой огненной башкой, сказал зловеще:
— Гуляли? Ладно!
— Подите вы все к черту! — злобно крикнула Мальва.
А Яков остановился против Сережки и угрюмо смотрел на него. Между ними было шагов десять расстояния.
Сережка уставился в глаза Якова. Постояв так с минуту, как два барана, готовые треснуться друг о друга лбами, они молча разошлись в разные стороны.
Море было тихое и красное от заката; над промыслом стоял глухой шум, и из него рельефно выделялся пьяный женский голос, истерически выкрикивавший нелепые слова:
. Та-агарга, матагарга,
Матаничка м-моя!
П-пьяная, избитая,
Растрепанная-а!
И эти слова, гадкие, как мокрицы, разбегались по промыслу, пропитанному запахом селитры и гнилой рыбы, — разбегались, оскорбляя собою музыку волн.
В неясном блеске утренней зари даль моря спокойно дремала, отражая перламутровые облака. На косе возились полусонные рыбаки, укладывая в баркас снасти.
Серая масса сети ползла по песку на баркас и складывалась в кучу на дно его.
Сережка, как всегда, без шапки, полуголый, стоя на корме, торопил рыбаков хриплым, похмельным голосом. Ветер играл лоскутьями его рубахи и рыжими вихрами волос.
— Василий! Где зеленые весла? — кричал кто-то. Василий, хмурый, как октябрьский день, укладывал невод в баркасе, а Сережка смотрел ему в согнутую спину и облизывал губы, — признак его желания опохмелиться.
— У тебя водка есть? — спросил он.
— Есть, — глухо сказал Василий.
— Ну, так я не поеду. останусь у сухого крыла.
— Готово! — крикнули с косы.
— Отчаливай, давай! — командовал Сережка, сходя с баркаса. — Поезжайте. я останусь здесь. Смотри — завози шире, не путай. Да клади ровнее, — петель не навяжите.
Баркас столкнули в воду, рыбаки влезли в него с бортов и, разобрав весла, подняли их на воздух, готовые ударить по воде.
— Раз!
Весла дружно упали в волны, и баркас рванулся вперед, в широкую равнину озаренной воды.
— Два! — командовал рулевой, и, как лапы гигантской черепахи, весла поднялись к бортам. — Раз. Два.
На берегу у сухого крыла невода осталось пятеро: Сережка, Василий и еще трое. Один из них опустился на песок и сказал:
— Поспать еще.
Двое последовали его примеру, и на песке скорчились в комки три тела в грязных лохмотьях.
— Ты что в воскресенье не был? — спросил Василий у Сережки, идя с ним в шалаш.
— Нельзя было.
— Пьян был?
— Нет. Следил за твоим сыном да его мачехой, — спокойно сообщил Сережка.
— Нашел заботу! — криво усмехнулся Василий. — Малые они ребята, что ли?
— Хуже. Один — дурак, другая — юродивая.
— Это Мальва юродивая? — спросил Василий, и глаза его вспыхнули злобой. — Давно ли такой стала?
— У нее, брат, душа не по телу.
— Подлая у нее душа.
Сережка покосился на него и презрительно фыркнул.
— Подлая! Эх вы. землееды тупорылые! Ни черта вы понимать не можете. Вам бы только титьки были у бабы жирные, — а характера ее вам не надо. А в характере весь цвет у человека. без характера баба — без соли хлеб. Можешь ты получить удовольствие от такой балалайки, у которой струн нет? Кобель.
— Ишь ты до каких речей допился вчера. — уязвил его Василий.
Ему очень хотелось спросить, где и как видел вчера Сережка Якова и Мальву, но было совестно.
Придя в шалаш, он налил Сережке чайный стакан водки, надеясь, что после такой порции Сережка сразу охмелеет и сам расскажет ему про них. Но Сережка выпил, крякнул и, весь прояснившись, уселся в двери шалаша, потягиваясь и зевая.
— Выпьешь — как огня проглотишь. — сказал он.
— Ну и пьешь ты! — воскликнул Василий, пораженный быстротой, с которой Сережка проглотил водку.
— Умею. — кивнул босяк рыжей головой и, вытерев ладонью мокрые усы, заговорил поучительно: — Умею, брат! Я все делаю скоро и прямо. Без изворотов — валяй прямо и все! А куда попадешь — это все равно! С земли, кроме как в землю, никуда не соскочишь.
— Ты хотел на Кавказ уходить? — спросил Василий, тихонько двигаясь к своей цели.
— Уйду, когда захочу. Когда я захочу, — я прямо — раз-раз и. готово! Или по-моему вышло, или шишку на лбу набью. Просто!
— Чего проще! Вроде как без головы живешь.
Сережка насмешливо покосился на Василия.
— А ты — умный! Тебя сколько раз в волости пороли?
Василий посмотрел на него и смолчал.
— А ведь это хорошо, что у вас начальство ум-то сзади наперед розгами перегоняет. Эх ты! Ну, что ты с своей головой можешь поделать? И куда ты с ней угодишь? И чего ты можешь выдумать? То-то! А я без головы пру прямо, и больше никаких! И, наверное, дальше тебя буду, — хвастливо говорил босяк.
— Это — пожалуй. — усмехнулся Василий. — Ты и до Сибири дойдешь.
Сережка искренне расхохотался.
Он не пьянел, вопреки ожиданию Василия, и того злило это. Поднести еще стакан ему было жалко, а в трезвом виде от Сережки ничего не добьешься. Но босяк сам выручил его.
— Ты что же про Мальву не спрашиваешь?
— А чего мне? — равнодушно протянул Василий, вздрагивая от какого-то предчувствия.
— Ведь она в воскресенье не была здесь. Спрашивай, как она жила за эти дни. Чай, ревнуешь, старый черт!
— Много их! — пренебрежительно махнул рукой Василий.
— Много их! — передразнил Сережка. — Эх вы, деревня лыкова помещика дикого! Дай вам мед, дай деготь — все у вас кулага будет.
— Ты что ее все хвалишь? Сватать, что ли, пришел? Так я ее сам давно усватал, — насмешливо сказал Василий.
Сережка осмотрел его, помолчал и увесисто начал говорить Василию, положив ему руку на плечо:
— Я знаю, что она живет с тобой. Я тебе в этом не мешал — не надо было. Но теперь этот Яшка, сын твой, около нее вертится — вздуй его докрасна! Слышишь? А то я сам вздую. Ты мужик хороший. дурак дубовый. Я тебе не мешал, и ты это помни.
— Вон что! И ты тоже за ней? — глухо спросил Василий.
— Тоже! Кабы я знал, что тоже, — я бы прямо всех вас посшибал с моей дороги и — конец. А то — куда мне ее?
— Так что же ты путаешься? — подозрительно спросил Василий.
Сережку, должно быть, поразил этот простой вопрос.
Он широко открытыми глазами посмотрел на Василия и засмеялся.
— Чего путаюсь? Да — черт-е знает чего. Так, — баба она. Этакая. с перцем. Нравится мне. А может, мне ее жалко, что ли.
Василий смотрел на него недоверчиво, но чувствовал, что Сережка искренне, от души говорит.
— Кабы она нетронутая девка была — ну еще можно пожалеть. А так — чудно что-то!
Сережка молчал, глядя, как баркас далеко в море поворачивал носом к берегу, описывая широкую дугу. Глаза Сережки смотрели открыто, лицо было доброе и простое.
Василий смягчился, глядя на него.
— А ты это верно, она баба славная. вертячка только. Яшка? Ну, я ему задам! Ишь, щенок.
— Мне он не по душе. — заявил Сережка.
— А он ластится к ней? — сквозь зубы спросил Василий, разглаживая бороду.
— Он, — вот увидишь, — клином войдет между вами, — уверенно сказал Сережка.
В дали морской вспыхнул розовый веер лучей восхода. Сквозь шум волн с моря из баркаса долетел слабый крик:
— Веди-и!
— Вставай, ребята! Эй! К неводу! — командовал Сережка.
И скоро они, все пятеро, уже выбирали свой край невода. Из воды тянулась на берег длинная веревка, упругая, как струна, и рыбаки, захлестывая за нее лямки, покрякивая, тащили веревку.
А другую сторону невода вел к берегу баркас, скользя по волнам.
Солнце, великолепное и яркое, поднималось над морем.
— Увидишь Якова — скажи, чтобы он завтра побывал ко мне, — попросил Василий Сережку.
— Ладно.
Баркас пристал к берегу, и, соскочив с него на песок, рыбаки тянули свое крыло невода. Две группы постепенно сближались друг с другом, и поплавки невода, прыгая на воде, образовали правильный полукруг.
Поздним вечером этого дня, когда рабочие на промысле поужинали, Мальва, усталая и задумчивая, сидела на разбитой лодке, опрокинутой вверх дном, и смотрела на море, одетое сумраком. Там, далеко, сверкал огонь; Мальва знала, что это костер, зажженный Василием. Одинокий, точно заблудившийся в темной дали моря, огонь то ярко вспыхивал, то угасал, как бы изнемогая. Мальве было грустно смотреть на эту красную точку, потерянную в пустыне, слабо трепетавшую в неугомонном рокоте волн.
— Ты чего тут сидишь? — раздался голос Сережки за ее спиной.
— А тебе что? — спросила она, не взглянув на него.
— Любопытно.
Он помолчал, разглядывая ее, свернул папироску, закурил и сел верхом на лодку. Потом сказал дружелюбно:
— Чудная ты баба: то бежишь прочь ото всех, то чуть не всем на шею виснешь.
— Это тебе, что ли, я висну? — равнодушно спросила она.
— Не мне, а Яшке.
— А тебе завидно?
— Мм. Давай прямо, по душе говорить? — предложил Сережка, ударив ее по плечу. Она сидела боком к нему, и он не видел ее лица, когда она кратко бросила ему:
— Говори.
— Ты что Василья, бросила, что ли?
— Не знаю, — ответила она, помолчав. — А тебе зачем это?
— Да — так.
— Сердита я на него теперь.
— За что?
— Побил меня!
— Н-ну. Это он-то? А ты — далась ему? Ай-яй!
Сережка был изумлен. Он заглядывал сбоку в ее лицо и иронически чмокал губами.
— Кабы захотела — не далась бы, — возразила она с сердцем.
— Так что же ты?
— Не захотела.
— Крепко, значит, любишь кота? — насмешливо сказал Сережка и обдал ее дымом своей папиросы. — Ну, дела! А я было думал, что ты не из таких.
— Никого я вас не люблю, — снова равнодушно сказала она, отмахиваясь рукой от дыма.
— Врешь, поди-ка?
— Для чего мне врать? — спросила она, и по ее голосу Сережка понял, что врать ей действительно не для чего.
— А ежели ты его не любишь, как же ты позволяешь ему бить тебя? — серьезно спросил он.
— Да разве я знаю? Чего ты пристаешь?
— Чудно. — тряхнув головой, сказал Сережка.
И оба они долго молчали.
Ночь приближалась. Тени ложились на море от облаков, медленно двигавшихся в небе. Волны звучали.
Огонь у Василия на косе погас, но Мальва все еще смотрела туда. А Сережка смотрел на нее.
— Слушай! — сказал он. — Ты знаешь, чего хочешь?
— Кабы знала! — с глубоким вздохом, очень тихо ответила Мальва.
— Стало быть, не знаешь? Это плохо! — уверенно заявил Сережка. — А я вот всегда знаю! — И с оттенком грусти он добавил: — Только мне редко чего хочется.
— Мне всегда хочется чего-то, — задумчиво заговорила Мальва. — А чего. не знаю. Иной раз села бы в лодку — и в море! Далеко-о! И чтобы никогда больше людей не видать. А иной раз так бы каждого человека завертела да и пустила волчком вокруг себя. Смотрела бы на него и смеялась. То жалко всех мне, а пуще всех — себя самое, то избила бы весь народ. И потом бы себя. страшной смертью. И тоскливо мне и весело бывает. А люди все какие-то дубовые.
— Народ гнилой, — согласился Сережка. — То-то, я смотрю на тебя и вижу — не кошка ты, не рыба. и не птица. А все это есть в тебе однако. Не похожа ты на баб.
— И то слава богу! — усмехнулась Мальва.
Из-за гряды песчаных бугров, слева от них, появилась луна, обливая море серебряным блеском. Большая, кроткая, она медленно плыла вверх по голубому своду неба, яркий блеск звезд бледнел и таял в ее ровном, мечтательном свете.
Мальва улыбнулась.
— А. знаешь. Мне иной раз кажется, — что, если бы барак ночью поджечь, — вот суматоха была бы!
— Какая! — с восхищением воскликнул Сережка и вдруг толкнул ее в плечо. — Знаешь что. я тебя научу, — забавную штуку сыграем! Хочешь?
— Ну? — с интересом спросила Мальва.
— Ты этого Яшку, — раззадорила здорово?
— Огнем пышет, — усмехнулась она.
— Страви его с отцом! Ей-богу! Потешно будет. Схватятся они, как медведи. Ты подогрей старика-то, да и этого тоже. А потом мы их друг на друга и спустим. а?
Мальва обернулась к нему и пристально посмотрела на его рыжее, весело улыбавшееся лицо. Освещенное луной, оно казалось менее пестрым, чем днем, при свете солнца. На нем не было заметно ни злобы, — ничего, кроме добродушной и немножко озорной улыбки.
— За что ты их не любишь? — подозрительно спросила Мальва.
— Я. Василий — ничего, мужик хороший. А Яшка — дрянь. Я, видишь ты, всех мужиков не люблю. сволочи! Они прикинутся сиротами — им и хлеба дают и — все! У них вон есть земство, и оно все для них делает. Хозяйство у них, земля, скот. Я у земского доктора кучером служил, насмотрелся на них. потом бродяжил много. Придешь, бывало, в деревню, попросишь хлеба — цоп тебя! Кто ты, да что ты, да подай паспорт. Бивали сколько раз. То за конокрада примут, то просто так. В холодную сажали. Они ноют да притворяются, но жить могут: у них есть зацепка — земля. А я что против них?
— А ты разве не мужик? — перебила его Мальва, внимательно слушая его речь.
— Я мещанин! — с некоторой гордостью отрекся Сережка. — Города Углича мещанин.
— А я — из Павлиша, — задумчиво сообщила Мальва.
— За меня никого нет заступника! А мужики. они, черти, могут жить. У них и земство и все такое.
— А земство — это что? — спросила Мальва.
— Что? А черт его знает что! Для мужиков поставлено, их управа. Плюнь на это. Ты говори о деле — устрой-ка им стычку, а? Ничего ведь от этого не будет, — подерутся только. Ведь Василий бил тебя? Ну, вот и пусть ему его же сын за твои побои возместит.
— А что? — усмехнулась Мальва. — Это хорошо бы.
— Ты подумай. разве не приятно смотреть, как из-за тебя люди ребра друг другу ломают? Из-за одних только твоих слов. двинула ты языком раз-два и — готово!
Сережка долго, с увлечением рассказывал ей о прелести ее роли. Он одновременно и шутил и говорил серьезно.
— Эх, ежели бы я красивой бабой был! Такую бы я на сем свете заваруху развел! — воскликнул он в заключение, схватил голову в руки, крепко сжал ее, зажмурил глаза и замолчал.
Луна уже была высоко в небе, когда они разошлись. Без них красота ночи увеличилась. Теперь осталось только безмерное, торжественное море, посеребренное луной, и синее, усеянное звездами небо. Были еще бугры песку, кусты ветел среди них и два длинные, грязные здания на песке, похожие на огромные, грубо сколоченные гроба. Но все это было жалко и ничтожно перед лицом моря, и звезды, смотревшие на это, блестели холодно.
Отец и сын сидели в шалаше друг против друга, пили водку. Водку принес сын, чтобы не скучно было сидеть у отца и чтобы задобрить его. Сережка сказал Якову, что отец сердится на него за Мальву, а Мальве грозит избить ее до полусмерти; что Мальва знает об этой угрозе и потому не сдается ему, Якову, Сережка смеялся над ним.
— За-адаст он тебе за твои шашни! Так оттянет уши, что они по аршину величиной будут! Ты лучше не попадайся на глаза ему!
Насмешки рыжего, неприятного человека породили в Якове острую злобность к отцу. А тут еще Мальва мнется и, глядя на него то задорно, то грустно, усиливает до боли его желание обладать ею.
И вот Яков, придя к отцу, смотрит на него, как на камень посреди своей дороги, — на камень, через который невозможно перескочить и обойти его нельзя. Но, чувствуя, что он нимало не боится отца, Яков уверенно смотрел в его угрюмые, злые глаза, точно говорил ему:
«Ну-ка, тронь?!»
Они уже дважды выпили, но ничего не сказали еще друг другу, кроме нескольких незначительных слов о промысловой жизни. Один на один среди моря, они копили в себе озлобление друг против друга, и оба знали, что скоро оно вспыхнет, обожжет их.
Рогожи шалаша шуршали под ветром, лубки постукивали друг о друга, красная тряпка на конце шеста лепетала что-то. Все эти звуки были робки и похожи на отдаленный шепот, бессвязно, нерешительно просивший о чем-то.
— Что, Сережка пьет все? — угрюмо спросил Василий.
— Пьет, каждый вечер пьяный, — ответил сын, наливая еще водки.
— Пропадет он. Вот она, свободная-то жизнь. без страха. И ты такой же будешь.
Яков кратко ответил:
— Я таким не буду!
— Не будешь?! — хмуря брови, сказал Василий. — Знаю я, что говорю. Сколько времени живешь здесь? Третий месяц пошел, скоро надо будет домой идти, а много ли денег понесешь? — Он сердито плеснул из чашки в рот себе водку и, собрав бороду в руку, дернул ее так, что у него голова тряхнулась.
— За такое малое время многого здесь и нельзя добыть, — резонно ответил Яков.
— А коли так, так нечего тебе тут шалыганить — иди в деревню.
Яков молча усмехнулся.
— Что рожу кривишь? — угрожающе воскликнул Василий, озлобляясь спокойствием сына. — Отец говорит, а ты смеешься! Смотри, не рано ли начал вольничать-то? Не взнуздал бы я тебя.
Яков налил водки, выпил. Грубые придирки обижали его, но он крепился, не желая говорить так, как думал и хотел, чтоб не взбесить отца. Он немножко робел пред его взглядом, сверкавшим сурово и жестко.
А Василий, видя, что сын выпил один, не налив ему, еще более освирепел.
— Говорит тебе отец — ступай домой, а ты смешки ему показываешь? Проси в субботу расчет и. марш в деревню! Слышишь?
— Не пойду! — твердо сказал Яков и упрямо мотнул головой.
— Это как так? — взревел Василий и, опершись руками о бочку, поднялся со своего места. — Я тебе говорю или нет? Что ты, собака, против отца рычишь? Забыл, что я могу с тобой сделать? Забыл ты?
Губы у него дрожали, лицо кривили судороги; две жилы вздулись на висках.
— Ничего я не забыл, — вполголоса сказал Яков, не глядя на отца. — Ты-то все ли помнишь, гляди?
— Не твое дело учить меня! Разражу вдребезги.
Яков уклонился от руки отца, поднятой над его головой, и, стиснув зубы, заявил:
— Ты не тронь меня. Здесь не деревня.
— Молчать! Я тебе везде — отец.
— Здесь в волости не выпорешь, нет ее здесь, волости-то, — усмехнулся Яков прямо в лицо ему и тоже медленно поднялся.
Василий, с налитыми кровью глазами, вытянув вперед шею, сжал кулаки и дышал в лицо сына горячим дыханием, смешанным с запахом водки; а Яков откинулся назад и зорко следил угрюмым взглядом за каждым движением отца, готовый отражать удары, наружно спокойный, но — весь в горячем поту. Между ними была бочка, служившая им столом.
— Не выпорю? — хрипло спросил Василий, изгибая спину, как кот, готовый прыгнуть.
— Здесь — все ровня. Ты рабочий — и я тоже.
— Вон что-о?
— Ну, а как? За что ты на меня взъелся? Думаешь, я не понимаю? Ты сам сначала.
Василий зарычал и так быстро взмахнул рукой, что Яков не успел уклониться. Удар попал ему по голове; он пошатнулся и оскалил зубы в зверское лицо отца, уже снова поднявшего руку.
— Смотри! — предупредил он его, сжимая кулаки.
— Я тебе — посмотрю!
— Брось, мол!
— Ага. ты. ты — отца. отца. отца.
Им было тесно тут, в ногах у них путалось кулье из-под соли, опрокинутая бочка, обрубок.
Отбиваясь кулаками от ударов, Яков, бледный и потный, со стиснутыми зубами и по-волчьи горевшим взглядом, медленно отступал перед отцом, а тот шел на него, свирепо махая кулаками, слепой в своей злобе, как-то вдруг и странно растрепавшийся — точно ощетинился, как освирепевший кабан.
— Отстань — будет — брось! — говорил Яков, зловеще и спокойно, выходя из двери шалаша на волю.
Отец рычал и лез на него, но его удары встречали только кулаки сына.
— Ишь как тебя. ишь. — поддразнивал его Яков, сознавая себя более ловким.
— Погоди. пос-стой.
Но Яков прыгнул вбок и бросился бежать к морю.
Василий пустился за ним, наклонив голову и простирая руки вперед, но запнулся ногой за что-то и упал грудью на песок. Он быстро поднялся на колени и сел, упершись в песок руками. Он был совершенно обессилен этой возней и тоскливо завыл от жгучего чувства неудовлетворенной обиды, от горького сознания своей слабости.
— Будь ты проклят! — захрипел он, вытягивая шею к Якову и сплевывая пену бешенства со своих дрожащих губ.
Яков прислонился к лодке и зорко смотрел на него, потирая рукой ушибленную голову. Один рукав его рубахи был оторван и висел на нитке, ворот тоже был разорван, белая потная грудь лоснилась на солнце, точно смазанная жиром. Он чувствовал теперь презрение к отцу; он считал его сильнее, и, глядя, как отец, растрепанный и жалкий, сидит на песке и грозит ему кулаками, он улыбался снисходительной, обидной улыбкой сильного слабому.
— Проклят ты от меня. вовеки!
Василий так громко крикнул проклятие, что Яков невольно оглянулся в даль моря, к промыслу, точно думал, что там услышат этот крик бессилия.
Но там были только волны и солнце. Тогда он сплюнул в сторону и сказал:
— Кричи. Кому досалишь? Себе только. А коли у нас так вышло, я вот что скажу.
— Молчи. Уйди с глаз. уйди! — крикнул Василий.
— В деревню я не пойду. буду тут зимовать. — говорил Яков, не переставая следить за движениями отца. — Мне здесь лучше, — я это понимаю, не дурак. Здесь легче. Там ты бы надо мной верховодил, как хотел, а здесь — на-ко выкуси!
Он показал отцу кукиш и засмеялся, не громко, но так, что Василий, снова разъяренный, вскочил на ноги и, схватив весло, бросился к нему, хрипло выкрикивая:
— Отцу? Отцу-то? Убью.
Но, когда он, слепой в своей ярости, подскочил к лодке, Яков был уже далеко от него. Он бежал, и оторванный рукав рубашки несся за ним по воздуху.
Василий бросил в него веслом, оно не долетело, и мужик, снова обессиленный, свалился грудью в лодку и царапал ногтями дерево, глядя на сына, а тот кричал ему издали:
— Стыдился бы! Седой уж, а — из-за бабы — так озверел. Эх ты! А в деревню я не ворочусь. Сам иди туда. нечего тебе тут делать.
— Яшка! молчи! — заглушая его крик, взревел Василий. — Яшка! Убью я тебя. Поди прочь!
Яков пошел не торопясь.
Тупыми, безумными глазами отец смотрел, как он идет. Вот он стал короче, ноги его как бы утонули в песке. он ушел в него по пояс. по плечи. с головой. Нет его. Но через минуту, немного дальше того места, где он исчез, опять сначала появилась его голова, плечи, потом весь он. Он стал меньше теперь. Обернулся и смотрит сюда и что-то кричит.
— Проклят ты! Проклят, проклят! — ответил Василий на крик сына. Тот махнул рукой, снова пошел и. снова исчез за бугром песка.
Василий еще долго смотрел в ту сторону, пока спина его не заныла от неудобной позы, в которой он полулежал, прислонясь к лодке. Разбитый, он встал на ноги и пошатнулся от ноющей боли в костях. Пояс сбился ему под мышки; деревянными пальцами он развязал его, поднес к глазам и бросил на песок. Потом пошел в шалаш и, остановясь перед углублением в песке, вспомнил, что на этом месте он упал и что если б не упал он, то поймал бы сына. В шалаше все было разбросано. Василий поискал глазами бутылку с водкой и, найдя ее между кулями, поднял. Пробка сидела в горле бутылки плотно, водка не пролилась. Василий медленно выковырял пробку и, сунув горло бутылки себе в рот, хотел пить. Но стекло стукало его по зубам, и водка лилась изо рта на бороду, на грудь.
В голове у Василия шумело, на сердце было тяжело, спину ломила ноющая боль.
— Стар я однако. — вслух сказал он и опустился на песок у входа в шалаш.
Пред ним было море. Смеялись волны, как всегда шумные, игривые. Василий долго смотрел на воду и вспомнил жадные слова сына:
«Кабы это все земля была! Да чернозем бы! Да распахать бы!»
Едкое чувство охватило мужика. Он крепко потер себе грудь, оглянулся вокруг себя и глубоко вздохнул. Голова его низко опустилась и спина согнулась, точно тяжесть легла на нее. Горло сжималось от приступов удушья. Василий откашлялся, перекрестился, глядя на небо. Тяжелая дума обуяла его.
. За то, что он, ради гулящей бабы, бросил жену, с которой прожил в честном труде больше полутора десятка лет, — господь наказал его восстанием сына. Так, господи!
Надругался сын над ним, больно рванул его за сердце. Убить его мало за то, что он так надсадил душу своего отца! Из-за чего! Из-за женщины, дрянной, зазорной жизнью живущей! Грех было ему, старику, связываться с ней, забыв о своей жене и сыне.
И вот господь, во святом гневе своем, напомнил ему, через сына ударил его по сердцу справедливой карой своей. Так, господи.
Василий сидел согнувшись, крестился и часто моргал глазами, смахивая ресницами слезы, ослеплявшие его.
Солнце опускалось в море. На небе тихо гасла багряная заря. Из безмолвной дали несся теплый ветер в мокрое от слез лицо мужика. Погруженный в думы раскаяния, он сидел до поры, пока не уснул.
. Через день после ссоры с отцом Яков с партией рабочих отправился на барке под буксиром парохода верст за тридцать от промысла на ловлю осетра. Воротился он на промысел через пять дней один, в лодке под парусом, — его послали за харчами. Он приехал в полдень, когда рабочие, пообедав, отдыхали. Было нестерпимо жарко, раскаленный песок жег ноги, а чешуя и кости рыб кололи их. Яков осторожно шагал к баракам и ругал себя за то, что не надел сапог. Возвращаться на баркас было лень, к тому же он торопился скорее поесть чего-нибудь и увидеть Мальву. За скучное время, проведенное в море, он часто вспоминал ее. Ему теперь хотелось узнать, видела ли она его отца и что он говорил ей. Может быть, он избил ее? Ее побить не вредно, — смирнее будет! А то больно уж задорна да бойка она.
На промысле было тихо и пустынно. Окна в бараках были открыты, и эти большие, деревянные ящики тоже, казалось, изнывали от жары. В приказчиковой конторе, спрятавшейся между бараками, надрываясь, кричал ребенок. Из-за груды бочек доносились чьи-то тихие голоса.
Яков смело пошел на них: ему показалось, что он слышит речь Мальвы. Но, подойдя к бочкам и взглянув за них, он отступил назад и, насупившись, стал.
За бочками, в тени их, лежал вверх грудью, закинув руки под голову, рыжий Сережка. По одну сторону его сидел отец, а по другую — Мальва.
Яков подумал про отца:
«Зачем он тут? Неужто перевелся на промысел со своей спокойной должности для того, чтобы к Мальве ближе быть, а его к ней не подпускать? Ах, черт! Кабы мать все эти его поступки знала. Идти к ним или не надо?»
— Так! — сказал Сережка. — Стало быть — прощай? Ну, что же! Иди, ковыряй землю.
Яков радостно моргнул.
— Иду. — сказал отец.
Тогда Яков смело шагнул вперед и поздоровался:
— Честной компании!
Отец мельком взглянул на него и отвернулся в сторону, Мальва и бровью не моргнула, а Сережка дрыгнул ногой и сказал густым голосом:
— Вот воротился из дальних стран возлюбленный сын наш Яшка! — и своим обыкновенным тоном добавил: — Драть с него шкуру на барабан, как овчину с барашка.
Мальва тихо засмеялась.
— Жарко! — сказал Яков, садясь.
Василий снова взглянул на него.
— А я тебя, Яков, жду, — заговорил он.
Голос его показался Якову более тихим, чем всегда, и лицо было тоже точно новое.
— Я за харчами. — сообщил он и попросил у Сережки табаку на папироску.
— Нет от меня табаку тебе, дураку, — сказал Сережка, не двигаясь.
— Ухожу я домой, Яков, — внушительно произнес Василий, ковыряя песок пальцем руки.
— Что — так? — невинно посмотрел на него сын.
— Ну, а ты. останешься?
— Да, я останусь. Что нам двоим дома делать?
— Ну. я ничего не скажу. Как хочешь. не маленький! Только ты тово. помни, что я недолго протяну. Жить-то, может, и буду, а работать не знаю уж как. Отвык я, чай, от земли. Так ты помни, мать у тебя там есть.
Ему, должно быть, трудно было говорить: слова как-то вязли у него в зубах. Он гладил бороду, и рука его дрожала.
Мальва пристально смотрела на него. Сережка прищурил один глаз, а другой сделал круглым и уставил его в лицо Якова. Яков был полон радости и, боясь выдать ее, молчал, глядя на свои ноги.
— Не забудь же про мать-то. Смотри, один ты у нее, — говорил Василий.
— Чего там? — сказал Яков, поежившись. — Я знаю.
— Ладно, коли знаешь. — недоверчиво взглянув на него, сказал отец. — Я говорю только — не забудь, мол.
Василий глубоко вздохнул. Несколько минут все четверо молчали. Потом Мальва сказала:
— Скоро зазвонят на работу.
— Ну, я пойду. — поднимаясь на ноги, объявил Василий. И все остальные встали за ним.
— Прощай, Сергей. Случится тебе быть на Волге — может, заглянешь. Симбирского уезда, деревня Мазло, Николо-Лыковской волости.
— Ладно, — сказал Сережка, тряхнул ему руку и, не выпуская ее из своей жилистой лапы, поросшей рыжей шерстью, взглянул с улыбкой в его грустное и серьезное лицо.
— Лыково-Никольское — большое село. Далеко его знают, а мы от него — четыре версты, — объяснял Василий.
— Ну, ну. Я забреду, — коли случай будет.
— Прощай!
— Прощай, милый человек!
— Прощай, Мальва! — глухо сказал Василий, не глядя на нее.
Она не торопясь вытерла себе губы рукавом и, закинув ему свои белые руки на плечи, трижды молча и серьезно поцеловала его в щеки и губы.
Он смутился и что-то невнятно промычал. Яков наклонил голову, скрывая усмешку, а Сережка легонько зевнул, глядя в небо.
— Жарко тебе будет идти, — сказал он.
— Ничего. Ну, прощай, Яков!
— Прощай!
Они стояли друг против друга, не зная, что делать. Печальное слово «прощай», так часто и однообразно звучавшее в воздухе в эти секунды, пробудило в душе Якова теплое чувство к отцу, но он не знал, как выразить его: обнять отца, как это сделала Мальва, или пожать ему руку, как Сережка? А Василию была обидна нерешительность, выражавшаяся в позе и на лице сына, и еще он чувствовал что-то близкое к стыду пред Яковом. Это чувство вызывалось в нем воспоминаниями о сцене на косе и поцелуями Мальвы.
— Так про мать-то помни! — сказал наконец Василий.
— Да ладно уж! — тепло улыбнувшись, воскликнул Яков. — Ты не беспокой себя. а я уж.
И он тряхнул головой.
— Ну. и все! Живите тут, дай вам господь. не поминайте лихом. Так котелок-то, Серега, в песке я зарыл, под кормой, у зеленой лодки.
— А на что ему котелок? — быстро спросил Яков.
— Он на мое место определен. Туда, на косу! — объяснил Василий.
Яков посмотрел на Сережку, взглянул на Мальву и опустил голову, скрывая радостный блеск в своих глазах.
— Прощайте ж, братцы. иду я!
Василий поклонился им и пошел. Мальва двинулась за ним.
— Я провожу тебя немножко.
Сережка лег на песок и схватил за ногу Якова, тоже было шагнувшего за Мальвой.
— Тпру! Куда?
— Погоди! Пусти. — рванулся было Яков.
Но Сережка схватил его за другую ногу.
— Посиди со мной.
— Да ну-у! Чего дуришь?
— Я не дурю. А ты сядь!
Яков сел, стиснув зубы.
— Чего тебе надо?
— Погоди! Ты помолчи, а я подумаю, потом и скажу.
Он грозно окинул парня своими нахальными глазами, и Яков покорился ему.
Мальва и Василий несколько времени шли молча. Она заглядывала сбоку в лицо ему, а глаза ее странно блестели. А Василий угрюмо нахмурился и молчал. Ноги их вязли в песке, и шли они медленно.
— Вася!
— Что?
Он взглянул на нее и тотчас же отвернулся.
— А ведь это я нарочно поссорила тебя с Яшкой-то. Можно бы и так жить вам здесь, не ссорясь, — говорила она спокойно и ровно.
— Зачем же это ты? — помолчав, спросил Василий.
— Не знаю. Так!
Она пожала плечами, усмехаясь.
— Хорошее сделала дело! Эх ты! — укорил он ее злым голосом.
Она промолчала.
— Испортишь ты мне парня, вконец испортишь! Эхма! Ведьма ты, ведьма. бога не боишься. стыда не имеешь. что делаешь?
— А что надо делать? — спросила она его. Не то тревога, не то досада звучали в ее вопросе.
— Что? Эх ты. — вспыхивая острой злобой к ней, воскликнул Василий.
Ему страстно хотелось ударить ее, свалить ее себе под ноги и втоптать в песок, ударяя сапогами в ее грудь и лицо. Он сжал кулак и оглянулся назад. Там, у бочек, торчали фигуры Якова и Сережки, и лица их были обращены к нему.
— Поди прочь, — уйди! Расшиб бы я тебя.
Он почти шептал ей ругательства прямо в лицо. Глаза у него были налиты кровью, борода тряслась, а руки невольно тянулись к ее волосам, выбившимся из-под платка.
Она же смотрела на него спокойно своими зелеными глазами.
— Убить бы мне тебя, потаскуха ты! Погоди. налетишь еще. сломят тебе башку!
Она усмехнулась, помолчала, а потом, вздохнув глубоко, бросила ему:
— Ну, полно. Прощай!
И, круто повернувшись, пошла назад.
Василий рычал вслед ей и скрипел зубами. А Мальва шла и все старалась попасть своими ногами в ясные глубокие следы ног Василия, оттиснутые в песке, и, попав в этот след, она старательно затирала его своей ногой. Так она медленно шла вплоть до бочек, где Сережка встретил ее вопросом:
— Ну, проводила?
Она утвердительно кивнула ему головой и села рядом с ним. Яков смотрел на нее и ласково улыбался, двигая своими губами так, точно он шептал что-то, слышное только ему.
— Что же, — проводила, жалко стало? — снова спросил ее Сережка словами песни.
— Ты когда пойдешь туда, на косу? — ответила она вопросом, кивая головой в море.
— Вечером.
— И я с тобой.
— Важно. Это я люблю.
— И я пойду! — решительно заявил Яков.
— Кто тебя зовет? — спросил Сережка, щуря глаза.
Раздался дребезжащий звон разбитого колокола — призыв к работе. Звуки торопливо неслись в воздухе один за другим и умирали в веселом шорохе волн.
— А вот она позовет! — сказал Яков, вызывающе глядя на Мальву.
— Я? На что ты мне нужен? — удивилась она.
— Будем говорить прямо, Яшка. — сурово сказал Сергей, поднимаясь на ноги. — Ежели ты к ней приставать будешь — изобью вдрызг! А пальцем тронешь — убью, как муху! Хлопну по башке — и нет тебя на свете! У меня — просто!
Все лицо его, вся фигура и узловатые руки, потянувшиеся к горлу Якова, очень убедительно говорили о том, как все это просто для него.
Яков отступил на шаг и сдавленно сказал:
— Погоди! Ведь она сама же.
— Цыц — и все тут! Что ты такое? Не тебе, собака, барашка поедать: скажи спасибо, коли дадут костей поглодать. Ну. Чего буркалы пялишь?
Яков взглянул на Мальву. Зеленые глаза ее усмехались в лицо ему обидной, унижающей усмешкой, и она прижалась сбоку к Сережке так ласково, что Якова в пот бросило.
Они ушли от него рядом друг с другом и, отойдя немного, засмеялись оба громким смехом. Яков крепко втиснул правую ногу в песок и замер в напряженной позе, тяжело дыша.
Вдали по желтым, мертвым волнам песка двигалась маленькая, темная человеческая фигурка; справа от нее сверкало на солнце веселое, могучее море, а слева, вплоть до горизонта, лежали пески — однообразные, унылые, пустынные. Яков посмотрел на одинокого человека и, заморгав глазами, полными обиды и недоумения, крепко потер себе грудь обеими руками.
На промысле закипала работа.
Яков слышал сочный, грудной голос Мальвы, сильно кричавшей:
— Кто взял мой нож.
Волны звучали, солнце сияло, море смеялось.
Источник