Солнце уже во всю печет
Перепишите текст 1, раскрывая скобки, вставляя, где это необходимо, пропущенные буквы и знаки препинания.
Неужели вас (ни)когда (не)м..нило раннее летнее утро Во(з/с)ход..т со..нце. Оно т..ржестве(н,нн)о по..вляет..ся на огромн..м неб. словно государь в бл..ста..щей золотом карет.. запряж..(н,нн)ой огне(н,нн)ыми лош..дьми.
А разве можно ус..деть дома днём, когда со..нце уже (во)всю печ..т ра(з/с)к..ляя землю Хочет..ся погрузит..ся в прогрет..ю (3) воду реч..нки, прохладн..ю только (в)низу (2) . На (мелко)вод..е копошат..ся какие(то) забавные с..здания комары на дли(н,нн)ых ла(б/п)ках и д..кови(н,нн)ые мухи. Там, где поглубже, (не)редко пряч..т..ся (не)большие караси. На другой ст..роне речк.. р..стёт камыш.. . На поверхност.. воды плавают (тёмно)з..лёные, словно глянц..вые, лист..я. Из них грац..озно выгляд..вают (бледно)ж..лтые и белые лилии. (4)
А как чудесен летний веч..р Огне(н,нн)ый шар пост..пе(н,нн)о уход..т за горизонт осв..щая мя..ким светом всю окрес..ность. Лето волшебная пора.
Выполните обозначенные цифрами в тексте 1 языковые разборы: (2) — морфемный и словообразовательный разборы слова; (3) — морфологический разбор слова; (4) — синтаксический разбор предложения.
Морфемный и словообразовательный разборы слова
в низ у ← низ (приставочно-суффиксальный способ)
Морфологический разбор слова
1. (В) воду (какую?) прогретую — причастие, н. ф. — прогретый; от глаг. прогреть.
2. Пост. — страдат., прош. вр., сов. в.; непост. — в полной форме, вин. п., ед. ч., ж. р.
3. В предложении является определением.
Синтаксический разбор предложения
Из них грациозно выглядывают бледно-жёлтые и белые лилии (4) .
Предложение повествовательное, невосклицательное, простое, распространённое.
Грамматическая основа: лилии (подлежащее, выражено именем существительным) выглядывают (сказуемое, выражено глаголом).
Второстепенные члены предложения:
(выглядывают) из них — дополнение, выражено местоимением с предлогом (возможно: обстоятельство);
(выглядывают) грациозно — обстоятельство, выражено наречием;
(лилии) бледно-жёлтые (и) белые — однородные определения, выражены именами прилагательными.
Приведём верное написание.
Неужели вас никогда не манило раннее летнее утро? Восходит солнце. Оно торжественно появляется на огромном небе, словно государь в блистающей золотом карете, запряжённой огненными лошадьми.
А разве можно усидеть дома днём, когда солнце уже вовсю печёт, раскаляя землю? Хочется погрузиться в прогретую (3) воду речонки, прохладную только внизу (2) . На мелководье копошатся какие-то забавные создания: комары на длинных лапках и диковинные мухи. Там, где поглубже, нередко прячутся небольшие караси. На другой стороне речки растёт камыш. На поверхности воды плавают тёмно-зелёные, словно глянцевые, листья. Из них грациозно выглядывают бледно-жёлтые и белые лилии. (4)
А как чудесен летний вечер! Огненный шар постепенно уходит за горизонт, освещая мягким светом всю окрестность. Лето — волшебная пора.
Источник
Солнце уже во всю печет
- ЖАНРЫ 360
- АВТОРЫ 273 424
- КНИГИ 641 994
- СЕРИИ 24 452
- ПОЛЬЗОВАТЕЛИ 603 545
Ночь выдалась тяжелая и долгая, все шел дождь, и раскисшая дорога тонула во тьме; уж каким чудом находила дорогу эта измученная баба, было непостижимо; она не чувствовала ни мокрых лохмотьев, прилипших к телу, ни отяжелевшего от дождя холщового мешка за спиной; давно превратились в густую кашу куски хлеба, собранные перед вечером в большой деревне; она не знала ни названия этой деревни, ни того, как она туда пришла, но ей все время помнилось: высокая, худая старуха, в длинной серой юбке под самые груди, вынесла ей чуть не полковриги душистого ржаного хлеба и ломоть желтого, старого сала, у старухи были спокойные, выцветшие глаза; такие глаза встречаются у людей, много поживших и узнавших. Нищенка не приняла ее жалости к себе, взяла хлеб и сало, опустила их в мешок и пошла своей дорогой, неразборчиво пробормотав застывшими губами «спасибо» и не сказав ни слова больше, и старуха, отделяя ее от себя, обмахнулась привычным крестом; истовое, застывшее лицо старухи и теперь было перед ней, строгое, из нездешнего, потустороннего мира. И еще все время свежо пахло, несмотря на дождь, размокшим хлебом, этот запах окружал ее, и ноздри шевелились от его сытости, и голова мутилась; она не хотела есть сейчас, но этот хлебный запах жизни не могла переносить спокойно и жалела пропадавший от дождя хлеб. И хотя она не чувствовала застывшего, продрогшего тела, она все время чувствовала свой тяжелый, опустившийся к коленям живот. Он мешал ей идти, и в самые трудные минуты она поддерживала его руками и через руки слышала ту странную жизнь в себе, что с этого вечера уже становилась чужой, отдельной от нее. На ногах у нее было подобие высоких, цыганских ботинок с давно отвалившимися подошвами, и она терпеливо морщилась, если ей под пальцы попадало что-либо твердое или острое; ноги задубели, она уже не чувствовала боли. Пожалуй, она бы давно упала и осталась лежать, если бы не появившееся в последние часы какое-то почти животное чувство страха; она не обращала внимания ни на дождь, ни на грязь и лишь все время прислушивалась к себе; просто нельзя было остановиться, боль усиливалась и даже в промежутки между схватками не исчезала совсем, а оставалась, притаившись, в теле; женщина двигалась наедине с болью, в мире, наполненном сырым мраком; у нее сейчас не было ни прошлого, ни настоящего, лишь она и боль; и когда боль становилась нестерпимой, женщина, прихватывая зубами затвердевшие, холодные губы, издавала глухие утробные звуки, похожие на вой. Боль шла от живота; когда под руками у нее начиналось постороннее живое шевеление и толчки, словно облегчение наступало в теле, в глазах прояснялось, легче было вытаскивать ноги из грязи, и ей всякий раз мерещились огоньки; сгребая с лица воду, она всматривалась во мрак и опять ничего не видела.
Ветер, не меняясь, дул ей в правый бок, и она шла косо, выставив вперед плечо и слегка отвернув лицо, и от этого шея затекла; в память пришла какая-то молитва или еще что-то, рассказанное в детстве полуслепым дедушкой Мокием о потопе и конце света, в котором перемешались птицы, звери и люди, и, словно с потемневшей иконы, из кромешной тьмы мелькнули пустынные, отрешенные от всего земного глаза, и ей показалось, что она оглохла Уже ни ветра, ни дождя она не слышала, стояла в голове тяжелая немота, и только запах раскисшего в мешке хлеба становился все сильнее, и от его сытости опять поднялась тошнота; она выставила вперед руки, чтобы упасть на них и переждать, и нащупав какие-то намокшие, скользкие ветви, цепко схватилась за них, тяжело, всем ртом дыша; чутье подсказало ей, что дальше идти она не сможет, ноги в минуту ослабели, и она впервые за последние часы почувствовала их, и от тоски, от страха перед ночью она беззвучно, как скотина, заплакала, одними глазами, все еще борясь и удерживаясь на ногах. Если бы она села, она бы уж не могла встать, и она начала молиться богу; в ее представлении он был чем-то огромным, как тьма вокруг и как боль в ней самой, как эта беспросветная земля, бесконечные потоки дождя, которые захлестывали ее, и она молилась ему без слов и жалоб; он должен был услышать ее немой крик, она верила, у нее ничего не оставалось больше, она знала, что он должен помочь ей, и когда до нее донесся какой-то живой, прозвучавший, как благовест, голос, она подумала, что это он отозвался; голос повторился опять и опять, и к нему присоединились такие же, и она стояла и слушала, она не могла вспомнить, что это такое, хотя чувствовала что-то знакомое и теплое; что-то мешало ей вспомнить, она где-то раньше слышала такие же звуки, и не раз, и когда они послышались снова, она ахнула. Да це журавли, журавушки, видно, сели ночевать в поле, да и перегугукиваются, оце ж, милые, спасибо вам, птушечки, рóдные.
Нищенка пошла дальше, и ей казалось, что идти теперь легче и живот не так тянет книзу, и она больше не думала, что заблудилась и жилья может и не быть еще двадцать верст; что-то переменилось в мире, и он показался ей иным, ближе и понятней; она словно вечно вот так шла по жгучей земле в покойном и теплом сне; она поймала себя на том, что засыпает на ходу, идет и засыпает, и пробормотала что-то неразборчивое, лишь бы услышать свой голос; час прошел или больше после журавлей, она не знала; в ноздри ей ударил запах прелого навоза и мокрого дыма, и, словно ожидая именно этой минуты, боль полоснула по низу живота и кинула ее на дорогу, она глухо завыла, прикусила губу, поползла, с трудом переставляя трясущиеся руки, и платок сбился ей на глаза; каким-то бессознательным чутьем она угадывала дорогу, и под ее руками зашелестело наконец сухое сено; она стала выдергивать его из слежавшегося стожка, корчась от муки, от боли. По телу волной разливался жар. Не дай бог, собаки учуют, подумала она неясно, или хозяин услышит, и, чтобы не кричать, ткнулась лицом в пахучее сено, забирая его оскаленным ртом, и задавила крик, какая-то сила тотчас перебросила ее на спину, и тело ее словно разделилось, и сразу наступило облегчение. Она почувствовала в ногах горячее и живое движение, стала непослушными руками натаскивать на себя сено; больше она уже не могла и стала засыпать, хотя все время знала, что спать нельзя и надо что-то делать; несколько раз опять подымалась боль, и то, что было в ногах у нее, двигалось и принималось пищать; изловчившись, она освободила из под ног тяжелый и беспокойный комок и, сделав все, что могла, что подсказывал ей инстинкт и разум, как бы почувствовала на это короткое время прилив сил и, развернув рваную, намокшую свитку, расстегнув кофту, приложила его к набухшей груди, чтобы хоть немного согреть; она прижала это к себе, к своему теплу, и оно затихло, и ее сразу отпустили и боль и страх; она лишь чувствовала усилившуюся слабость, перед глазами стоял туман; остатки сил уходили от нее, и она подумала, что это ей уже снится, и с благодарностью к теплому сену, к журавлям, к тому огромному богу, что услышал ее и послал ей живой крик и сухое тепло, она шевельнула высохшими губами и с трудом выпростала из расшитого ворота рубахи закаменевшую, тяжелую грудь, постаралась дать сосок ему , но это было уже не осознанное желание, а инстинкт, – она затихла, уходя от всего, и ее набухшую, болезненную грудь теперь грело оно . И это, уже чужое, но все-таки свое тепло еще продолжало некоторое время держать ее, но даже и это ощущение слабело больше и больше, и, когда под утро хозяин избы, молодой, высокий мужик, вышел надергать корове и овцам сена и наткнулся на нее, она уже ничего не чувствовала, и лишь сладко пахло холодной кровью. Почти полузадушенного младенца мужского пола не сразу смогли вызволить из ее задубевших рук и вместе с ней внесли в избу, а когда положили на лавку и отвели с ее лица густые ссохшиеся волосы, увидели белое лицо в застывшей, успокоенной красоте; она глядела, как живая, и от чадившей керосиновой лампы в мертвых глазах у нее дрожали тени, и жена хозяина Ефросинья, державшая у груди голозадого сосунка, ахнула и попятилась; а Захар, ее муж, растерянно почесал волосатую грудь, озадаченно выдохнул: «Ну, не было мороки», – и всей натруженной ладонью от лба к губам провел по твердому лицу мертвой, закрывая ей глаза.
Источник
Вокзал XXI
потом разнесу подборки по своим местам, временно все нашедшееся вместе
Топленым маслом фонарей
Залит грассирующий город.
Что мне до Франции твоей,
Я видела. Теперь нескоро.
Там не поют Пиаф и Брель –
Идут по улице со мною.
Она такая же ля бель,
Но умирают за другое.
С тобою площади дождей
И солнце в небе над Парижем.
Я не грассирую, мне ближе
Густая кровь молдавских вишен
И рык провинции своей.
Здесь в тот же сумеречный час,
Как люди, улицы уходят.
Труба играет в переходе
Под снег, танцующий о нас.
Не спят леса подъемных кранов –
Кричат в порту стальные птицы
Над черным морем-океаном.
А на Приморский снег ложится.
Сидели двое на карнизе,
По-голубиному воркуя.
Касалось солнце поцелуем
Кофейной чашечки сервиза,
Купалось в ложечке блестящей,
Все пустяками занимаясь.
А двое крыльями держались
И речь вели о настоящем.
Да если б только о любви…
Она и так вошла мгновенно.
Хотелось их благословить…
Они уже благословенны.
Ни звука зря не прозвенело,
Ни слова наземь не упало –
И я подслушать их хотела,
Но языка не понимала.
НИ РАЗУ НЕ ПОСМОТРЕННОМУ ФИЛЬМУ
*
однажды в порту
поднимаешься на первый попавшийся корабль
и растягиваешься на кровати покрепче затыкая уши
идите к дьяволу со своим засиженным мухами фильмом
целый океан слез о любви
вместо того чтобы сказать счастливого пути
о вас будет помнить не одно прилипшее к экрану поколение
*
то что я спорю с Богом
еще не значит что я соглашаюсь с дьяволом
*
моя беспомощность слишком велика
если она протянет руку здорово испортится солнечная погода
*
тысяча иерихонских криков
оцарапавших недвижные камни
следы когтей на стене плача
откуда они у овец
запивающих вином любви плоть своих пастухов
*
счастливая дудочка ветра
и она легко забудет твое дыхание
и она подпоет первому подхватившему налету
лишь камни помнят как собаки
одни надгробные камни
верно хранят свои имена
Потому что предашь,
Потому что предам,
Потому что не вынести музыки нам
Из огня, не сжигая ладони, –
Эта музыка нас похоронит,
Сумасшедшая сводит с ума,
Над землею встает, багровея,
И пожаром объяты Помпеи,
И в костре полыхает сама
То ли музыка, то ли чума.
Когда тюрьма «De Profundis’» твоя
На Ты, на Вы, со строчной и с заглавной –
Смешные люди, тут идут на Я
И Readingum захлопывает ставни.
Застыла птичка, канарейка суть,
Бессмертных ижиц до смерти наелась.
Пролей ей, Боже, чистую на грудь…
Слеза чиста, но тут другое дело.
Когда слова стоят не тет-а-тет,
А колом в позвоночнике и горле,
И ты глотаешь падающий свет,
Над пропастью и перед небом голый,
Всей азбуки складные кирпичи
Растят застенки башен Вавилона.
На дне колодца человек кричит,
Приговорен, распят и коронован.
Сколько там верст до лазурного неба,
Если ползти под безжалостным солнцем
По храмовым стенам змеиным побегом,
Вьюнком прижимаясь к камням вавилонским?
И мой паучок не имеет понятья,
Когда опускают спасительный тросик.
Вот же мы, Господи, волки и братья,
Братские шрамы под шкурою носим.
Плыл паутинкой Эдемского сада
Каждый твой волос, упавший недаром.
Боже, когда мы вернемся из ада,
Ты не поставь нас лицом с кочегаром.
Пепел стучится в открытые двери,
Нет ни души в переполненных храмах.
Господи, знаешь, как хочется верить
В эту толику не взвешенных граммов…
И говорят они в пустыне,
Кувшин и высохшее море.
Любовь их больше не покинет,
Не бросит в радости и в горе.
На языке звезды полынной,
Земной тоски дочеловечьей
Морская соль и песня глины,
И эхо жизни скоротечной
Еще звенит на дне сосуда.
Всех выше – вечности икринки
И ветер, веющий повсюду
В лицо луны на паутинке.
Сардинок трепетные солнца
Над головою проплывают.
И как-то каждая зовется,
Но ни одна не отвечает.
Увы вам, пойманные звезды
Ночною сетью океана.
Вас открываешь слишком поздно
И выбираешь слишком рано.
Последний листок наступающим ордам сдается,
Ложится на снег беспощадный, холодный и белый.
И ужас победы древесные тянет обрубки
Ослепшему сердцу – и солнце ласкает их взглядом.
Проворной рукою зима в равнодушье сестринском
Льняным полотном накрывает багряные пятна.
Румяный щенок в оттопыренной крыльями шапке
Несется на саночках с горки. Звенит колокольчик.
Открытая книга-раскраска готова к параду,
Пусть дворник щербленной лопатой бинты не сдирает.
А звезды салюта сойдут за медали, за свечи,
За родинки неба, и просто стрелять приказали.
А мы еще станцуем и споем,
Расправим плечи молодо и гордо,
Натянем чьи-то старые ботфорты –
И по ноге придется вторсырье,
Когда утопим в море оптимизма
Живые трупы веры и отчизны.
Что бы там ни брехала собака –
Догорят и дворец, и крыльцо.
Жизнь прошла хорошо или всяко,
Уходилась, в конце-то концов.
А пластинка все пела и пела,
Все тащила на паре гнедых
Безнадежную песенку в целом
И моменты надежд золотых.
Как взглянула на дело разумно,
Как свихнулась всему голова –
Прогуляла на станции шумной
И лошадок, и крест однова.
Разлетайся ж, душа, что есть мочи,
Отворяй терема сапогом.
Чуешь ночь? Эти карие ночи?
Этот крест. да и черт с ним, с крестом.
Каждый царь сумасшедшего дома
Сумасшедший построит дворец.
И обложит палаты соломой.
И ее подожжет, наконец.
Пастушковый и тирольский
Йодль-йодль
Пейся-пойся
Пиво пенное пока
Синевенная рука
Никотиновые кольца
Весь рассадник удовольствий
Этот пригород тирольский
Прогуляемся слегка
Настроенье нервное
Улыбайся стервою
Пастушки-пастушечки
Улыбайся душечка
Йодль-йодль
Пойся-пейся
И по веночке завейся
С бела облачка катись
Лихо-лихо
Зашибись
Это пригород австрийский
Украинский
Прибалтийский
И лесок зеленый
И бычок каленый
Извелась затяжка
На таврушку зряшно
А в лесочке волки
Будут кривотолки
Ноют волки воют бабы
Прогуляемся неслабо
По маркизовой опушке
Отвори-ка ротик душка
Да скажи душевное
Сдохнем тут наверное
Во селе Маркизово
В босоножках кирзовых
На кой мне ляд пустых бутылок строй
С осадком простодушного хорея –
Чужие вина выпиты не мной,
И гроздья виноградные не зреют
На площади Паяца городской,
И гневом их торгуют на Сенной.
Из яблочно-умеренных широт
Не выжать капли огненного сидра,
Того, что скорчит судорогой рот
И побежит по внутренностям выдрой.
Однако ж есть задворки во вселенной! –
Порою выше рисочки нальют.
Но обдерут как цыпку непременно.
Зато какие песни подадут!
Цвет твоих ангелов маков,
В дождь лепестков разбуди.
Брошенных в комнате страха
Не оставляй взаперти.
Если для всех одинаков
Твой померанец и гром –
Выжги до пепла и праха,
Не оставляй на потом.
Пусть одного не обманет
Танец холодных шелков –
Красное, красное знамя
Войска твоих пастухов.
Брошен пылающий камень,
В Марсовом поле огни.
Боги спускаются сами,
Только шнурок потяни.
Ночь Саломеи танцует…
Не доплясала еще.
В небе горят поцелуи,
Жарко,
Глазам горячо.
В небе пчелиные жала,
Город алеет цветком.
Господи, мороси мало,
Не оставляй на потом.
Если больше не будет слов,
Мы не станем с тобой говорить.
Если небо звезд не зажгло,
Мы дождемся без них зари.
Мы посеем в пустыне рожь
И уснем, перестав гадать.
Будут тучи – и хлынет дождь.
Будет ясно – взойдет звезда.
ПОКА ПАДАЕТ СНЕГ
Мир огляделся – и застыл,
Накрытый белыми цветами.
Играло небо сотней крыл,
Но птицы не было над нами.
А стало тихо и светло,
А стало. Просто время стало
И у мольберта набело
Рисует первый день сначала,
Перенося на чистый холст
Один новорожденный город,
Где нет ни до, ни при, ни пост –
Ни скриптума, ни приговора.
иду играть в бадминтон со своей девочкой
у нее плохое настроение и нечего делать
вечером иду играть со своим мальчиком
ему надо худеть и делать нечего
заодно с соседским
у него нет бадминтона и мама на работе ей еще бадминтона не хватало
(сейчас скажут мне нечего делать и хватит худеть)
а кто со мной пойдет играть в бадминтон
А башмачки еще звенели
Высокогорного стекла,
Качала сказка колыбели
И в каждом яблоке жила.
………
Сентябрь антоновку и сливы
Срывал в сиреневый подол.
И вышел месяц говорливый
И сватать звездочку пошел.
………
Ах, это песня виновата,
Что молча он пошел обратно.
Мелодию не выбирают,
Она какая? – Вот такая.
………
Она вослед ему летела,
Она бежала по канату,
Срывалась в пропасть то и дело
И замолкала виновато.
………
Но слышно не было отсюда –
Играл хрусталь, шумел камыш,
Меняли скатерти и блюда.
А ты о чем-то говоришь.
К чему ни прикоснись, все искажает
Свои первоначальные размеры.
Мой добрый мир окажется химерой –
О, как химеры нынче дорожают!
В долг не дадут, но втридорога спросят
За самую никчемную забаву.
С такой скорей удавишься от злости,
Но удавиться не имеешь права.
А в остальном, свободная, как птица,
Ну, разве что привязанная к телу,
Душа как есть забавная вещица,
Кричит «летю!», пока не отлетела.
Лети – не выпадая за границы.
Кричи, но уважай соседский отдых.
Да удавись, когда такая мода
Есть у поэтских, но зачем же злиться?
Давись, ma cherie, с сознательною мордой,
Чтоб улица могла тобой гордиться.
Обжигают поводья ладони
(маникюр хорошо б не задеть),
И горячие красные кони
На рассвете идут по воде.
(Каскадеры пошли – дубль первый.)
Берег. Выстрел. Упал в камыши.
Слышно музыку. Трепетно. Нервно.
(Фонограмма спешит – не спеши!)
В белом девушка (дура! – манерно!)
Против солнца. Красиво. Восход.
Крупным планом – курок револьверный.
Все, финита. И девку – в расход.
Мир стоит на лабутенах.
Лабутен ему идет.
Отстоит вторую смену,
Лабутен произведет.
Потому по всем приметам
Он живое существо.
Если лабутена нету,
То и нету ничего.
КОГДА ЗАКОНЧИТСЯ ВЕСНА
Когда закончится весна
На три задерганных аккорда
И впишут, впишут имена
В реестр оставшихся за бортом –
Как будет жабрами дышать
Спокойно и холоднокровно
Одна бездомная душа,
Укрывшись сетью рыболовной!
В ней, говорят, двенадцать грамм.
Ну, может, врут – накинем десять.
Как будто рыбная икра
Столб атмосферный перевесит.
Зрением периферийным
Успеваешь зацепиться
В окружении стерильном
За всплывающие лица.
Колокольчик в чистом поле
Расцветает глазом красным.
Прозвенит, не слыша боли,
О своем негромко-частном.
Две минуты до возврата –
До несчастья – духа телу.
А на облаке кудлатом
Птичка райская сидела…
А ушко все уже, уже,
Катится в таможню грошик,
И берут свое дороже
За гуляющую душу
Колокольчики по дружбе
И по службе – птичка божья.
Немного неба, пыль и копоть.
Не много неба, больше пыли.
Увидишь длань, представишь локоть…
Ну вот и все, поговорили.
В глазах от облака белеет,
Кочует парус одиноко
От придорожной Лорелеи
До городского водостока.
Привет вам, шлюхи и калеки
И вся армада цеховая!
Он покидает вас навеки,
Его несет и заливает
Сначала строчками элегий,
Сначала сладостью Токая…
Не открывай бродяге веки,
Их только небо обрывает.
Но облако…
Чтоб не болела
Во рту распаханная полость.
И легче крик, и тише голос,
И горизонт без точки белой.
Скрипят качели. Налипая, снег
Озябшее видение качает.
Качается фигура голубая,
Здесь самая нежданная из всех.
К чему ей быть – в полупрозрачном платье,
Взлетать под захлебнувшимся окном?
Тоска, тоска о платье голубом,
Мечта о не встречающемся счастье
Или о чем-нибудь почти таком.
Скрипят качели. Человек идет.
Куда идет – и знать о том не знаю,
Когда она порывисто встает
И рот ему губами закрывает.
Уездный город, длиннополый век,
Во все концы заснеженная местность…
Какая все же дура человек,
Глядит, как снег идет за занавеской.
Чего тебе надобно, рыбка?
Оставь старика в покое.
Ему и земного в избытке,
Куда ему деть морское?
Царской любви сила
Длится до побережья.
Море в твоих жилах
Крепче цепей держит.
Шумят в груди океаны –
Верь волшебному слову:
Плыви подобру-поздорову,
Есть дальние-дальние страны.
Не будет в них по-другому.
Все возвращается к дому,
Поздно, скорей, чем рано.
Лукавый день, двузначное число,
На две руки – две половины лета.
Одна уже сгорела, как ракета,
Другой наполовину повезло.
О той и этой плакали сверчки
Сегодня ночью, маленькие твари,
Придуманные в приступе тоски
По тем, кого ни бросить, ни исправить,
И руку лэутара не схватить.
Но Боже мой, как хочется любить,
Как ни о ком не плакать, не жалеть,
Пока стрекочет песенка о главном,
И верить в чью-то маленькую смерть,
Как в непорочность уличной шалавы.
О, магия оплаченных минут!
Заполонишь – и титры побегут.
На открытке «Ich liebe dich»,
Васильковая тишина.
Тишина одна на двоих
И строка на двоих одна.
Лил гранатовый красный сок
Дни и ночи с ресниц седых
То ли наш сумасшедший Бог,
То ли Вий озирал сады.
И гранаты цвели цветком
У моей земли на груди.
А потом – тишина потом,
Только веки спят. Не буди.
Вот и спрашивай «за кого»
И не спрашивай «почему».
Господа, тишину кому?
Покупайте – недорого.
лужа лежала и думала
в чем ее лучше отразит небо
небо лежало в ней и ни о чем
утопленники не умеют
И зимы наши дворовые,
Бродяги и дворняги.
Китайский снег в универмаге,
И елки голубые
Несут в руках небесный свет
Вдоль голой автострады.
А снега не было и нет,
Не будет и не надо.
Вот так возьми да и спроси,
Кому, мол, голосуем?
Давайте вызовем такси
На улицу пустую.
Уедем к черту на рога,
Застряли, елки, тут.
Всё на ветру да на ногах,
И фуры не везут.
А кто не спрятался – пропах
Не цитрусом, так марципаном.
Висит на елке пух и прах,
И солнце скатывает рано
В рулончик серый ватман дня
И смотрит в трубку на меня.
И тырит мелочь по карманам,
И подрастает малышня.
Смотри-ка вышел исполин
Из ученической тетрадки
И где-то я тут рядом с ним
Мои останки и остатки
Уже вокруг не суечусь
И башмаки не полирую
И ничего я не хочу
И ничего не захочу я
Февраль. От судорог свело
Косматый тюль в дыре окна.
Сидят два стула за столом,
И улица в дыру видна.
Рабина или Рабина,
Она же Рабина-Якира.
Что имена на фоне дырок!
Что перед бездной времена…
Однако снега намело.
Заиндевевшее стекло
Счастливо врёт о безнадежном
И переламывает свет,
И удивительно несложно
Быть между Богом и безбожно,
Не жив, не умер, не отпет.
И только в пальцах силы нет
Кромсать шагреневую кожу.
И дел важней на свете нет.
А чай чернел а кофе стыл
И растворялся добрый вечер
А разговор уже уплыл
Как осьминог осьмиконечный
А блюдце – дзынь
А ложка – стук
На север запад и на юг
Из крана капала вода
Из неба капала она же
И получалось как всегда
Или еще печальней даже
А так бы было счастье
Жилось не вкривь и вкось
Но гвоздь в душе торчащий…
По счастью не срослось
Зато пришли к согласью
И кузница и гвоздь
Порвали на перья хорошую птицу.
Баян прогуляли. Хороший баян.
А тот, кто еще предложил застрелиться,
Был тоже хороший, но несколько пьян.
Огромному миру – достойные люди!
Большому орленку – больших облаков!
И мне что-нибудь, высоко-далеко,
Где жизнь хороша
И баяна не будет.
КОМАНДИР ЭКИПАЖА СЕГО
*
С башмака вспорхнет
Бабочка алюминиевая
Полетит самолет
По небу синему
*
Полетим по небу синему
В мотыльке алюминиевом
На седьмую вышину
В самураеву страну
В сарафане-кимоно
Там глазами удивляться
Не умеют все равно
*
Провалившихся в нору сна
Приветствует Белый Кролик!
Пока вы летите до дна,
Давай поменяемся ролью.
Разнообразим полет,
Выключим иллюминатор.
Кто за окошком живет.
Можно, но лучше не надо.
Ладно, зайчишка, беги,
От самого А, от Апдайка.
Все думаешь, светит Ямайка?
Лоретти тебе помоги.
Гуще пар над самоваром,
С каждой ложкой слаще мед,
Тот, что даром-даром-даром
Вместе с паром пропадет.
Больше струны не дерет
Семиструнная гитара.
Плачет девушка Тамара
И бараночку берет.
На душе сурьма
За душой ни зги
Обрывая бабочкам лепестки
У последней спички пытать ответ
Трою
Китеж
Град Назарет
Как стоял на ней вавилонский сад
Как от спички той небеса горят
ЧТО ПОЕШЬ О ВЕСНЕ, СНЕЖНОЕ ПОЛЕ
Идут года большого урожая
Но что их зерна спящим косарям
Как птичка божья пела аз воздам
Как недообещала улетая
Как недопела пташечка по нам
Густая ночь разлита по дворам,
В карманы улиц, в плошки подворотен.
Давайте выпьем за одну из дам,
За самую безлунную из сотен.
Так за нее привычно умирать
И проливать канцоны и чернила,
Что братская могильная тетрадь
Не одного скворца похоронила.
Тетрадь – копейка, кружка – ерунда,
На всю расписку – капля Абсолюта.
Я ей и так все лишнее отдам
Как самую дефолтную валюту
За этот в горло налитый кисляк,
За мутную неистину колодца.
За то, что все окажется не так,
Как только ей не спится и не врется.
КОЛЛЕКТОР
Под трубный аккомпанемент,
Давя слезу как воск,
Коллектор выбьет свой процент.
Но миром правит Босх.
И ты не должен ничего
На свете никому,
Вот кроме дела одного.
Но все вернем Ему.
Позволь же не благодарить
Своих ростовщиков
За крепко связанную нить,
За то, что жить легко.
А трубы трубите, а скрипки рыдайте,
Срывай инструмент, гармонист!
Подайте на радость глоток попрошайке,
Он чист перед Господом, чист.
Он первым подходит с пустою рукою,
Он гол, как последний Адам, –
Грудную дыру ваша милость прикроет.
Ах, как ей покоится там,
Упавшей салфеткой в зиянье слепое,
Алкавшей и слез, и вина?
С такою поющей ночами дырою
И милость теперь не страшна.
А все же слабай вечерок, не жалея,
Спали этот город в огне! –
И равно по сердцу придется затея
И милости вашей, и мне.
Усни, моя радость,
Молчи, моя грусть.
С тобой не останусь,
С тобой не проснусь.
Пусть многие лета
Летят над землей
И лебедь, и Леда,
И диск золотой.
Проходит Венера
Под сердцем рассвета,
Вторая планета,
Любовь и химера.
Такого покоя
Искала бы я.
Что делать с тобою,
Тревога моя…
Как этим дням немного надо,
Природа русская моя
И черноморская природа, –
Тонуть в дождях и листопадах,
Держать за руки тополя,
Гуляя по Водопроводной
И облетая до нуля
По-над подземным переходом,
Единственно предлога для.
Все лето пели колокольчики
На зацелованных полянах.
Как быстро, господи, все кончилось.
Динь-динь! – и нет их, окаянных.
Приснились к счастью колокольчики.
И в самом деле, в самом деле –
Динь-динь! – стеклянные осколки
По свету белому летели.
И, как пощечины, звенели –
Динь-динь – легко,
Ди-линь-динь – звонко.
Долгая ночь прожигает звезды.
Сердце ударит в цыганский бубен.
С губ обрывается слово «поздно!»,
А повторяется: «Будь что будет».
Тянется ниточка света к тени,
Переплывает зрачок ресница.
Руки, забытые на коленях,
Спят, как упавшие наземь птицы,
Только часы-часовые ходят.
Птицы летят потому, что верят.
Ты, отыскавший ключи рапсодий,
Ищешь к ключам золотые двери.
Храм ли, дворец ли, высокий терем…
Месяц устанет бродить по свету.
Руки сгорают, как сигареты,
В черные дыры макая перья.
Карточный ветер да бубен вольный,
Сколько ловили тебя транжиры –
И забирались на колокольни,
И отдавали все царства мира.
ВРЕМЯ ДЛЯ ДОЖДЕЙ
Тот мир, который был знаком,
Как пятерня, свободно
Слизало море языком
Соленым и холодным.
И волны белые пусты,
И берег чист и гол.
И ты ни веры, ни мечты
С собою не привел
К причалу юности своей,
Усталый и седой.
А время чаек и дождей,
И тучи – ни одной.
Долговязую птичью фигуру
К длиннополым вороньим впритык
Дорисует. Вот звезд фурнитура,
Чернобурки глухой воротник.
Будет профиль твоим незнакомок,
Будет в копии спрятана жизнь.
Дом без номера. Стань возле дома.
Дорисует сейчас. Не спеши.
Дорисует слепые витрины,
Пятна света на белом снегу,
Дорисует слепую картину,
Все, что я дописать не смогу.
Над Соборкою снежное сито –
Обернись, исчезая на ней,
С высоты довоенных открыток,
Фонарей, тополей, площадей.
Дорисует ночные дозоры,
Ту же полночь столетье тому.
За окном расплескается город,
Не успев погрузиться во тьму.
Где же все? Никого. Ничего.
Удивляешься? Нет, не особо.
Космонавт уходил в невесомость –
Значит, космос пойдет на него.
Космос справится с плевою целью.
Предположим, «большой индивид» –
Быть не может, но все-таки – дрелью
Пару дыр в корабле просверлит.
И повиснет вопрос в безвоздушной,
Непригодной для жизни среде –
Это космос меняет наружность
Или слишком земное везде?
Космонавт ничего не ответит,
Он от лишних вопросов свалил.
Потому что на этой планете
Этот разум опять победил.
Запах дождя и земли,
Самое доброе утро.
Ирисы расцвели.
Слышал, стреляли уток?
Знаю, прошел сезон.
Знания всех предавали.
Спи, это только сон,
Мы и не улетали.
Синь гребешков под окном –
И петушки не птицы.
Катится колесом
Жизнь по большим столицам.
А над Днестром-рекой
Крыльями ветер машет.
Снился мне дом родной,
Только в краю не нашем.
Есть дом на улице одной,
Когда-то я жила в нем.
Все это было не со мной
Во времени исправном.
А время, сколько лет ему? –
И Часовщик не скажет,
За вспышкой он исчез в дыму.
Что почему-то важно.
Здесь отвечает тишина
Тернового оврага.
Мы из горчичного зерна
Росли с ней шаг за шагом.
Ты помнишь, где мы родились?
Ушли в какие дали?
Как ниоткуда с ней пришли,
Так в полночи пропали.
Тень у оврага постоит,
Не обрывая ягод.
А у нее глаза мои,
Которых мне не надо.
Как странно пережить свой век,
Как промахнуться измереньем.
Вокзал, перрон и человек
И чемодан стихотворений.
Унес состав проводника.
Сияют лампы небосвода.
И марсианские народы
Не понимают языка.
А я растерянно стою,
Ловлю четвертую маршрутку.
Вези в гостиницу мою,
Где обменяют век на сутки,
На полчаса, на жизнь одну –
Всю вавилонскую страну
За небо родины даю.
ВТОРАЯ ИЛИ ТРЕТЬЯ
Я шла, не помню по какому делу –
От них наутро ни добра, ни зла.
Моя любовь крушенье потерпела
И, наглотавшись джина, умерла.
«И что с того, взамен придет другая.
Положено к чему-нибудь прийти», –
Мне говорят, а я не понимаю,
Иду и умираю по пути.
Она пришла, вторая или третья,
Стучала в двери, у окна звала.
Не отворил никто и не ответил:
«Покойница гостей не дождалась».
ГРАММАТИКА БОЯ
Красивое имя, высокая честь… М. С.
Вот ведь и не примирились
Ни по жизни, ни по смерти
Ангелы мои и черти,
В той же ярости и силе
Жгут один другого взглядом.
От меня уже не надо
Ни дыхания, ни слов.
Им делить добро и зло,
Мне – лежать в недоуменье
И белеть в полях сражений –
Что еще с меня возьми –
Оголенными костьми.
Одуванчики и я
В поле облетаем,
Ни о чем не думая,
Ничего не зная.
Состояние души –
Ветреное дело.
Эх, держи не удержи,
Чтоб не улетело.
Улетит – не подберешь,
Словно не бывало.
Ты, пшеница или рожь,
Так не пропадала.
Кто-то лапой ворошит
Облако на шее.
Что-то голову кружит
Головокруженье.
Посмотри еще на нас –
Счастье бестолково,
Поля полного запас.
Завтра никакого.
Цвели цветы, листва горела.
На пустыре цвели цветы.
Уже природа побелела,
Уснули голые сады,
Отдали дань плодоношенья,
Подняли руки к небесам.
И, недоступные глазам,
Цвели цветы как наважденье,
Как будто плакали по нам,
Чтоб присягнувшие на верность
Легко отдать в минуты те
Могли бы жизнь за бесполезность,
За вспышку краски на кусте.
В нем больше не показывают сны,
Не крутят кинофильмы, суть не в этом.
Здесь каждый лист с просроченным билетом,
Трагедия, где все обречены
Смотреть в начало старой киноленты.
И как всегда, ломает времена,
Едва перевалив за половину,
Привычка наркотического сна
Впериться убывающему в спину.
Не то, не то, что вглядываться в бездну –
У призрака ни силы нет исчезнуть,
Ни смелости кина не досмотреть.
Как мертвецу нигде не встретить смерть,
Ни ускользнуть из зала на картину.
Я стану чьим-то сновиденьем,
И ты, владелец снов ночных,
Назначишь время представленья
В театре призраков своих.
Верни им волю, дай свободу –
Они в руках уносят сеть.
И нет звезды у небосвода
Их приговор пересмотреть.
Неотвратимое случится,
Освобожденные во тьму –
Ее полуночные птицы,
Поем для всех и никому.
Не помня днем, встречают ночью,
Дают права на тихий час.
И мы поем поодиночке,
Когда никто не слышит нас.
На край окна облокотится,
Стоит в мехах передо мной,
Глядит грузинскою царицей
И беломойкою простой.
И вдруг от снега побелело
В нем отражение мое.
Выкручивает душу с телом,
Как прачка мокрое белье.
Ослепший ангел белокурый,
Там не осталось ни слезинки.
Прекрасны барсовая шкура,
И пальцев дикая лезгинка,
И ты в снегу, совсем невеста,
Но эти бельма свет закрыли –
Еще не время и не место…
Тебя так многие просили.
Кричу о гибельной ошибке!
Но, вытирая капли пота,
Она вершит свою работу
И смотрит с дьявольской улыбкой.
Вот уже солнце садится на ветку,
Как не прощалось вчера.
Славная вера в простые ответы –
Знает, где встанет с утра.
Что же немеет от сока граната
Странное тело души –
И не бессмертна она, и горбата,
И не могла согрешить.
Пятна от солнца, от времени быта,
Меньше на небо глазей.
Спой колыбельную векам открытым,
Пьяной и маленькой ей.
Да отбери эту кружку заката,
Да уложи ее спать
Перышком белым в постели несмятой.
Или попробуй отнять.
Снежинок розовые пачки
Под солнцем площади горели.
В их электрической печали –
О, тише, тише, нетерпенье,
Мы торопиться опоздали –
На пальцах в воздухе хрустящем
Могло пройти стихотворенье…
Но свет и сам не ведал прозы.
Бежал заснеженный трамвайчик,
Конечно, красный от мороза…
Ну, в общем, так или иначе
Ходил трамвай по центру мира –
Когда и Рим не открывали,
Стихи не вешались в квартирах
И под трамваи не бросались.
Да их вообще не сочиняли,
А голоса ловил приемник
«Орленок». Кажется, «Орленок».
Все эти лишние детали
Так много ничего не значат:
Балетки, радио, трамвайчик…
Наверно, где-нибудь в эфире
Хранятся лицевыраженья –
Лишь подхвати одним движеньем…
Да где же слово «перемИрит»? –
Не ужилось бы, так смирилось,
Хотя бы будущее с прошлым.
Как невозможное с возможным,
На что и слов не находилось.
Проглянут вдруг и лица где-то,
И наши, может быть, вот так же,
И положительного света,
И человеческого даже.
Поковыряют нас отверткой –
А там все скучно и знакомо,
Там жили жизнью второсортной,
Но строго по закону Ома.
Ну, шепелявил наш транзистор,
Ну, уклонялся в трали-вали
И было что-то с ним нечисто –
А мы бы гордо промолчали,
Не заложили бы радистку!
В тылу английском и немецком
Не подвели завод советский.
******************
Источник