Ты убедился что солнца нет
Владимир Фирсов. Стихотворения из книги «Отечество»
Представь себе:
Отныне солнца нет.
Застыли родники, пожухли травы,
А ты — живешь
И не имеешь права
Поверить,
Что отныне солнца нет.
Не веришь ты,
Но видишь —
Солнца нет.
Как страшно знать,
Что нет на этом свете
И той звезды,
Что в горький час осветит
Твою дорогу радостей и бед.
Да, солнца нет!
Темно в твоих очах,
И сердце начинает гулко биться,
И, ветром опахнув,
Ночная птица
Скользит неслышно около плеча.
Ни молнии. Ни радуги. Ни зги.
Лишь вороны с проворным криком вьются
Да суетно
Во мраке раздаются
Недобрых дел жестокие шаги.
Вся грязь и ложь повылезли наверх.
Над вечной правдой вызрела неправда.
Ты спрашиваешь:
— Что же будет завтра? —
И слышишь той неправды жуткий смех.
Ты убедился
В том, что солнца нет?
Но есть надежда,
Убедившись в этом,
Вернуть земле хотя б частицу света,
Что дал тебе когда-то солнца свет.
Ну, где она?
Похоже, растерял.
Растратил свет
Еще при свете солнца!
И там, где было ясное оконце,
Зияет черной пустоты провал.
Но все ли растеряли
Искры свет,
Что сердцем,
Словно кремнем, высекают?
Не все!
Ты видишь — искры возникают,
Им нет числа,
Как и названья нет.
Фантазия.
Но ты, мой друг,
Пойми,
Что солнце
Лишь до той поры пребудет,
Покамест на земле
Он дорог людям —
Тот свет,
Который сделал их людьми.
И ты огонь души своей не тронь
До той поры,
Пока не пригодится.
И возникают предо мною лица
Людей,
Что не растратили огонь.
Источник
Вечный зов (318 стр.)
Ты знаешь, дорогая,
Каждый вечер,
Пока ещё не выпала роса,
Мне солнце опускается на плечи
И в путь зовёт —
За дальние леса.
Я знаю,
Что за дальними лесами,
За синими морями, далеко,
Есть женщины с нездешними глазами,
Но мне
С тобою рядом быть легко.
Известно мне,
Что за морями где-то
Есть в райских кущах чудо-города,
В них много блеска и чужого света,
Но я туда не рвался никогда.
Моя душа — в душе берёзы белой,
Её заморским светом не согреть.
И память,
Что Россией заболела,
Не вытравить из сердца, не стереть.
Я болен этой памятью навеки.
А солнцу что!
Ему-то всё равно,
Чьи океаны,
Чьи моря и реки…
Великое, оно на всех одно…
Что значу я
В сравнении с великим
Светилом всех народов и веков,
Когда мне дорог запах повилики,
И дым костра,
И тени от стогов,
Когда молчат покинуто берёзы,
Как будто слыша стуки топора.
В такие ночи вызревают грозы.
Ты спи, родная, спать давно пора…
А я не сплю,
А я бреду бессонно
По некогда исхоженной тропе
На грани тени и на грани солнца,
Принадлежа России
И тебе.
Прочитав это, Анна смахнула слезу и подумала не о той маленькой Ганке, которая появилась в их доме в первые месяцы войны, и не о той, которая уехала с матерью, Марьей Фирсовной, перед самой победой, а о какой-то незнакомой, злой и бессердечной женщине, которая так мучает её сына. Та, Ганка, не смогла бы выдержать, у неё было доброе сердце, она приехала бы давно. А эта… Ну, и эта приедет! — вдруг что-то переместилось, изменилось в Анне. Он, Димка, правильно говорит — она приедет, не сможет она ни с кем жить, кроме её сына, бросит того, своего…
Она думала об этом без всякой жалости к тому, с кем жила Галина, бывшая Ганка, думала даже с ненавистью, и ей в голову не приходила даже мысль, хорошо или плохо, что она так думает. Она была мать, и в данную минуту для неё ничего на свете не существовало, кроме счастья и покоя её сына.
Другое стихотворение, написанное Дмитрием за прошедшую ночь, её потрясло:
Представь себе:
Отныне солнца нет.
Застыли родники, пожухли травы,
А ты — живёшь
И не имеешь права
Поверить,
Что отныне солнца нет.
Не веришь ты,
Но видишь —
Солнца нет.
Как страшно знать,
Что нет на этом свете
И той звезды,
Что в горький час осветит
Твою дорогу радостей и бед.
Да, солнца нет!
Темно в твоих очах.
И сердце начинает гулко биться,
И, ветром опахнув,
Ночная птица
Скользит неслышно около плеча.
Ни молнии. Ни радуги. Ни зги.
Лишь вороны с проворным криком вьются,
Да суетно
Во мраке раздаются
Недобрых дел жестокие шаги.
Вся грязь и ложь повылезли наверх.
Над вечной правдой вызрела неправда.
Ты спрашиваешь:
— Что же будет завтра? —
И слышишь той неправды жуткий смех.
Ты убедился
В том, что солнца нет?
Но есть надежда,
Убедившись в этом,
Вернуть земле хотя б частицу света,
Что дал тебе когда-то солнца свет.
Ну, где она?
Похоже, растерял.
Растратил свет
Ещё при свете солнца.
И там, где было яркое оконце,
Зияет чёрной пустоты провал.
Но все ли растеряли искры свет,
Что сердцем,
Словно кремнем, высекают?
Не все!
Ты видишь — искры возникают,
Им нет числа,
Как и названья нет.
Фантазия…
Но ты, мой друг, пойми,
Что солнце
Лишь до той поры пребудет,
Покамест на земле
Он дорог людям —
Тот свет,
Который сделал их людьми.
И ты огонь души своей не тронь
До той поры,
Пока не пригодится…
И возникают
Предо мною лица
Людей,
Что не растратили огонь.
Анна долго сидела, оглушённая, уронив на колени руки с зажатым в них листком, исписанным мелким почерком сына. Мысль этого стихотворения она поняла сразу, сидела и думала, чью жизнь имел в виду сын, когда писал всё это, — свою, её, Поликарпа Кружилина, дяди своего Ивана, отца своего, о котором никогда не говорил, который был вычеркнут из памяти раз и навсегда, словно бы его и не было, не существовало никогда? Каждая строчка стихотворения, когда она его читала, рождала в её сознании те или иные яркие картины из прошлого, что она переживала сама, чему была свидетелем… Или он имел в виду жизнь сразу всех, кого знал, с кем приходилось и приходится жить на этой земле? Наверное, так. Конечно, так это! Как уж там у других было, она, Анна, не знает, но для неё и представлять нечего, солнца для неё часто не было. «Как страшно знать, что нет на этом свете и той звезды, что в горький час осветит твою дорогу радостей и бед…» И в глазах темно бывало, и недобрые шаги во мраке она слышала, и нередко она думала, что над правдой взяла верх неправда… И сын, её Димка, который спит сейчас безмятежно и крепко, всё это знает. Но он знает и другое — каждое доброе сердце искру высекает, а таким добрым людям числа нет. Это опять же и сам Димка, и покойный Панкрат Назаров, и Кружилин, и Семён, её сын, и его брат, и его дядя Иван… И сколько, сколько ещё живых и мёртвых, которые когда-то жили и высекали для других искры света. Какой бы жуткий смех неправды ни раздавался на земле, он захлёбывался рано или поздно в бессильной злобе своей, потому что нет числа тем людям, которые огонь в душе не растратили, не растеряли…
Так сидела Анна и думала, пока не стукнул кто-то в окошко. Она обернулась, в рассветном полумраке различила колхозную почтальоншу.
— Письмо тебе от сына, из Ленинграда, — сказала та, через открытую форточку передала конверт.
Письмо поначалу было обычным — Андрей сообщал о домашних делах, что сын и дочь, которыми он обзавёлся к тридцати годам, здоровы, что служба идёт у него нормально. А затем шли строчки, которые заставили Анну вскрикнуть:
— Дима, сынок! Проснись!
«Мама, — писал Андрей, — по-моему, мы с женой напали на след нашего Семёна. Рая лечила одного норвежского туриста по имени Сигвард Эстенген, который приехал к нам в Ленинград из норвежского города Бреннёсунн и у него случился приступ острого аппендицита. Рая делала ему операцию и спросила, отчего у него всё тело в рубцах? Это, говорит, от немецких плетей. Оказалось, что он сидел в концлагере возле финского города Рованиеми. А там, как рассказывал вам всем и мне в прошлом году, когда я приезжал к вам, Пётр Викентьевич Зубов, сидел же наш Семён! Когда норвежец выздоровел, мы пригласили его к себе домой, показали фотографию Семёна. Да, говорит, вроде бы он похож на одного человека, который был в этом лагере Рованиеми и которого вместе с Эстенгеном немцы угнали в сорок четвёртом году в Норвегию, но точно утверждать не может, потому что лет-то сколько прошло, да и вид лагерников был понятно какой. Потом этот человек, по рассказам Эстенгена, организовал побег заключённых, участвовал в движении норвежского Сопротивления, был в каком-то небольшом партизанском отряде. Вот как, мама, и в Норвегии были партизаны! Но звали его, как говорит Эстенген, не Семён, а «русский Савелий». Он, к сожалению, погиб, близ города Бреннёсунн есть его могила. Мама, мне почему-то кажется, что это наш Семён, наш Сёмка! Норвежцы могли его и так звать. Что я предлагаю, мама? В июне у меня будет отпуск. Давайте поедем в Норвегию! Ты, я, жена Семёна Наташа, Димка. Эстенген говорит, что жив ещё один человек из норвежского партизанского отряда, в котором был «русский Савелий». Мы разыщем их, поговорим с ними. Надо захватить с собой все фотографии Семёна, какие у всех у нас есть, ту газетную вырезку с его портретом… Где сейчас Димка, в Москве или там у вас? По весне он всегда ведь в Михайловку приезжает. Обговорите там всё и сообщите мне, я постараюсь быстро оформить поездку в Норвегию на четырёх человек, мне помогут в этом. Рая в связи с какими-то очень ответственными операциями с нами поехать не сможет, к сожалению, но на обратном пути мы её захватим и махнём все вместе в нашу Михайловку, в гости к тебе, мама… Жду от тебя сообщения по этому вопросу. Если это наш Семён, будем хоть знать, где его могила…»
— Димушка, сынок! — сорвалась с места Анна, на ходу вытерла опять проступившие слёзы. — Да проснись, проснись, вставай же!
Источник
Вечный зов. Том II, стр. 196
Выгребла она их и на рассвете шестнадцатого апреля, когда запылала весело печь, бережно взяла с кухонного стола один из двух листков, исписанных мелким почерком сына, стала их рассматривать. За ночь он написал целых два стихотворения.
Одним из них было очередное письмо к Галине. Дмитрий писал в нём:
Прочитав это, Анна смахнула слезу и подумала не о той маленькой Ганке, которая появилась в их доме в первые месяцы войны, и не о той, которая уехала с матерью, Марьей Фирсовной, перед самой победой, а о какой-то незнакомой, злой и бессердечной женщине, которая так мучает её сына. Та, Ганка, не смогла бы выдержать, у неё было доброе сердце, она приехала бы давно. А эта… Ну, и эта приедет! — вдруг что-то переместилось, изменилось в Анне. Он, Димка, правильно говорит — она приедет, не сможет она ни с кем жить, кроме её сына, бросит того, своего…
Она думала об этом без всякой жалости к тому, с кем жила Галина, бывшая Ганка, думала даже с ненавистью, и ей в голову не приходила даже мысль, хорошо или плохо, что она так думает. Она была мать, и в данную минуту для неё ничего на свете не существовало, кроме счастья и покоя её сына.
Другое стихотворение, написанное Дмитрием за прошедшую ночь, её потрясло:
Анна долго сидела, оглушённая, уронив на колени руки с зажатым в них листком, исписанным мелким почерком сына. Мысль этого стихотворения она поняла сразу, сидела и думала, чью жизнь имел в виду сын, когда писал всё это, — свою, её, Поликарпа Кружилина, дяди своего Ивана, отца своего, о котором никогда не говорил, который был вычеркнут из памяти раз и навсегда, словно бы его и не было, не существовало никогда? Каждая строчка стихотворения, когда она его читала, рождала в её сознании те или иные яркие картины из прошлого, что она переживала сама, чему была свидетелем… Или он имел в виду жизнь сразу всех, кого знал, с кем приходилось и приходится жить на этой земле? Наверное, так. Конечно, так это! Как уж там у других было, она, Анна, не знает, но для неё и представлять нечего, солнца для неё часто не было. «Как страшно знать, что нет на этом свете и той звезды, что в горький час осветит твою дорогу радостей и бед…» И в глазах темно бывало, и недобрые шаги во мраке она слышала, и нередко она думала, что над правдой взяла верх неправда… И сын, её Димка, который спит сейчас безмятежно и крепко, всё это знает. Но он знает и другое — каждое доброе сердце искру высекает, а таким добрым людям числа нет. Это опять же и сам Димка, и покойный Панкрат Назаров, и Кружилин, и Семён, её сын, и его брат, и его дядя Иван… И сколько, сколько ещё живых и мёртвых, которые когда-то жили и высекали для других искры света. Какой бы жуткий смех неправды ни раздавался на земле, он захлёбывался рано или поздно в бессильной злобе своей, потому что нет числа тем людям, которые огонь в душе не растратили, не растеряли…
Источник
Ты убедился что солнца нет
Прошёл неясный разговор
Как по стеклу радара,
Что где-то там погиб майор
Эрнесто Че Гевара.
Шёл этот слух издалека,
Мерцая красным светом,
Как будто Марс сквозь облака
Над кровлями планеты.
И на газетные листы
С отчётливою силой,
Как кровь сквозь новые бинты,
Депеша проступила.
Он был ответственным лицом
Отчизны небогатой,
Министр с апостольским лицом
И бородой пирата.
Ни в чём ему покоя нет,
Невесел этот опыт.
Он запер — к чёрту! — кабинет
И сам ушёл в окопы.
Спускаясь с партизанских гор,
Дыша полночным жаром,
В чужой стране погиб майор
Эрнесто Че Гевара.
Любовь была, и смерть была
Недолгой и взаимной,
Как клёкот горного орла
Весной в ущелье дымном.
Так на полях иной страны
Сражались без упрёка
Рязанских пажитей сыны
В Испании далёкой.
Друзья мои! Не всё равно ль —
Признаюсь перед вами, —
Где я свою сыграю роль
В глобальной грозной драме!
Куда важней задача та,
Чтоб мне сыграть предвзято
Не палача и не шута,
А красного солдата.
В Сороковом, В Шестьдесят Первом —
Наши победы Мир сотрясали.
Била отдача — по сердцу и нервам,
Кованым из нержавеющей стали.
Меридианы и параллели
Не были нам в это время границей
Тени знамён наших светло алели
Солнца лучами над вражьей столицей.
Линия фронта вдаль продвигалась,
Линия фронта ввысь уносилась!
Нам оставалась самая малость —
Дальше шагнуть, дав последнюю милость.
Мы не сумели, мы не успели,
На небывалое трудно решиться.
Остановились в шаге от цели.
Западный ветер дунул нам в лица.
Оттепель кончилась. Снова метели.
Нет направлений в снежном буране.
Даже и если б мы к Небу взлетели —
Негде нам сесть, и нет целей — таранить.
Мы отступали с линий на линии.
Канула наша История в Лету.
Нас окружают забвения клинья.
Время пришло! И его больше нету
Луч закатный отразился в море,
Звёзды светят в небе Ленинграда.
«Перелом свершаем мы в истории» —
Гаснут буквы старого плаката.
Моросят дожди на Украине.
В тёплом свете — Харькова заводы.
ДнепроГЭСа мощные турбины
Кружат, меря время до восхода.
Далеко за полночь за Уралом.
В темноте осенней над Иркутском
Ожидается диспетчером усталым
ИЛ, не видный в этом небе тусклом.
Под ветвями стареньких акаций
Слышен рокот «ЗиМова» мотора.
Над Москвою двадцать два-семнадцать —
Пятое число наступит скоро.
Засыпает Союз до рассвета,
И не знает, что срок его близок.
За полвека исчезнут Советы —
Наши муки, прорывы, наш Вызов.
Вновь минута сменилась пред нами,
Без малейшего, кажется, толка.
Лишь восходит в степном Тюратаме
Словно Солнце второе, «Семёрка».
Стих взяла с комментария Арифулова Филиппа
Нынче силы добра рассеяны,
Смолкла музыка созидания.
Нынче гении разрушения
Выше классиков созидания.
Жизнь по-прежнему неустроена,
Но только если остались силы,
Возроди свою гордость, Родина,
Укрепи свой голос, Россия.
стихи Владимира Фирсова:
Представь себе:
Отныне солнца нет.
Застыли родники, пожухли травы,
А ты — живешь
И не имеешь права
Поверить,
Что отныне солнца нет.
Не веришь ты,
Но видишь —
Солнца нет.
Как страшно знать,
Что нет на этом свете
И той звезды,
Что в горький час осветит
Твою дорогу радостей и бед.
Да, солнца нет!
Темно в твоих очах,
И сердце начинает гулко биться,
И, ветром опахнув,
Ночная птица
Скользит неслышно около плеча.
Ни молнии. Ни радуги. Ни зги.
Лишь вороны с проворным криком вьются
Да суетно
Во мраке раздаются
Недобрых дел жестокие шаги.
Вся грязь и ложь повылезли наверх.
Над вечной правдой вызрела неправда.
Ты спрашиваешь:
— Что же будет завтра? —
И слышишь той неправды жуткий смех.
Ты убедился
В том, что солнца нет?
Но есть надежда,
Убедившись в этом,
Вернуть земле хотя б частицу света,
Что дал тебе когда-то солнца свет.
Ну, где она?
Похоже, растерял.
Растратил свет
Еще при свете солнца!
И там, где было ясное оконце,
Зияет черной пустоты провал.
Но все ли растеряли
Искры свет,
Что сердцем,
Словно кремнем, высекают?
Не все!
Ты видишь — искры возникают,
Им нет числа,
Как и названья нет.
Фантазия.
Но ты, мой друг,
Пойми,
Что солнце
Лишь до той поры пребудет,
Покамест на земле
Он дорог людям —
Тот свет,
Который сделал их людьми.
И ты огонь души своей не тронь
До той поры,
Пока не пригодится.
И возникают предо мною лица
Людей,
Что не растратили огонь.
Вдох глубокий пуп втяните ( с продолжением )
Вдох глубокий пуп втяните,
К телевизору прильнете,
День прошел и шоу начинается
Ни к чему дурные вести,
Ща мы будем слушать вместе,
Как реформы круто продолжаются.
Двадцать лет нас подымали,
В жопу палками толкали,
Что же делать мы такие бездари,
Мы ж пятками(дарение на а ) упирались,
Мы им в руки не давались,
И в говне, пардон,остались- БЕЗДАРИ
Просто мы живем не тама,
Вот у нас и много срама,
А у них все по другому видимо,
Там у них сплошные фрухты ,
Тольки свежие продухты,
И деньжат там видимо -невидимо!
Смотрим дале передачу ,
Там у них ведь все иначе,
Там врачи ворочают мельенами,
Люди там не мрут как мухи,
Их не одолеють муки,
Все и в морге будуть чемпиенами!
Там дороги как в маями,
Ни одной приличной ями,
И менты все вежливы культурныя,
НИ по матушке с ухмылкой,
Ни в очко пустой бутылкой,
Прям не жизнь сплошное изумления.
Смотрим дале передачу,
И опять ведь все иначе,
Радость то какая мы размножились,
Нас 143 миллиенов,
С верху ж пара фараонов,
Вот и не догляд ,что даж взъерошились.
Ничего, щас все исправят ,
Возраст к пенсии поправят,
До семи десятков продолжаем жить.
Может все же скажем дружно
На хрена нам это нужно!
Может хватит ВАМ народ смешить.
Вот канал переключаем ,
Нам от теда вновь вещают,
Шо с Америкой друзья, до гробу мы,
А в Ульяновск нам подарков,
Поновозят в виде танков,
Нам приятно им не жалко, во орлы.
А любимы президенты ,
Чтоб не капали на нервы,
Тыщь 500 гвардейцев верных,нам решили подарить,
Мыже от врагов страдаем ,
Что в нутри страны » копают»,
И кто ето все ведь знают ,тольки в слух не говорят.
Ничего мы енто сдюжим ,дак давайте новостей,
С мозгом уж давно не дружим , коли выбрали зверей,
ВЫ УСЛЫШЬТЕ НАС РЕБЯТА ЧТО НА КНОПКЕ ОТ РАКЕТ,
ЖМИТЕ боле ждать не надо МИРА В МИРЕ БОЛЬШЕ НЕТ .
Жизнь как страницы
Время река
Люди как птицы
Хотят в облака
Глаза закрываю
Вижу добро
Глаза открываю
Вижу дерьмо
Кошмары и сны
Любовь и женись
Четыре стены
Вся наша жизнь.
В гробу сжиматься
Меня он обхватит
Все хотят счастья
Всем нам не хватит.
Сколько мне жить
Сколько страдать
Спешите любить
Нам всем умирать
Каждый выбирает для себя
Женщину, религию, дорогу.
Дьяволу служить или пророку —
Каждый выбирает для себя.
Каждый выбирает по себе
Слово для любви и для молитвы.
Шпагу для дуэли, меч для битвы
Каждый выбирает по себе.
Каждый выбирает по себе.
Щит и латы, посох и заплаты,
Меру окончательной расплаты
Каждый выбирает по себе.
Каждый выбирает для себя.
Выбираем тоже — как умеем.
Ни к кому претензий не имеем.
Каждый выбирает для себя
Там, на краю ойкумены сознания.
Гений вмещает науки в душу.
Истины шепчет, как заклинания.
Новый кроит словарь и слушает.
Гений тот груб. Из любви творящей
Лепит из бездны наверх ступени.
Делает прошлое говорящим,
Пламенным взглядом сдвигая тени.
Делает ясное слово твердым.
Делает шаг, обучая лиру.
Гений тот — гений иного сорта.
Это сама голограмма мира.
Кончилось время больного гения,
Шизофреничной игры со смыслами.
Кончилось время лепить сомнения,
Пресное слово менять на кислое.
Новый — не ищет прорыва в винах,
листьях, траве, порошках, курениях,
Новый — идет воздвигать плотины,
Зная, где прячется вдохновение.
Скоро из будущего доберутся и
Грянут по миру герои. Разные.
Рыцари пламенной революции.
Те, что научены прятать красное.
Те, что умеют играть с врагами,
Зная, как люди боятся брани,
Зная, что люди в миру ногами
Слишком увязли, огонь их ранит.
Жажда покоя есть жажда смерти.
Кто объяснит, кто раскроет карты?
Гений уже на подходе — верьте.
Гений сметет «креативы», «арты».
Гений построит иное здание,
Гений научит преображению.
Гений покажет дорогу к знанию,
Сотканному из любви к движению.
Эта любовь тяжела как скалы,
Словно вулкан устремилась в небо.
Всё в ожидании восхода алого.
Все, кто очнулся, когда во зле был.
Нет, ничего не бывает просто,
Битва взыскует ума и духа.
Твари, напавшие в девяностые
За «креатив» выдают разруху.
Твари хотят усыпить наш голод.
Твари хотят увести от истин.
Твари захватывают наш город,
Всепроникая в умы и кисти.
Твари боятся огня творения.
Знают, что люди слепы без света.
Знают, что истинное горение
Не перепутать с потоком бреда.
Гений уже рожден и дремлет.
Где этот гром, что разбудит спящего?
Где тот болид, что, упав на землю,
Станет орудием настоящего?
П.С. Образ «Культурного фронта» как птицы, рассекающей тьму, создан автором стихотворения.
Ленин — мессия коммунизма!
На Ленина нынче плюют,
Те, кто о нём ничего и не знал.
И песен ему не поют
Те, чьим дедам мир и землю он дал!
И страшно о Ленине думать
Тем, кто в душе эгоист.
Боятся о Ленине думать
Все те, кто на руку не чист.
И многим в головы вбили,
Что был он «убийца», «тиран».
И люди быстро забыли,
Что он к счастию путь указал!
И коммунизм презирают
Те, кто не смогут в нём жить.
Себя выше «плебса» считают
И хлеб свой не любят делить.
И хоть сам я интеллигент,
Но «интеллигенция» наша «говно»!
До народа ей дела нет,
Она власти зад лижет давно…
И есть у нас теперь «демократия»,
А вот народовластия нет!
И есть у нас «либерастия»,
Но свободы по совести нет!
А Ленин, он тот же Христос,
Что торговцев из храма гнал.
Против зла он использовал зло
И буржуев из России изгнал!
П.С. Подойдет что бы злить антикоммунистов. Автор мне не известен.
Источник