Александр Иванов — Пегас — не роскошь (литературные пародии)
Александр Иванов — Пегас — не роскошь (литературные пародии) краткое содержание
1.0 — создание файла
Пегас — не роскошь (литературные пародии) — читать онлайн бесплатно полную версию (весь текст целиком)
Я когда-то мечтал
Инженером стать горным,
В этом деле хотел получить я права.
Но везде мне вопрос задавали упорно:
— сколько будет, товарищ Куклин,
Дважды два?
— Пять! — Всегда отвечал я упрямо и гордо,
В эту цифру вложив темперамент и злость.
Инженером, увы, а тем более горным,
К сожалению,
Так мне и не довелось.
Я хотел быть актером, врачом и матросом,
Стать ботаником чуть не решил я едва.
И повсюду меня изводили вопросом:
— сколько будет, товарищ куклин,
Дважды два?
Улыбались, не то еще, дескать,
Мы спросим.
Стал везде отвечать я по-разному всем:
«шесть», «одиннадцать»,» тридцать один»,
«сорок восемь»,
Как-то сам удивился, ответив: «сто семь!»
Кто, не помню,
Помог мне однажды советом,
Поклониться советчику рад и сейчас:
— ваш единственный путь — становиться
Поэтом,
Ибо уровень знаний подходит как раз.
И с тех пор я поэт. Сочиняю прилично.
Издаюсь, исполняюсь,
Хоть в мэтры бери.
Я, конечно, шутил, ибо знаю отлично:
Дважды два — как известно и школьнику — три!
Я часто замираю перед тайной.
Ей имя — жизнь.
В разрядах молний, в грохоте грозовом,
В рассоле огнедышащей планеты
Родился крохотный комочек жизни
— икринка, сгусток.
Я часто замираю перед тайной,
Я бы назвал ее — преображенье.
Загадочнее тайны нет нигде.
Немыслимо бывает пробужденье:
Глаза разлепишь — что за наважденье?
— Лежать лежишь, но неизвестно где.
А в голове — все бури мирозданья,
Да что там бури — просто катаклизмы,
Как написал бы Лавренев — разлом!
Глаза на лбу, в них молнии сверкают,
Язык шершавый, в членах колотун,
Ни встать, ни сесть,
Во рту бог знает что,
Не то Ваала пасть, не то клоака,
Выпрыгивает сердце из груди,
И что вчера случилось — помнишь смутно.
И тут, я вам скажу, одно спасенье,
Верней сказать, единственное средство.
Берешь его дрожащими руками
В каком-нибудь вместительном сосуде,
Подносишь к огнедышащему рту.
Струится он, прохладный, мутноватый,
Грозово жгучий, острый, животворный.
Захлебываясь, ты его отведал,.
И к жизни возвратился, и расцвел!
Есть в жизни тайна!
Имя ей — рассол.
Мне снилось: я — Анна Маньяни
Не в этом, а в давнем году.
А мы втроем сидели на крыльце.
Жевали хлеб и огурцом хрустели.
Я мыла пол, набрав ведро воды.
Задрав подол, махала тряпкой хмуро.
Но кто-то вдруг меня окликнул: — Нюра!
Маньяни! Кинь ведро да подь сюды!
Жужжали мерзко мухи над крыльцом,
Ступеньки полусгнившие стонали.
В сенях, разумши, клава кардинале
Хрустела малосольным огурцом.
Пивной функционировал ларек,
По радио стонал какой-то тенор,
И встряла в разговор лизуха тейлор:
— не скинуться ли нам на пузырек?
Сообразили. Сбегали. Вина
С устатку выпить, видит бог, неплохо.
А Сонька-то Лорен — ну не дуреха!
— Кричит: — я не могу без стакана!
Светило солнце. Колосилась рожь.
А мы сидели. Вдруг в разгаре пира
Свет застила фигура бригадира,
Который был на Бельмондо похож.
— Мы звезды! — Завопили мы. И где
Тебя носило. Подгребай скорее.
— Он молча к каждой подошел, зверея,
И, развернувшись, врезал по звезде.
Выйдешь на задворки
И стоишь как пень:
До чего же зоркий,
Лупоглазый день!
А потянешь носом
— ух ты, гой еси.
Кто-то любит горки,
Кто-то — в поле спать.
Я люблю задворки
— чисто благодать!
Дрема дух треножит
Цельный божий день.
Всяк стоит как может,
Я стою как пень.
Думать — энто точно
— лучше стоя пнем
Вислоухой ночью,
Лупоглазым днем.
Бьешься над вопросом,
Ажно вымок весь.
А потянешь носом
— хоть топор повесь.
Хорошо, укромно,
Как иначе быть.
Тут мысля истомна
— инда да кубыть.
Если ж мыслей нету,
Господи спаси,
Выручить поэта
Может «гой еси»!
Весна, весна, — хоть горло перережь,
Весна
— хоть полосни себя по венам.
И жизнь была — заполненная брешь,
Любовь была — случайна и мгновенна.
Себя я странно чувствую весной:
Весна
— а я ищу глазами ветку.
Веревку взять бы, в петлю — головой
И — ножками отбросить табуретку.
Без этих грез я не живу и дня,
Приходит лето, соловьям не спится.
Кто в отпуск, кто на дачу,
А меня
Преследует желанье утопиться.
Про осень я уже не говорю.
До одури, до головокруженья
Я вся в огне,
Я мысленно горю,
Испытывая зуд самосожженья!
Мне хочется зимою в ванну лечь,
Не совладав с мгновенною любовью,
Вскрыв бритвой вены,
Медленно истечь
Горячей поэтическою кровью.
Вы не волнуйтесь!
Это я шучу,
Не забывая дать себе отсрочки.
О смерти бойко в рифму щебечу,
Слова изящно складывая в строчки.
Жаль, русская речь оскудела.
За что? За какие грехи?
Поэты мудрят и морочатся,
Как режиссеры в кино.
А мне, право, к Пушкину хочется.
Источник
Светило солнце колосилась рожь
К вопросу о предисловиях
Вопрос о предисловиях назрел уже давно.
Как-то незаметно выработались закостеневшие, тощие формы стандартных предисловий. Их почти никто не читает, но они все-таки есть.
Ниже мы приводим характерные отрывки из наиболее распространенных образцов этого жанра.
В романе «Пламя любви» автор знакомит нас с работой печей для термической обработки металла, последовательно проводя читателя через все стадии этого увлекательного процесса.
Жизнь производства показана через молодую работницу Глашу, что придает книге неповторимый колорит свежести и непосредственности. Сама Глаша, к сожалению, не запоминается, образ ее расплывчат. В сущности, настоящей героиней романа является первая болванка, рождение которой описано автором с подлинным вдохновением и поэтическим ви́дением. Болванка встает перед читателем как живая, во весь свой рост, со всей своей неповторимой индивидуальностью.
Так же ярко описаны в книге перевыборы завкома, отчетный доклад директора завода, а страницы, посвященные содержательной деятельности кассы взаимопомощи, бесспорно принадлежат к лучшим в книге.
Образ главного инженера Ивана Маркеловича, в которого тайно влюблена Глаша, не совсем удался автору. Можно поверить, что он инженер, но не совсем понятно, почему он главный. Однако все эти мелкие недочеты с лихвой окупаются взволнованным и подлинно реалистическим описанием производственного процесса.
Книга «Пламя любви», помимо своей неоспоримой художественной ценности, несомненно может служить прекрасным методическим пособием для преподавателей индустриальных техникумов, для студентов в период подготовки к экзаменам и особенно для молодых рабочих, готовящихся к сдаче техминимума.
Наш читатель любит посмеяться от всей души. Веселая книжка не задерживается на книжном прилавке. К сожалению, писатели наши редко балуют нас подобными подарками. Тем более нужно приветствовать инициативу издательства, выпускающего в свет сборник юмористических рассказов Сидора Альбатросова. Рассказы эти выгодно отличаются от произведений многих других юмористов. Они современны, злободневны. Все проблемы, поставленные автором, разрешены совершенно правильно. Герои Сидора Альбатросова не вызывают никаких сомнений. И токарь-новатор, и отличник учебы, и мать-героиня показаны автором добротно и достоверно.
Чувство юмора, однако, иногда изменяет талантливому автору. Некоторым недостатком данного сборника является, пожалуй, отсутствие хотя бы одного по-настоящему смешного рассказа. Это — больше чем мало. Но мы уверены, что в дальнейшем Сидор Альбатросов преодолеет этот небольшой дефект и следующая его книга порадует нас еще больше.
Автор этой книги — превосходной души человек. Как сейчас помню случай еще из времен нашей школьной жизни. Садясь на подставленное мною перо, Коля добродушно сказал:
— Ну и острое же у тебя перо…
В этот момент он гениально провидел мое будущее. Действительно, перо у меня острое. Пишу я выразительно, ярко, красочно. Подробнее об этом читатель может узнать из Колиного предисловия к ряду моих книг.
Коля принадлежит к числу тех людей, которые принимают мир как он есть. С такими людьми обычно не уживаются женщины. Я сам женат вот уж третий год и не хочу обижать свою жену, но истинный талант может оценить только мужчина.
Поэтому я, как мужчина мужчине, говорю Коле:
— А помнишь ли ты, Коля?
И он, как всегда, отвечает мне:
Ау, ребятки! Вот еще одна книжечка для маленьких читателей. В ней сжатым языком цифр один дядя рассказывает, как паровозики везут вагончики по рельсикам и в какие часики они прибывают к разным вокзальчикам.
Если папа, или мама, или дядя, или тетя, или бабушка, или дедушка, или вы сами не знаете, когда вы уедете и когда куда приедете, откройте эту книжку — и вы сразу все узнаете. Мы печатаем каждую цифру другой краской, чтобы книжка у вас была красивая. А палочки с кружочками на обложке — это семафорчики. Поднимет семафорчик ручку, — значит, дорожка свободна. Опустит семафорчик ручку, — значит, дорожка занята. Каждый из вас, если у него есть ручки, может быть семафорчиком.
Наша книжечка стоит всего 2 рублика и 25 копеечек. Она заменит вам все ваши игрушечки. Лучше покупать сразу две книжечки: если одна запачкается, другая будет совсем чистой, — и из нее можно сделать много хороших голубей и корабликов.
— Уф-уф, ребятки! Динь, динь!
Автор этой книги не принадлежит к той славной плеяде писателей Запада, имена которых известны всему миру. Стиль его неровен, характеры нетипичны, сюжет расплывчат. Короче — книга не блещет особыми художественными достоинствами. Скажем прямо — это не «Мадам Бовари» Флобера, не «Пармский монастырь» Стендаля, не «Боги жаждут» Франса. Автора нельзя назвать гениальным писателем. Это совершенно ясно. Вряд ли можно называть его писателем вообще. Скорей всего он не писатель. Так же как и его книга не роман, не повесть, не развернутый очерк. Правильнее всего было бы назвать ее записками крысы, живущей на дне помойной ямы и вооруженной чрезвычайно сильным увеличительным стеклом. Вся грязь и гниль, характерные для капиталистического строя, воспроизведены здесь с поистине ужасающей точностью. В этом ценность книги. Многие страницы буквально пахнут. Они пахнут грязью, гнилью, цинизмом, безысходностью, они пахнут всем тем, чем пахнет старый мир в наши дни. У автора книги нет идеалов, стремлений, путей. Он их даже не ищет. Зачем они ему? Он пришел, увидел, написал.
Наш читатель легко разберет, что к чему в этой книге, и, с отвращением отбросив ее, вынесет из нее много полезного для себя.
Автор поставил перед собой задачу. Это ему в основном удалось. Есть, конечно, и некоторые недостатки. О них ниже.
Книгу прочтут с интересом. В ней, как в капле воды, отражены. Автор — не Бальзак, это можно сказать с уверенностью. Однако герои книги — наши люди. Чувства их — наши чувства. Их автор — наш автор. Однако у него есть и недостатки. О них выше.
Источник
Пародии Александра Иванова
Перечитывал тут, решил поделиться теми, что особенно понравились*.
_______
* Очень много букв.
А в полынье, в наплыве мрака,
В воде, густеющей как мед,
Живая плавает собака,
Стараясь выбраться на лед.
Молчит толпа. Мальчишка хнычет,
Клубится снег. Тускнеет свет.
И все расходятся по делу.
А я — неведомо куда.
Сугроб пружинил как подушка,
Я размышлял о бытие.
И вдруг увидел, как старушка
Барахтается в полынье.
Нет, не купается. Одета.
Ручонками ломает лед.
Но грациозна, как одетта,
В воде густеющей как мед.
Как человек и как писатель
Я был немало огорчен.
Со мною был один приятель,
И он был тоже удручен.
Стояли мы. Чего-то ждали
На тротуаре у столба.
И сокрушенно рассуждали,
Что это, видимо, судьба.
Не в силах превозмочь рыданье,
Я закричать хотел:» плыви!»
Но в горле — ком от состраданья,
От зимней стужи и любви.
И вот с отчетливостью тяжкой
Я понял: близится беда.
И не ошибся — над бедняжкой
Сомкнулась черная вода.
Потом и прорубь затянулась,
Снежинки падали, тихи.
Душа в страданье окунулась,
И — потянуло на стихи.
Путь к мудрости
Всю ночь себя четвертовал
И вновь родился утром.
Бескомпромиссно — твердым стал
И молчаливо-мудрым.
Всю ночь себя колесовал,
Расстреливал и вешал.
Я так себя разрисовал,
Что утром сам опешил.
Зато когда наутро встал
— совсем другое дело!
Душою за ночь мягким стал,
А тело — затвердело.
Молчанье гордое храня,
Я сел на одеяло.
Бескомпромиссностью меня
Обратно обуяло!
И — дальше больше! — Мудрость вдруг
Во мне заговорила.
И снова ахнули вокруг:
— а вот и наш мудрило!
Для тех, кто спит
Спит острословья кот.
Спит выдумки жираф.
Удачи спит удод.
Усталости удав.
Спит весь животный мир.
Спит верности осел.
Спит зависти тапир.
И ревности козел.
Спит радости гиббон.
Забвенья спит кабан.
Спит хладнокровья слон.
Сомненья пеликан.
Спит жадности питон
Надежды бегемот.
Невежества тритон.
И скромности енот.
Спит щедрости хорек.
Распутства гамадрил.
Покоя спит сурок.
Злодейства крокодил.
Спит грубости свинья.
Спокойной ночи всем!
Не сплю один лишь я.
Спасибо, милый брем!
Девушки и женщины
Влюбчивый, доверчивый, земной,
Я один виновен перед вами,
Женщины, обиженные мной,
Девушки с печальными бровями.
Влюбчивый, доверчивый, земной,
Я достоин пращура адама.
Девушки, обиженные мной.
Вы уже не девушки, а дамы.
У одной — бедою сомкнут рот,
Чистый лоб печален и бескровен.
У другой — совсем наоборот:
Грустные глаза, ресницы, брови.
А у третьей — скулы сведены
И ночами мучает одышка,
А у этой — легкие больны
И растет разбойником парнишка.
Отметелен, знойчат и фырчист,
Не плененный скукой, как и все мы,
Женщины, я перед вами чист,
Не могу я
Сразу быть со всеми!
Я всех вас по-прежнему люблю,
Сердце по кусочкам растащили.
Только об одном судьбу молю:
Только бы
Жене не сообщили.
Днем весенним таким жаворонистым
Я на счастье пожалован был.
Колоколило небо высокое.
Раззеленым дубком стоеросовым
Возле деда я выстоял год.
Лягушатило пруд захудалистый,
Булькотела гармонь у ворот.
По деревне, с утра напивалистый,
Дотемна гулеванил народ.
В луже хрюкало свинство щетинисто,
Стадо вымисто перло с лугов.
Пастушок загинал матерщинисто,
Аж испужно шатало коров.
Я седалил у тына развалисто
И стихи горлопанил им вслед.
На меня близоручил мигалисто
Мой родной глухоманистый дед.
— Хорошо! — Бормотал он гундосово,
Ощербатя беззубистый рот.
— Только оченно уж стоеросово,
Да иначе и быть не могет.
С лозы моей две виноградины
Твоими глазами украдены.
Два персика. Яблока два.
Вчера увела ты ручьи.
Теперь они — косы твои.
Ты месяц ко мне приходила.
Весь месяц по саду ходила.
Теперь я по саду брожу.
Тебя вспоминая, дрожу.
Две дыни. Четыре арбуза.
(Еще называется — муза).
Урюка шестнадцать мешков.
С айвой шестьдесят пирожков.
Не зря ты ходила по саду.
Двенадцать кг винограду.
И персиков восемь кг.
Да центнер кизила. Эге!
Приехала ты на пегасе.
Он крыльями хлопал и пасся.
Расходов моих на фураж
Уже не окупит тираж.
Какие жестокие пытки
— подсчитывать скорбно убытки!
Как после набега хазар
Мне не с чем спешить на базар.
Однако и дал же я маху!
Не бросить ли рифмы к аллаху.
Спокойно дехканином жить
— дешевле, чем с музой дружить.
Под солнцем — горы в белой дымке,
Под снегом — теплая земля,
И липы на Большой Ордынке,
И в Ереване — тополя.
Нет, что ни говори, недаром,
Дыханья не переводя,
Сижу, с волнением и жаром
Стихи друзей переводя.
Как свет, как ощущенье счастья,
Вошло, как видно, в плоть мою
Вполне восточное пристрастье:
Все что увижу — то пою.
Живут в Армении армяне,
Грузины в Грузии живут,
В москве в «Ромэн» живут цыгане,
Они танцуют и поют.
У молодых соседей — надька,
Дочурка, ростом не видна.
И в киеве, конечно, дядька,
А в огороде — бузина.
Один мой друг, явив отвагу,
Сказал мне, осушив стакан:
— переводи, но не бумагу,
Прошу тебя, Елена-джан!
Я часто замираю перед тайной.
Ей имя — жизнь
В разрядах молний, в грохоте грозовом,
В рассоле огнедышащей планеты
Родился крохотный комочек жизни
— икринка, сгусток.
Я часто замираю перед тайной,
Я бы назвал ее — преображенье.
Загадочнее тайны нет нигде.
Немыслимо бывает пробужденье:
Глаза разлепишь — что за наважденье?
— Лежать лежишь, но неизвестно где.
А в голове — все бури мирозданья,
Да что там бури — просто катаклизмы,
Как написал бы лавренев — разлом!
Глаза на лбу, в них молнии сверкают,
Язык шершавый, в членах колотун,
Ни встать, ни сесть,
Во рту бог знает что,
Не то ваала пасть, не то клоака,
Выпрыгивает сердце из груди,
И что вчера случилось — помнишь смутно.
И тут, я вам скажу, одно спасенье,
Верней сказать, единственное средство.
Берешь его дрожащими руками
В каком-нибудь вместительном сосуде,
Подносишь к огнедышащему рту.
Струится он, прохладный, мутноватый,
Грозово жгучий, острый, животворный.
Захлебываясь, ты его отведал,.
И к жизни возвратился, и расцвел!
Есть в жизни тайна!
Имя ей — рассол.
Мне снилось: я — анна маньяни
Не в этом, а в давнем году.
А мы втроем сидели на крыльце.
Жевали хлеб и огурцом хрустели.
Я мыла пол, набрав ведро воды.
Задрав подол, махала тряпкой хмуро.
Но кто-то вдруг меня окликнул: — нюра!
Маньяни! Кинь ведро да подь сюды!
Жужжали мерзко мухи над крыльцом,
Ступеньки полусгнившие стонали.
В сенях, разумши, клава кардинале
Хрустела малосольным огурцом.
Пивной функционировал ларек,
По радио стонал какой-то тенор,
И встряла в разговор лизуха тейлор:
— не скинуться ли нам на пузырек?
Сообразили. Сбегали. Вина
С устатку выпить, видит бог, неплохо.
А сонька-то лорен — ну не дуреха!
— Кричит: — я не могу без стакана!
Светило солнце. Колосилась рожь.
А мы сидели. Вдруг в разгаре пира
Свет застила фигура бригадира,
Который был на бельмондо похож.
— Мы звезды! — Завопили мы. Игде
Тебя носило. Подгребай скорее.
— Он молча к каждой подошел, зверея,
И, развернувшись, врезал по звезде.
Выйдешь на задворки
И стоишь как пень:
До чего же зоркий,
Лупоглазый день!
А потянешь носом
— ух ты, гой еси.
Кто-то любит горки,
Кто-то — в поле спать.
Я люблю задворки
— чисто благодать!
Дрема дух треножит
Цельный божий день.
Всяк стоит как может,
Я стою как пень.
Думать — энто точно
— лучше стоя пнем
Вислоухой ночью,
Лупоглазым днем.
Бьешься над вопросом,
Ажно вымок весь.
А потянешь носом
— хоть топор повесь.
Хорошо, укромно,
Как иначе быть.
Тут мысля истомна
— инда да кубыть.
Если ж мыслей нету,
Господи спаси,
Выручить поэта
Может «гой еси»!
И вот я иду дорогой,
Не чьей-нибудь, а своею.
К друзьям захожу под
Вечер,
Не к чьим-нибудь,
А своим.
Я меряю путь шагами,
Не чьими-то, а моими,
Ношу я с рожденья имя,
Не чье-нибудь, а свое.
На мир я смотрю глазами,
Не чьими-то, а своими,
И все, как поется в песне,
Не чье-нибудь, а мое.
Вожу я знакомство с музой,
Не с чьей-нибудь, а моею,
Бывает, стихи слагаю,
Не чьи-нибудь, а свои.
Иду в ресторан с женою,
Не с чьей-нибудь, а своею,
Друзья меня ждут под вечер,
Не чьи-нибудь, а мои.
Я потчую их стихами,
Не чьими-то, а своими,
Я им открываю душу,
Не чью-нибудь, а свою.
Стихами по горло сыты,
Не чьими-то, а моими,
Они вспоминают маму,
Не чью-нибудь, а мою.
В плену ассоциаций
Я видел раз в простом
Кафе нарпита,
Как человек корпел
Над холодцом,
Трагическую маску
Эврипида
Напоминая сумрачным
Лицом.
Я видел, как под ливнем
Кошка мокла
Хотел поймать ее, но
Не поймал.
Она напоминала мне
Софокла,
Но почему его — не понимал.
И видел, как из зарослей
Укропа
Навстречу мне однажды
Вылез крот,
Разительно напомнивший
Эзопа
И древний, как гомер и
Геродот.
А раз видал, как с кружкою
Эсмарха
Старушка из аптеки шла
К метро.
Она напоминала мне
Плутарха,
Вольтера, острового и дидро.
Я мог бы продолжать. Но
Почему-то
Не захотел. Я шницель
Уминал,
Сообразив — но поздно!
— Что кому-то
Кого-то же и я напоминал!
Шел вчера я в толпе городской
Показалось мне, трезвому,
Грустному,
— в разношерстице речи людской
Разучился я русскому устному.
Сердцем чувствую:
Что-то не так.
Стало ясно мне,
Трезвому,
Грустному,
— я по письменной части
Мастак,
Но слабею
По русскому
Устному.
В кабинетной работе
Я резв,
И заглядывал
В энциклопедии,
Но далек от народа
И трезв
— вот причина
Подобной трагедии.
Нет, такого народ
Не поймет.
Не одарит улыбкою
Теплою.
И пошел я однажды
В народ
С мелочишкой
В кармане
И воблою.
Потолкался в толпе
У пивной,
Так мечта воплотилась
Заветная;
И, шатаясь, ушел:
Боже мой,
Вот где устная речь
Многоцветная.
Что ни личность
— великий знаток,
И без всякой притом
Профонации.
Слов немного
— ну, может,
Пяток,
Но какие из них
Комбинации.
Каждый день
Я туда зачастил,
Распростясь
С настроеньями
Грустными,
Кабинетную речь
Упростил
И украсил словами
Изустными.
У пивной мне отныне
Почет,
А какие отныне
Амбиции.
И поставлен уже
На учет.
На учет в райотделе
Милиции.
Сильный был пародист. И передача была действительно смешная.
Источник