Тайный город королева луны
Если вам понравилась книга, вы можете купить ее электронную версию на litres.ru
У него было приятное, мужественное лицо, но слишком бледное даже в лунном свете. Неестественно бледное, вызывающее мысль о холоде, пробирающем его обладателя до костей. Мысль правильную, ибо температура тела вампиров редко поднималась выше пятнадцати градусов. Физиология. Правда, вопреки уверениям продвинутых челов, сердца у них бьются. Медленно, не спеша, но бьются.
Мужчина наконец решился. Он слез с мотоцикла, подошел к воротам и нажал на кнопку интеркома:
— Передайте Сантьяге, что прибыл епископ Лазарь Гангрел.
Кабинет комиссара Темного Двора был буднично изыскан. Прекрасная мебель, толстый ворс ковра, приглушенный свет — хозяин знал, что масаны не выносят яркого освещения, — в углу мерцает монитор, за которым склонился Сантьяга. Как обычно, в дорогом костюме.
— Лазарь, рад вас видеть! — Он даже не привстал. — Вы не будете любезны подождать буквально пару минут, я должен закончить.
— Конечно. — Гангрел подошел к картинам.
С тех пор как он был в кабинете Сантьяги последний раз, они поменялись. Три полотна: цунами, вулкан, айсберг. Лазарь прищурился: за ледяной выступ белого массива отчаянно цеплялась фигурка чела. Бессмысленно гибнущая пища.
«Тоже мне, любитель искусства. — Склонность комиссара Темного Двора к живописи была чужда Гангрелу. — Украсил стены какой-то мазней…»
— Позвольте с вами не согласиться — работы превосходны.
Лазарь вздрогнул и посмотрел в непроницаемо черные глаза подошедшего нава. Сантьяга не обладал телепатией, но превосходно читал выражения лиц и не упускал случая подколоть вампиров, отвечая на невысказанные ими фразы.
Красное бордо, слабая пародия на кровь. Судя по бутылке, один из лучших урожаев девятнадцатого века, погреба Сантьяги славились великолепным выбором.
— Зря. — Нав тоже не притронулся к вину, глубоко запавшие глаза обежали вампира. — Вы недавно высушили кого-то, Лазарь.
Он очень хорошо чувствовал такие нюансы.
— У меня был контракт, — пожал плечами Гангрел. — Вы можете проверить.
— Уже проверил, — улыбнулся нав, помолчал. — У нас проблемы, епископ.
«Епископ! Слишком официально для Сантьяги».
Лазарь напрягся. Он был не в состоянии использовать Прорицание — магия крови не действовала на навов, а читать по лицу было бесполезно: Сантьяга, когда хотел, мог быть очень бесстрастным.
«Он злится? Он недоволен?»
Сумрачные навы были единственными обитателями Тайного Города, перед которыми вампиры по-настоящему трепетали. Сильные, жестокие, мало того что они не поддавались магии крови, так еще и не были пригодны как пища. То, что текло по жилам основателей Темного Двора, было настоящей отравой, и даже сам вид этой густой, похожей на битум субстанции вызывал у Гангрела отвращение. Именно поэтому семью Масан передали в ведение Нави.
— Кто-то высушил чела, епископ. — Комиссар выдержал паузу, давая возможность вампиру понервничать. — Нарушена четвертая Догма Покорности.
«Ты не будешь охотиться в Тайном Городе, без санкции Темного Двора».
— Серьезное преступление, — хрипло произнес вампир.
— Рад, что наши мнения совпадают, епископ. — Сантьяга заложил руки в карманы брюк и прошелся по кабинету. — К счастью, Великие Дома не знают о произошедшем, и у нас есть возможность разобраться с ситуацией своими силами.
Семье Масан не доверяют. Слишком сильна бывает Жажда, слишком близко Безумие. Лазарь помнил далекие времена Хаоса, когда сорвавшиеся с цепи кланы вампиров наводили ужас на челов. Когда целые стада паникующей пищи срывались с насиженных мест, преследуемые опьяненными кровью масанами. Последовавшая за этими событиями Инквизиция поставила под удар все Великие Дома, и Темный Двор впал в ярость, гораздо более страшную, чем даже Кровавая Ярость Бруджа. Каратели темных, гарки, нечувствительные к магии крови, смерчем прокатились по земле, беспощадно истребляя потерявших голову вампиров. Лазарь помнил переполненные подземелья, в которых корчились от Жажды, постепенно впадая в оцепенение, сотни масанов. Эти подвалы гарки называли «кладовыми братской любви», потому что обезумевшие от Жажды вампиры высушивали друг друга в отчаянной и бесполезной попытке продлить свое существование. Помнил Лазарь и то, как гарки выставляли обессиленных пленников с сердцами, пробитыми деревянными кольями, на поля, прямо перед восходом убийственного солнца. Это называлось «искупать в лучах славы». Война разделила семью Масан на две враждующие секты: Камарилла, в которую вошли те, кто подчинился жестокой воле, принял Догмы Покорности и переселился в Тайный Город, под бдительное око Темного Двора, и Саббат, созданная остатками мятежников, рассеянных по всему миру. Вражда медленно тлела, прерываемая периодическими десантами гарок и масанов Камарилла в наиболее горячие эпицентры безумия Саббат. Это называлось «походами очищения», и Лазарь принимал участие почти во всех операциях — к этому обязывал титул епископа клана Гангрел.
— Я бы не хотел, чтобы информация об этом преступлении стала известна Великим Домам, — спокойно произнес Сантьяга.
Жест доброй воли. Четвертая Догма Покорности крепко-накрепко запрещала масанам самовольничать в Тайном Городе. За ее нарушение Великие Дома могли требовать смерти десяти вампиров.
— Что известно о преступнике? — осведомился Лазарь.
— И все. — В глазах Сантьяги переливался черный огонь. — Сколько времени вам нужно, чтобы отыскать убийцу?
Лазарь вскинул подбородок:
— Неделя, — покачал головой нав. — После этого мы оповестим о преступлении Великие Дома и будем искать преступника сами.
Десять жизней на кону.
— Начиная с завтрашней ночи, — голос Лазаря снова охрип. — Сегодня уже слишком поздно начинать поиски.
Сантьяга помолчал, затем пожал плечами:
Через семь ночей беспощадные гарки начнут искать виноватого сами, а Великие Дома будут требовать плату за беспокойство. За нарушение четвертой Догмы Покорности.
Лазарь прибавил газу, и «Харлей» еще быстрее полетел по пустынному Ленинградскому проспекту. Встречный поток воздуха трепал длинные белые волосы вампира.
«Кто же ты, преступник? Мятежник из Саббат, решивший уколоть самолюбие Великих Домов, а заодно подгадить братьям из Камарилла? В этом случае он уже вполне мог покинуть город, и тогда десять жизней будут потеряны. — Красные зрачки Гангрела сузились. — Нет. Вряд ли. Жертву высушили на безлюдном озере, тело бросили в воду, это не выходка Саббат. Они бы оставили труп на самом видном месте».
Стоящий у обочины патрульный перехватчик лениво сверкнул мигалкой, мол, вижу, что нарушаешь, но догонять байкера не поехал: кому может помешать одинокий мотоциклист в ночном городе?
Кровь животных может поддержать жизнедеятельность на нормальном уровне, но организм масанов предназначен для другого. Он должен быть на грани, он должен хоть иногда взрываться кровью разумных, желательно — челов, иначе тебя ждет Жажда.
«Надо проверить тех, у кого давно не было контрактов».
Жажда крутит тебя изнутри, зловещим холодом выжигает твою плоть хуже, чем Солнце, вводит в Безумие, когда уже не важны Догмы и отступает инстинкт самосохранения. Когда желание высушить пеленой застилает все.
Вообще-то Темный Двор сквозь пальцы смотрел на поведение вампиров за пределами города, требуя от них лишь соблюдать разумную осторожность и не привлекать внимания челов. Поэтому, если кто-то из масанов, постоянно обретающихся в Тайном Городе, чувствовал приближение Жажды, он на время перебирался в тихую Европу, или, еще лучше, в вечно пылающие междоусобицами Африку и Южную Америку, или в какой-нибудь из азиатских мегаполисов, где человская жизнь не стоит и ломаного гроша, и там удовлетворял свои инстинкты. Раньше ездили в Трансильванию — близко, да и захолустье страшное, теперь же, когда к твоим услугам реактивные лайнеры, можно было путешествовать по всему миру. Поверить, что кто-то из своих дошел до такого состояния, что Жажда ввергла его в Безумие, было сложно.
Оставался еще один вариант: кто-то из глубинки. Одинокий масан, не знающий, что происходит в мире. Вампир, случайно попавший в город и по незнанию нарушивший проклятую четвертую Догму.
«И мне придется его убить».
Лазарь остановил «Харлей» на набережной и подошел к парапету. Скоро, очень скоро взойдет солнце, заливая смертельными лучами серые городские скалы. А пока епископ Гангрел молча смотрел на еще черные воды Москвы-реки.
«Да, скорее всего так оно и есть: убийство совершил не знающий о Догмах бедолага. Или несчастный, не сумевший справиться с Жаждой».
За свою долгую жизнь Лазарю не раз доводилось высушивать масанов. Один раз — воспоминание об этом вызывало в нем чувство стыда — из-за Жажды, скрутившей его в пустыне. Все остальные жертвы были мятежниками. Гангрел не зря носил титул епископа — боевого вождя клана. Многие последователи Саббат и отступники Камарилла познали его ярость. Но Лазарь не получал от этого удовольствия. Кровь вампира была намного сильнее крови всех остальных разумных, открывала более широкие возможности в магии, но при этом оставляла неизгладимый след в душе. Горький след. Масаны не были пищей, они были братьями.
Темные воды реки напомнили Лазарю глаза комиссара.
«Будь ты проклят, Сантьяга, чтоб тебя скрутила Жажда! — Гангрел плюнул в воду. — Ты же знаешь, как трудно убить своего!»
Комиссар знал, прекрасно знал…
…Высокое кресло председателя Трибунала Крови, белая мантия — он всегда любил белый цвет, — черные глаза, искрящиеся подлинным весельем.
«Как вы сказали? „Кладовые братской любви“? Ха-ха-ха, Ортега, у вас, оказывается, есть время для шуток? До конца недели мы должны наполовину снизить поголовье мятежников в этом районе. Нас ждет Париж!»
Лазарь отогнал воспоминания.
«Значит, в городе действует презревший догмы вампир? Хорошо, Сантьяга, я высушу его для тебя, но взамен… — Красные губы епископа Гангрела растянулись в усмешке. — Взамен я заберу кровь чела. В последнее время было слишком мало контрактов, и я знаю того, кто стоит на грани Жажды. Это будет плата, Сантьяга, и тебе придется с этим смириться».
Он редко позволял себе нарушать Догмы, очень редко. Только в тех случаях, когда тяжесть власти Темного Двора слишком сильно давила на него. Когда требовалась разрядка от тоски, бывающей порой сильнее Жажды.
Жестокость в обмен на жестокость. Безнаказанная жестокость — ведь это преступление можно спокойно списать на неизвестного, но уже обреченного масана. Величайшая подлость! Превосходно! Весы качнулись, принеся равновесие в душу Лазаря, он вскочил на «Харлей» и повернул ключ зажигания. Двигатель взревел.
Скоро, очень скоро взойдет проклятое солнце.
Константин
Теперь его «Мерседес» сопровождала машина охраны. Куприянов не хотел этого, но аргументов против непоколебимого в своей уверенности Маминова он не нашел и был вынужден смириться с тем, что до окончательного расследования всех обстоятельств гибели Леночки будет окружен плотным кольцом телохранителей.
Константин вошел в холл и остановился. Электрический свет был выключен, и в помещении царил таинственный, завораживающий полумрак, создаваемый огнем многочисленных свечей. Их пламя отражалось в большом зеркале рядом с дверью, выхватывало деревянную лестницу, ведущую на второй этаж, создавало дорожку к нему. Все остальное терялось в тени.
Куприянов улыбнулся, спрятал в карман четки, которые перебирал всю дорогу, чуть подумал и стянул пиджак.
— Я подумала, что мы слишком давно не любили друг друга.
Голос Веры доносился с лестницы. Она пряталась в искусно созданной свечами тени, и Константин видел только неясный женский силуэт.
— Моя душа поет, Звездочка!
— Я так соскучилась по тебе, Кот!
Он подошел к лестнице, наступил на первую ступеньку. Женщина сделала шаг навстречу. Вышла из тени.
Выглядела Вера просто омерзительно. Короткие каштановые волосы взлохмачены, немилосердно залиты лаком, торчат во все стороны, испачканы красной краской. Брови нарисованы густо, словно гуталином. Красивые глаза — красивые, Константин еще помнил об этом — обведены нелепыми ярко-синими тенями, губная помада противного морковного цвета размазалась по лицу, превратив аккуратный рот в бесформенное пятно. На щеках — аляповатый, словно у матрешек, румянец.
Проститутка после групповухи с бомжами.
Она была одета в старую — откуда она ее выкопала? — пижаму в дурацкую полоску да еще испачканную кофейным пятном. На ногах стоптанные домашние тапочки. Ногти обломаные, грязные, словно бы она только что закончила возиться со своими пальмами, а запах…
— Кот, почему ты молчишь? — В голосе Веры проскользнул испуг.
Теперь, когда она стояла совсем рядом, Куприянова окутал резкий запах давно немытого тела.
— Вера, — он откашлялся, — Вера, ты специально так нарядилась?
Константин молча взял жену за руку, подвел к зеркалу, включил свет и вздрогнул от пронзительного крика, которым встретила свое отражение Вера.
Слезы хлынули из ее глаз, тушь, тени потекли сквозь румяна, окончательно превращая любимое (когда-то?) лицо в маску.
— Этого не может быть!
— Вера. — Константин попробовал мягко обнять жену, но почувствовал, что его движениям не хватает искренности. Он словно боялся испачкаться об эту старую пижаму, о краску с лица, о запах… — Вера, я уже спрашивал тебя об этом, но ты не ответила. Скажи, ты пьешь?
— Это все она! Она! Кот, помоги мне! — Вера жалобно смотрела в сочувственные, но не более, глаза мужа. Такими глазами можно посмотреть на бездомную собаку. И тут же забыть о ней. — Кот, она делает это со мной.
— Вера, мы могли бы обратиться к врачам…
«Профессор Талдомский замечательный специалист».
— Нет! — Она оттолкнула мужа и бросилась вверх по лестнице. — Нет!!
«Не хватало еще и этих проблем!»
Куприянов постоял, задумчиво глядя вслед убегающей жене, затем не спеша поднял пиджак, вытащил четки и направился в кабинет.
«Если напьется еще раз — отвезу ее к психиатру».
Вера пробыла в ванной почти час. Рыдая, она отчаянно терла тело мягкой мочалкой, пытаясь смыть исходящий от него ужасный, отталкивающий запах грязи и пота.
«Как это могло произойти? Как? — Мысли путались, все заслонила глухая, безнадежная обида. — Я схожу с ума? Я же отчетливо помню, как готовилась к встрече! Кот считает меня алкоголичкой!»
Кот! Вера вспомнила отвращение, мелькнувшее на лице мужа, и краска залила ее лицо, а слезы потекли с новой силой.
«А что еще он мог подумать?»
Воспоминание о том, в каком виде она встретила мужа, повергло ее в шок и заставило еще активнее заработать мочалкой.
«Я все ему объясню. Все-все объясню. Кот поймет».
Она вышла из ванной посвежевшей. Кружевная сорочка, довольно строгая — хватит на сегодня сексуального белья! — приятно ласкала влажное тело.
— Кот! — В спальне было тихо. Не включая свет, Вера опустилась на кровать.
«Он снова лег спать в кабинете, снова. — Горькая обида окутала душу. — Пойти к нему? Он, наверное, уже спит. Но ты должна все объяснить… — Немного покалывало в затылке. Вера легла на спину, закрыла глаза. — Нет, не надо спать! Я должна поговорить с Котом!»
За окном послышался легкий шорох.
Вера открыла глаза. Свет медленно умирающей Луны создавал в спальне завораживающий серебряный полумрак. Снова шорох. Даже не шорох. Кто-то мягко ткнулся в стекло. Женщина перекатилась на живот, и волосы зашевелились на ее голове: по ту сторону французского окна стояла огромная черная собака, ротвейлер, и ее желтые глаза были направлены прямо на Веру!
«Какая собака? Спальня на втором этаже!»
Но все изменилось. Стена, в которой было только небольшое окно, теперь представляла собой французское окно, выходящее прямо в парк. Чужой парк!
Ротвейлер снова ткнулся лобастой головой в стекло, глухо зарычал, ударил по стеклу лапой. Его желтые глаза, не мигая, смотрели на Веру.
— Кот! — Женщина вскочила с кровати. — Кот!!
Если бы в спальне произошли еще какие-нибудь изменения, она наверняка умерла бы от страха. Но, к счастью, за исключением стены, вся остальная комната осталась прежней.
Вера распахнула дверь и выскочила в коридор.
— Ей не было и сорока…
— Упокой господи ее душу!
Величественные звуки органа, витраж, изображающий распятие, по обе стороны шушукаются сгорбленные черные силуэты. Вера, одетая лишь в белую сорочку, медленно идет по огромному католическому собору. Вперед, к алтарю, на котором установлен красный гроб с открытой крышкой. Холод каменных плит обжигает босые ноги.
— Она не может поверить…
Из-за гроба выходит черный ротвейлер, приседает, жалобно скуля, но желтые глаза пылают вовсе не жалостью. Музыка становится все громче. Вера останавливается в шаге от алтаря. Собака поднимается на задние лапы, заглядывает в гроб, с длинного алого языка внутрь капает желтоватая слюна.
— Она не решается…
— В это действительно трудно поверить! — Ротвейлер исчезает. Возле гроба стоит Анна. Черный, наглухо застегнутый плащ с откинутым капюшоном спускается до пят, волосы рассыпаны по плечам. — Тебе интересно, что ты увидишь здесь? — Она небрежно операется о гроб, антрацитовые бриллианты глаз отражают горящие свечи. — Тебе интересно.
Вера неподвижна, холод каменных плит приближается к сердцу. Пространство позади Анны окутывается тьмой, в которой появляются бледные, извивающиеся в мучительном танце женские фигуры. Одна, четыре, восемь… Вера сбивается со счета. Волосы распущены, рты страдальчески искажены, молочно-белые, лишенные зрачков глаза.
Одна из фигур приближается. Леночка. Симпатичное лицо превратилось в кошмарную маску ужаса и боли.
— Все они противились воле королевы Луны! И все они стали тенями Хоровода Греха. Ты хочешь этого?
— Нет, — шепчет Вера.
Вера едва не делает шаг, но сдерживается. Останавливается, чувствуя, как ледяные щупальца наполняют сердце пронзительным страхом.
— Нет! — Она знает, что-то подсказывает ей, что стоит лишь краем глаза увидеть то, что находится внутри, и дороги обратно не будет.
— Грешница! — снова слышится шелест сгорбленных силуэтов.
— Она противится воле королевы Луны!
— Ее ждет Хоровод Греха!
Фигуры теней исчезают, теперь перед Верой лишь непроницаемый мрак, в котором не растворились лишь красный гроб и смуглое лицо Анны.
— Позвольте мне, королева! — новый голос.
Анна кивает, ее полные губы расходятся в презрительной усмешке.
Острая боль пронзает тело, заставив вскрикнуть. Вера оборачивается. Высокий лысый старик в алой мантии небрежно поигрывает бичом. Его глаза скрыты странными черными очками.
— Твое упрямство бесполезно!
Черная змея бича обжигает тело. Старик оказывается мастером своего дела: кожаное щупальце рвет Веру с потрясающей быстротой.
— Нет! Нет!! — Она пытается уклониться, закрыть голову руками, сорочка стала красной от крови.
Вера отчаянно бросается вперед и, закрыв глаза, изо всех сил толкает красный гроб во тьму.
Она не удерживается на ногах. Проваливается во мрак вслед за гробом.
Холод не отпускает, становится сильнее, ноги превращаются в камень.
Вера сидит на вершине высокой скалы, серый камень которой медленно, но верно пожирает ее тело. Ног уже нет, холод подбирается к животу.
Источник