Станислав львовский солнце животных

да ладно, камон, —
говорят русские
бабушки толпящиеся
у могил на Пасху.

да, ладно, камон, —
соглашаются их
мёртвые, откусывая
яблочко, запивая
простой водкой
из простого
стакана.

да камон, говорят
не парьтесь
живые товарищи.

а спасибо вам
что пришли.

эх яблочко, —
говорят мёртвые, —
дорогая родина, ты.

спасибо за фрукты
за водку и бутерброды
за свежую краску
на металлических прутьях.

камон, не грустим,
веселимся, камон.

и все идут танцевать.
и все танцуют идти.

пати, пати — орут
мёртвые бабушки.

тут из автобусов
высыпает камон.
камон everybody
и поёт что-то вроде

ты моя пасха
яблочко ты моё

а я твой камон.
я твой беслан

ещё несколько дней
прожил как мог.

кровь быстрых месяцев
еле расталкивающая
сердце к рассвету
в холодную
ленинградскую

половину восьмого
утрá, сентября.

невыносимо смотреть
на нас, вот уже сутки
отмечающихся по списку
в очереди сказать

как мы любили его, как
его не хватает теперь
когда его нет, а он ещё
здесь, он ещё вспышка

сухого магния, но —

да, вот уже удаляется, да, —
в мятом белом костюме, да —
сквозь хрустящую темноту
кварца, подворотен, стрекоз.

беспрепятственно
минует границу.
и не оборачивается
попрощаться.

но — уже вспыхивает
слепящим белым
огнём нетерпения.

но — уже поднят
ветром
перевернувшим
страницу.

и — распахивается
целым телом
в баснословное
путешествие
по долинам
фронтира.
по взгорьям
нового света.

по его собственной
принадлежащей
только ему
новой стране —

никем ещё
не описанной.

у тебя такие глаза такие
глаза крыса тáри-верди́
ялюблютебяялюблютебя

я люблю тебя крыса
тари́ вердиéт

а стекло
суетамаета
телевизоривóтон
илезет глазы́.
и оближет
глазá. лижет веки

и движет лицо
и обли и жетсо
собакá.

и огром
ным вои́м
языком.

и косые проходят
своей стороной.

но мясное
лицо.
и лицо
покернóе.

и собака-лицо
и лицо-любовь
безусловное,
воздыхающее
выдыхающее
молчаливое.

и мясное лицо
и со-снéга
ветскóго со трам
вайногó
бога-света.

и ничего не говори юла
а я клянусь что эта любовь была.

по-над реками снега
и мокрого сна тишины
по-над снежными реками
белого русскогошумаима

по-над руслами белыми
снега воды пустоты
претворяясь как птица
летается день задирая
вверх собаку-лицо и вода
претворяется хлеб.

медленно гаснет над нами
последний человеческий
свет.

никуда не спеша
разгорается в небе над нами
жаркое белое чёрно-белое
шумное одышливое

однажды я
согласился
за деньги
написать книгу
про папу
одного из
главных
московских
девелоперов.
ну риэлторов.

в смысле эти
неприятные люди
из-за которых
мы не можем

купить не то что
дом а квартиру.

забудьте мы
зарабатываем
слишком мало
и никогда
столько
не будем.

так вот
папа умер
когда сыну
было шесть.
инсульт
посреди
ничего
в день
получения
ордера.

его друзья
мне рассказывали
как они ходили
просить за вдову
с двумя детьми
потому что
квартира была
от академического
института.

а раз он там
не работает
больше
раз он умер
то какая
квартира.

рассказывали
как они
все вместе
проводили
отпуска
год за годом
откапывая
в пустыне
газопрово́ды.

как они
просили
за вдову
и детей
и никто
ничего
никто
ничего.
кроме самых
близких
друзей.

и вот он
становится тем
кем становится:

нас не надо жалеть,
ведь и мы б никого —

мы пред нашим
комбатом
пред нашим
председателем
ЖСК.

я вот что
хочу сказать:

будьте вы все
прокляты
кто придумал
страну
в которой
умер
его
папа.

будьте вы все
прокляты.

ну и я —
будь я проклят
что согласился
написать

эту книгу
за деньги.

Бунд. Документы и материалы 1894-1921

товарищ
Нойах
построил
корабль
и посадил
на него

кого успел.
кто взошёл.

партия
в лице
третьего
съезда
хищников
травоядных
рептилий
и грызунов

бабочек
и мышей
людей
и кошачьих

выражает
надежду;
поддержку
товарищу
Нойаху
в смысле его
смотрительности
дности
вàтельности.

во сле неу
клонного
шения

но наш путь —
говорит

— не в парламент-
ской — рит —
борьбе.

он вообще —
рит — за пре —
за делàми
тварного
мира.

дите —
рит — ули
цы на
последить
за небе-
сами не
поможет
никто.

общайте о
нарушениях
провре —
менистрáнства

в пользу
àвящей ти́и
времени-ти.

так товарищи
— щерицы́
и другие
ществá:

ничего-то нам
не останется.

привет
и удачи
и доброй
ночи.

превращаются
вещи в не-вещи;
слова становятся
не-словами; берлин —
сияющим чистым
зеркально-пустым
Цоо-парком
предутренних
школ

и участков
и школ.

так сосед-
алкоголик
случайный
вращается
в рáкушку.

а ты её
прижимаешь
и слушаешь

к товарищам
к зайцам
к одно-
партийцам:

зайцы!
товарищи! я
слышал море.

огромное целое
море товарищи.

и оно — как ещё
один сирота
в парке после-
военных вещей
не-вещей
не совсем.

как один
из не-нас —
но оно —
как мы слéпы.

партия в лице
хищников.

как же сон что лили
марлен —
голубой
марлин? неужели

заяц морской
один
и другой —
один?

необъяснимо
товарищ море
дневное.
а море
ночное неò
познаваемо:

темна ли его
атлантика?

какова ли его
синева?

oh my god
oh my fucking
god ковыляя
на костылях
истекая óвью

восходит
никàет
над зóнтом.
над городом.

это же наш
товарищ Нойах!

со птицами
со кошками
со рогатым
скотом
со скотом
нерогатым
щенячьим
усатым
и вообще

временно
отторгнутое
от челове-
чества солнце

так над пассажирским
восходит товарное.

так мясное парно́е

и говорит: ты справишься, чего ты.
а он ей: ну какое там, послушай
о чём у нас в саду листва болтает
по вечерам, когда мы засыпаем.

и говорит: мы поздние солдаты
мы яблоки, родители деревьев.

а он ей: сумасшедшая, родная
война закончилась, уже мы уцелели.
пускай листва о нас бормочет и поёт:
не справились, расстались и погибли —

но нет, ещё мы яблоки друг друга
и яблоки, и косточки друг друга
вооружённые родители деревьев.

и говорит: любимый, эта темнота
ещё нам предстоит, но ты её не бойся
мы справимся, мы вместе навсегда.

и в бреду 39 и
2, а простыня
бездетного
мела, белая.

а последняя
в очереди
за творогом?

и на втором
доедете.

и на тридцать
девятом тоже?

а ещё ближе?
а снег? а снег?

вера, верочка
говорит мама.
мама, мамочка
говорит вера.

зверьё
коммунальных певчих
щемится в бетоне.

жмётся униженно
по сколькому льду
зоосада.

а. вот новостройка
на метке слепая.

о. существляясь, залив
существится, сверкаясь.
под ежеутренним

речь
к работникам судоверфи
поступается лапыми
к морю.

и месит солёный
холодный песок:
звери! towarzysze!

крупная дрожь
бьёт её по лицу.
она раздевается
перед ними
до слов.

звери па́рами входят на пляж и бредут
увязая от ветра по самое взморье в песке.
выбрав место встают на простой постелить.

на постой как цыгане в районном суде:
свитера полотенца мужья мертвецы.

Естественная история обернувшихся

сверчки собираются
и толкуют
вечером пятницы
между собой
как-то так:

— нет, нет, — говорит
один, — музыка
не про нас.

— конечно, —
кивает второй, —
конечно, какая,
к матери,
музыка?

наша религия
не за этим,
а для жизни
вечной, она

ни для чего больше.
она только за этим.

— да, да, — горячо
соглашается третий
сверчок, — для неё
для одной только жизни
вечной и об огне вот,
горящем в пещи.
и повсюду.

и этого хватит,
хватает.

— о да, мало ли, —
качается в такт
первый сверчок, —
что происходит
в доме, внутри.

всё одно рассветёт
не вчера, так
сегодня. не завтра
так послезавтра —

и мы, как мы есть —
без одежды —
выйдем наружу.

спустимся
с крыльца —
безоружные.

без надежды,
без скрипки.

— нет, — повторяет
второй, — музыка
не про нас. вот так
подметёшь в доме, —
а он возьмёт
и сгорит. и мы вместе
с ним, и вот уже
занимаемся.

— какое он вообще
имеет значение?

они переглядываются. первый
наклоняется и подкидывает в огонь
лакированные щепки, мусор, колки́.

ветер снаружи усиливается, воет,
врывается в щели меж рассохшихся
досок. где-то на чердаке с грохотом
распахивается окно. сверчки снова

молча переглядываются, переминаются, жмутся
к огню, к печке. и вот, — говорят, — привет
ото всех непрощённых, непрошеных, насекомых.

умирать
не хочется.
надо было

прибраться,
найти канифоль,
натянуть струны,
настроиться,
попытаться —

не имеет значения.

всё равно —
что-нибудь.
но они
были уверены:
музыка — не
про них. ну и вот
уже смерть

отрывает им
крылышки,
усики, сяжки.

запихивает лапами
в рот и неряшливо
слизывает языком.

и съедает их —
торопливо.

(и мучительно
долго
и бесконечно
больно).

и перетирает
гнилыми зубами
их крылышки,
скрипки, их
атональные,
предынфарктные,
хрустящие,
онемевшие
их, но

неожиданно
живые
тела.

да, надо было прибраться
конечно,
подмести, настроиться,
попытаться.

но они были совершенно
уверены,
что музыка ни при чём,
что их вера —
о другом. они знали, когда
говорить,
а когда молчать, они так
и писали:

— мы знаем, когда говорить,
а когда —
молчать. знаем когда
молчать, а
когда говорить. — так
и писали. они

были уверены бесконечно,
навсегда, ниоткуда —

как бывают уверены рядовые
партии, как не знают
сомнения её часовые, солдаты,
поэты, животные, хаверим.

это бывшее место
наутро находят
другие сверчки —
приведённым

(ну и вот, и уже заполняется дом скобяной тишиной
наводняется скарбом пустым и едва различимым).

вот они расставляют его
по углам.
вот расставили, сели поесть
и согреться.

вот расселились, огонь
развели и расселись
по местам. и старшой

нарезает кусками запас
довоенного книжного хлеба.

— о, нет-нет, — говорит — не про нас, никогда не про нас
эта музыка, нет: посмотри, как она кровеносно немеет.

и религия наша
она вообще
не об этом.

совершенно
не для того;
не про то,
не за тем.