Тучам солнца высокого не потушить

Вино и глина, или беседы с Хайамом. Беседа 6

* * *
О.:
Всем сердечным движениям волю давай,
Сад желаний возделывать не уставай.
Звездной ночью блаженствуй на шелковой травке:
На закате – ложись, на рассвете – вставай.

В.:
Если в тяжких трудах притупится твой плуг,
За тебя сад желаний возделает друг…

* * *
О.:
Нежным женским лицом и зеленой травой
Буду я наслаждаться, покуда живой.
Пил вино, пью вино и, наверное, буду
Пить вино до минуты своей роковой!

В.:
Я на травке зелёной недвижно лежу
И на женские лица уже не гляжу.
Пил вино беспробудно, пока был живой,
Больше пить я не буду. Такое впервой.

* * *
О.:
Лживой книжной премудрости лучше бежать.
Лучше с милой всю жизнь на лужайке лежать.
До того как судьба твои кости иссушит –
Лучше чашу без устали осушать!

В.:
Ты от книжек убежал,
В травке с милой полежал.
А теперь кругом болит – достают: радикулит,
Тремор, триппер и склероз, геморрой и спондилёз,
Мандавошки и артрит, энурез, перитонит,
Насморк, остеохандроз. Жалко мне тебя до слёз!

* * *
О.:
Приходи – и не будем о прошлом тужить,
Будем пить и минутой сегодняшней жить.
Завтра, вслед за другими, ушедшими прежде,
Нам в дорогу пожитки придется сложить.

В.:
Хаим… то-есть Хайам, как всегда, перебрал,
Сарре в пьяном угаре подол разорвал.
Ему Мойша за Сарру дал по мордам.
Праздник кончился. Все разошлись по домам.

* * *
О.:
Отврати свои взоры от смены времен,
Весел будь неизменно, влюблен и хмелен.
Не нуждается небо в покорности нашей –
Лучше пылкой красавицей будь покорен!

В.:
И ад, и рай – в твоей душе.
Но коль бескрылая душа,
Вином налейся до ушей –
Все будет жизнь нехороша.

* * *
О.:
Чем пустыми мечтами себя донимать –
Лучше полный кувшин до утра обнимать!
Дочь лозы – эта влага у нас под запретом,
Но запретная дочка желанней, чем мать.

В.:
Чем пустыми мечтами себя занимать
Про запретную дочку и строгую мать,
Когда все у Хайама давно опустилось,
Лучше полный кувшин до утра обнимать.

* * *
О.:
Те, что жили на свете в былые года,
Не вернутся обратно сюда никогда.
Наливай нам вина и послушай Хайама:
Все советы земных мудрецов – как вода…

В.:
Мудрецы те, что жили в былые года,
Не вернутся обратно сюда никогда.
А зачем? Тишина и спокойствие там,
Здесь же вечно скандалит нетрезвый Хайам…

* * *
О.:
Нет различья: одна или тысяча бед.
Беспощадна к живущим семерка планет.
Беспощадны к живущим четыре стихии.
Кроме чаши вина – утешения нет!

В.:
В кабаках изучая движенье планет,
Видел ты в их орбитах лишь тысячи бед,
И пугала тебя беспощадность стихии.
Выходил бы, Хайам, ты почаще на свет.

* * *
О.:
Беспощадна судьба, наши планы круша.
Час настанет – и тело покинет душа.
Не спеши, посиди на траве, под которой
Скоро будешь лежать, никуда не спеша.

В.:
Беспощадна судьба, наши планы круша.
В кабаке твое тело покинет душа,
И поэтом одним станет меньше на свете.
Но, боюсь, в кабаке это мало заметят.

* * *
О.:
Пей вино, ибо жизнь продлевает оно,
В душу вечности свет проливает оно,
В эту пору цветов, винограда и пьяниц
Быть веселыми повелевает оно!

В.:
Пей вино, ибо жизнь продлевает оно,
В душу вечности свет проливает оно,
Быть веселыми повелевает оно.
И ума лишь прибавить не может вино.

* * *
О.:
Если есть у тебя для жилья закуток –
В наше подлое время – и хлеба кусок,
Если ты никому ни слуга, ни хозяин –
Счастлив ты и воистину духом высок.

В.:
Души подлые в подлое время живут,
Душам чистым – всегда чистота и уют,
Душам рабским – ярмо и хозяйский кулак.
Мир Хайама – заплеванный грязный кабак…

* * *
О.:
Слышал я, что в раю, мол, сады и луга,
Реки меда, кисельные, мол, берега.
Дай мне чашу вина! Не люблю обещаний.
Мне наличность, мне здешняя жизнь дорога.

В.:
В раю садовнику – сады, а пастуху – луга,
Мед – пасечнику, рыбаку – река и берега.
Но, если в рай попала пьянь,
Боюсь, что дело рая – дрянь…

* * *
О.:
Виночерпий, опять моя чаша пуста!
Чистой влаги иссохшие жаждут уста,
Ибо друга иного у нас не осталось,
У которого совесть была бы чиста.

В.:
«Если друг оказался вдруг. «.
Ты покрепче сомкни уста
И в себя загляни, мой друг.
Так ли совесть твоя чиста?

* * *
О.:
Тучам солнца высокого не потушить,
Горю сердца веселого не сокрушить.
Для чего нам к неведомой цели спешить?
Лучше пить и в свое удовольствие жить!

В.:
Для чего нам к неведомой цели спешить?
Лучше пить и в свое удовольствие жить,
Жить бесцельно, бездумно и не спеша.
Как живет, например, длинноухий ишак.

* * *
О.:
Наливай нам вина, хоть болит голова.
Хмель дарует нам равные с Богом права.
Наливай нам вина, ибо жизнь – быстротечна,
Ибо все остальное на свете – слова!

В.:
Претендуешь на равные с Богом права?
Потому и болит у тебя голова,
Что рога не даются бодливой корове.
Остальное, Хайам, всё пустые слова.

* * *
О.:
Встань, Хайама поздравь с наступающим днем
И хрустальную чашу наполни огнем.
Помни: этой минуты в обители тлена
Мы с тобою уже никогда не вернем.

В.:
Каждый год, каждый день, каждый час
Нашей жизни есть повод для нас –
Для тебя, для меня и для всех.
Сколько есть в дне минут –
Все они промелькнут,
И за каждую выпить не грех.

* * *
О.:
Трезвый, я замыкаюсь, как в панцире краб.
Напиваясь, я делаюсь разумом слаб.
Есть мгновенье меж трезвостью и опьяненьем.
Это – высшая правда, и я — её раб!

В.:
Трезвый – в панцире краб,
Пьяный – разумом слаб,
Полупьяный Хайам – заявляет он сам –
Не поэт, не философ, а раб.

* * *
О.:
Смертный, если не ведаешь страха – борись.
Если слаб – перед волей Аллаха смирись.
Но того, что сосуд, сотворенный из праха,
Прахом станет – оспаривать не берись.

В.:
Борись, свой побеждая страх,
И будет милостив Аллах.
Но в страхе думать лишь о прахе –
Считай, что ты ходячий прах…

* * *
О.:
Все недуги сердечные лечит вино.
Муки разума вечные лечит вино.
Эликсира забвения и утешенья
Не страшитесь, увечные, — лечит вино!

В.:
Душой увечный, разумом калечный,
Недолго уж осталось, друг сердечный,
Диагноз не изменишь все равно.
Тебе мышьяк бы пить, а не вино…

* * *
О.:
Мир – капкан, от которого лучше бежать.
Лучше с милой всю жизнь на лужайке лежать.
Пламя скорби гаси утешительной влагой.
Ветру скорби не дай себя с прахом смешать.

В.:
Твой мир – кошмар, сплошной бардак, кабак?
Мне кажется, Омар, что ты – слабак…

* * *
О.:
Долго ль будешь скорбеть и печалиться, друг,
Сокрушаться, что жизнь ускользает из рук?
Пей хмельное вино, в наслажденьях усердствуй,
Веселясь, совершай предначертанный круг!

В.:
Пей, веселясь, побольше и почаще –
Жизнь ускользнет совсем из рук дрожащих…

* * *
О.:
Что за утро! Налей-ка, не мешкая, мне
Что там с ночи осталось в кувшине на дне.
Прелесть этого утра душою почувствуй –
Завтра станешь бесчувственным камнем в стене.

В.:
Стал бесчувственным телом в кувшине на дне –
Завтра станешь бесчувственным камнем в стене…

* * *
О.:
Круглый год неизменно вращенье Плеяд.
В книге жизни страницы мелькают подряд.
Пей вино. Не горюй. «Горе – медленный яд,
А лекарство – вино», — мудрецы говорят.

В.:
В книге жизни страница в мельканье Плеяд:
«Пей вино. Не горюй. Горе – медленный яд».
Говорят мудрецы – как по сердцу ножом.
У самих на столе – козий сыр и боржом…

* * *
О.:
За страданья свои небеса не кляни.
На могилы друзей без рыданий взгляни.
Оцени мимолетное это мгновенье.
Не гляди на вчерашний и завтрашний дни.

В.:
С утра, Хайам, ты в зеркало взгляни
И за судьбу Аллаха не кляни.
За все, что сотворил, в ответе сам.
Коль безголов – не плачь по волосам…

* * *
О.:
Разум к счастью стремится, все время твердит:
«Дорожи каждым мигом, пока не убит!
Ибо ты – не трава, и когда тебя скосят –
То земля тебя заново не породит.»

В.:
Так устроены мы: разум
Хочет здесь, сейчас и сразу.
Потому-то, к сожаленью,
Все и сводится к мгновенью…

* * *
О.:
Жизнь – мгновенье. Вино – от печали бальзам.
День прошел беспечально – хвала небесам!
Будь доволен тебе предназначенной долей,
Не пытайся ее переделывать сам.

В.:
Вино – от печалей жизни бальзам.
Но пей его от рожденья до тризны,
Исцелит же тебя – хвала небесам! –
Лишь смерть, наилучший бальзам от жизни…

* * *
О.:
Если жизнь твоя нынче, как чаша, полна –
Не спеши отказаться от чаши вина.
Все богатства судьба тебе дарит сегодня –
Завтра, может случиться, ударит она!

В.:
Даже если своё получил ты сполна,
Не спеши отказаться от чаши вина.
Даром нервы не трать и не рви свои жилы –
Delirium tremens не хуже могилы.

* * *
О.:
Я устами прижался к устам кувшина.
Долгой жизни испрашивал я у вина.
Пей, — кувшин прошептал, — и не спрашивай много,
Ибо участь твоя без тебя решена».

В.:
Долгой жизни испрашивал я у вина,
И теперь моя участь, увы, решена.
Бахус сделал мне дар – буду жить столько лет,
Сколько лет сохраню воздержанья обет…

* * *
О.:
Если все государства, вблизи и вдали,
Покоренные, будут валяться в пыли –
Ты не станешь, великий владыка, бессмертным,
Твой удел невелик: три аршина земли.

В.:
Был ты в деяньях своих велик
Или гуляка праздный –
Каждому три аршина земли.
Правда, в районах разных…

Источник

Тучам солнца высокого не потушить

«С чего начать?» – этот вечный вопрос не только созвучен строю русской души, но и удивительно актуален для каждого, кто пытается подступиться к прояснению проблем, связанных о творчеством Омара Хайяма, этого персидского гения ХI – ХII вв. Традиционный зачин об «открытии» Хайяма в XIX в. английским поэтом Эдвардом Фицджералдом, по-моему, уже всем надоел, однако факт остается фактом: именно после публикации в 1859 г. переводов четверостиший Хайяма, выполненных Эд. Фицджералдом, на европейском поэтическом небосклоне зажглась новая звезда. Эта звезда персидской поэзии разгоралась все ярче, подчиняя своему влиянию Европу, а за ней и Америку, Хайям превратился в моду, переходящую в эпидемию, а книга Фицджералда, содержавшая 101 четверостишие, выдержала до конца XIX века 25 изданий. В Иране, где Хайям прежде особой популярностью не пользовался, быстро сориентировались и «отыскали» (скорее, изготовили) немало старинных рукописей, включавших все больше и больше стихов.

Но тут в 1897 г. в Петербурге серьезный, хорошо зарекомендовавший себя ученый В.А. Жуковский издает статью «Омар Хайям и «странствующие» четверостишия», в которой довольно безжалостно развенчивает этого новоявленного кумира публики. В своей статье В.А. Жуковский показал и доказал, что атрибуция в данном случае – «авторская принадлежность»

Хайяму большинства четверостиший, которые тем временем были опубликованы в Европе, ошибочна; что касается меньшинства, то и там авторство Хайяма спорно… Жуковский поступил просто: сопоставил тексты четверостиший – в персидском оригинале, конечно, – с признанными собраниями стихов других поэтов, живших и творивших как до Хайяма, так и после него. И обнаружил, что там можно найти львиную долю «хайямовских» рубаи.

Вот такая получилась странная история, в которой очень многое нуждается в дополнительных пояснениях. Прежде всего нужно уточнить сам термин четверостишие/рубаи (рубаи – это единственное число слова со значением «четверка»/четыре строки»; множественное число – рубайят, оно и вынесено в название книги), который в русском понимании обозначает просто любой стишок из четырех строк, а в персидском – четко регламентированную стихотворную форму, определенным образом зарифмованную и, главное, всегда написанную одним и тем же стихотворным метром (именно метр, ритм выступает как определяющий признак, а метрика в персидской классической поэзии соблюдалась очень строго). Жанр (и метр) рубаи – исконно персидский, он восходит к пехлевийской литературе, а не к арабской, как ряд других стихотворных форм, однако считать его простонародным (как дубайти – персидские и таджикские частушки-припевки) неверно: рубаи сочиняли и изысканные поэты при царских дворах. Но все же в четырех строках особо не разгуляешься – вот почему «подписи», т. е. включенного в текст имени автора, в рубаи, как правило, не бывает, дата написания, конечно, тоже отсутствует. Поэтому и «странствуют» четверостишия из одного сборника, одного собрания в другие, приписываемые то одному, то другому поэту. Имя Хайяма иногда все-таки встречается в текстах рубаи, но именно это обстоятельство часто, хоть и не обязательно, выдает в них подделку.

Разумеется, «закрытия» Хайяма, отмены его славы после статьи Жуковского не произошло – строгая научная статья не получила такой массовой известности, как переводы Фицджералда, но сознание ученых-востоковедов она отравила. И российские, и западные ученые принялись развивать разрушительную идею Жуковского и пришли прямо-таки к убийственным результатам: одни после долгих расследований признавали достоверными лишь десяток-другой рубаи, другие доводили это число до ста – ста двадцати, а третьи (среди них и некоторые иранские знатоки) вообще отрицали существование Хайяма-поэта. До такого нигилизма дошли как раз самые строгие исследователи, приводившие весьма солидные аргументы. Дело в том, что в персидской классической поэзии за ее многовековую историю развития было выработано множество правил, критериев, оценок – целая система. Настоящим поэтом считался лишь тот, кто этим правилам соответствовал, подходил под схоластически выстроенную категорию «поэта» – придворного или отшельника, а вовсе не любой досужий писака, состряпавший пару-другую рифмованных строк. Само название поэзии – назм – происходило от слова «упорядочение», это была своего рода организация, оформление речи. Другое значение этого слова – «сверление и нанизывание жемчуга» – часто обыгрывалось в стихах, подчеркивая ювелирную тонкость труда поэта. Поэты были на виду: они долго учились мастерству, их удачные сочинения переписывались (не надо забывать, что книгопечатания в средневековом Иране не было до конца XIX в.), передавались изустно, часто цитировались современниками и потомками. Но современники Хайяма о его стихах молчат, называют лишь его ученые труды, трактаты. В «поэтический цех» его, очевидно, не включали.

Что вообще нам известно о Хайяме, которого в персидской традиции обычно величают хаким – «мудрец»? Годы жизни, восстановленные по косвенным данным, по гороскопам, астрономическим таблицам, – 1048–1131. Родился Хайям, по-видимому, в Нишапуре, тогда крупном городе на востоке Ирана, учился, вероятно, в Нишапуре и в Ираке (Багдаде), преуспел в науках, был известен своими трудами по математике, астрономии, философии. Принимал участие в оборудовании обсерватории в Исфахане, при дворе Малик-шаха Сельджукида, но вскоре после его смерти в 1092 г. вынужден был покинуть Исфахан из-за дворцовых интриг. Там же, в Исфахане, принимал участие в создании новой календарной системы, более точной, чем действовавшая, но она не привилась. У него не было ни жены, ни детей, да и вообще он слыл человеком не слишком общительным, замкнутым. Возможно, поэтому лишь двое из его современников, лично встречавшиеся с Хайямом, сохранили в своих сочинениях сведения о нем.

В основном же биографические данные – скудные, надо признать, были по крохам собраны позднейшими учеными из различных сочинений, часто составленных много лет спустя после смерти Хайяма. В средневековых сочинениях достоверная информация обычно сопровождается легендами и литературными анекдотами: в мусульманской традиции предание считалось вполне авторитетным источником. Порой и в современной литературе проскальзывает мысль, что-де легенда не возникает на пустом месте. К сожалению, суровая правда жизни, в том числе окружающей нас в настоящий момент, показывает, что это не так: легенда может родиться (и рождается) исключительно от силы мысли, целеустремленного накала воображения. А персы и в те далекие времена были известны своими выдающимися креативными талантами, они вдохновенно обрамляли любое имя, явление – порой, на современный взгляд, вообще не связанное с действительностью – такими прекрасными историями, яркими деталями, преданиями, что забыть их просто невозможно. Проходят века, сменяются эпохи, обычаи, нравы, а легенды живут. Но все же их колдовская красота не должна вводить в заблуждение современного трезвомыслящего читателя. В самом деле, ведь невозможно всерьез поверить, что персидская поэзия, как гласит легенда, родилась из ритмического биения в унисон двух влюбленных сердец: царя Бахрама Гура и его любимой невольницы Азаде! Или в чудесную историю о лукавой красавице Зухре, обольстившей ангелов Господних и вознесшейся на небо, хотя в этих преданиях приводятся имена и «факты»: царь Бахрам – был, персидская поэзия – была и есть; Зухра – планета Венера – восходит на небосклоне и поныне.

Источник