Два мнения о фильме «Утомленные солнцем – 2: Предстояние»
ПЕТР ШЕПОТИННИК увидел в фильме Михалкова то, чего не заметили другие, а МАРИЯ КУВШИНОВА видит в нем кризис государственной идеологии
Кадр из фильма «Предстояние»
1. Перед просмотром думал, каким будет в фильме Сталин. Ведь он оживает, когда о нем кто-то вспоминает в лучшем случае хорошо, — этот циничный афоризм придуман, похоже,
Читать!
вовсе не Дали, который тоже любил потрошить человеческое естество, слава Богу, только в своих диких визионерских мечтах. Сталин явно не обрадовался бы такому очередному киновоплощению — вот уж точно, по определению Алексея Германа-старшего, «урод в оспе». В фильме он, наваливаясь с экрана оцифрованным дыханием, охмуряя дымом «Герцоговины флор» (или чего там?), почти прижимает нас к невидимой задней стенке пространства кадра. Степень его насилия по отношению к истории России (вчерашней, сегодняшней и завтрашней) такова, что оно за него жанрирует этот образ. Это апофеоз, кульминация мифа, который, окуклившись, тут же разлагается у нас на глазах. Автор с актером соорудили эту мерно, тяжело двигающуюся фигуру уже чуть успокоившегося к 1943 году тирана как своего рода раскисшую под прямым солнечным (а не мосфильмовским) светом копию Геловани, а лицо — как нагромождение подбородков, отсутствие четких абрисов, хищный сигнал желтых глаз, от которых хочется поскорее отвести взгляд. Рисунок выплескивает на нас мощь старого волка, который, как известно, куда хитрее молодого волчонка. Не люблю свежие параллельные киноассоциации, но они неистребимо возникают в перенасыщенном сознании кинокритика — такое рискованное в своей гениальной наглости умение рисовать прямую суть образа человеческим портретом я видел разве что в недавнем фильме Паоло Соррентино «Диво», где вот так же и, конечно, не совсем так витийствовал еще ныне живущий персонаж многосерийной политической оперетты — бывший итальянский премьер-министр Джулио Андреотти 1 . Автор «УС-2», начав на довольно неожиданной вызывающей ноте саркастического сновидения свою сагу, и не думает, что называется, спорить с этим героем, который всю жизнь и после ее конца так и норовит перетянуть на себя одеяло. Автор и в экспозиции, и на протяжении всего фильма относится к нему с благородным высокомерием, позволяя вождю быть «интеллигентным»: «сыграй-ка-мне-на-фортепьяно-шопена-нешопена-ну-играй-же-что-стесняешься!» Этот всегда главный герой очень дорожит своим обаяниям, оплаченным жизнями тех, кто осмелился рассказать о нем анекдот на переменке; так дорожит, что оно до сих пор тяжелым излучением дурманит программных директоров наших телеканалов, которым он, три четверти жизни потративший на собственный тотальный пиар, обеспечивает стабильный рейтинг. Тут одного кадра достаточно, чтобы понять, почему Фадеев застрелился после 1956 года. Автор фильма вырубает своего героя убийственным сарказмом лепки и отрезвляюще точной композицией, которая сводит на нет загустевшую мифологему: в почти неосвещенной глубине сияющего свежей полировкой кабинета мутновато маячит еще один, уже совсем не опереточный, не соломенный истукан с ВСХВ, а персонаж другого рода — атомщик, друг ученых, мысленно посылавших будущих Гагариных в космос из вип-Гулага. Тут уже никаких масок, а как раз предельное убийственное сходство — степенная застывшая полускульптура, слава Богу (а может, по чистой случайности) не угодившая ни на Красную площадь, ни на Новодевичье. И эта псевдолактионовская мощь обстановки вдруг тает на глазах, как шоколад, которому оказана высокая честь превратиться в профиль вождя. Тает, поскольку автор противопоставляет бетонной мощи этого базового для понимания нашей истории персонажа другую мощь. Мощь человеческой свободы, которая и есть, и была вот тем прямым светом. Мощь человека, силы которого с парадоксальностью трагедии находят выход, только когда неприступные (для кино) границы советской отчизны были почему-то разорваны немецкими танками, а всеми, кто уцелел, увернувшись от этой грохочущей поступи, опять же почему-то в большинстве своем автоматически попадали в ад собственного изготовления.
Кадр из фильма «Предстояние»
2. В фильме всё сплошной парадокс, хотя степень парадоксальности советской истории такова, что любые изгибы сюжета «УС-2» на самом деле мифологичны только внешне. Они — доведенное до отчаянной визуальной экспрессии отражение абсурда, в соответствии с которым лучшие солдаты страны перед войной отправляются в лагеря. А спустя какое-то время великий вождь, поверив своему закадычному немецкому другу с шоколадки, об успехах которого на Польском фронте советское радио зазывно бубнило еще, кажется, в 1940 году, растерявшись, обнаружил на полях и равнинах сначала Белоруссии, потом Украины, потом Кубани, потом Приволжья миллионы трупов наших с вами соотечественников. Отсюда этот невероятный градус отчаяния, который задан уже в первой сцене на мосту, отчасти напомнившей мне вовсе не спагетти-вестерны, а знаменитейший в своей трагичности «Круглянский мост» Василя Быкова. Cцена, в которой как на ладони образ всего первого года войны — образ неотвратимого рока, преследовавшего всех, кто оказался в этом котле. Русские хотят взорвать мост, а немцы хотят его сохранить «для себя» — вот он, сросшийся, а даже не спутанный клубок вызывающих противоречий, трагичность которых в геометрической прогрессии усиливается молниеносностью надвинувшейся беды. Автор даже пытается отыскать в себе смех — именно отсюда некоторая приблатненность главного героя, тут все рвется в последний бой: и дозволенное, и недозволенное. В лаве событий, которая обрушивается на нас исландским вулканом, находится место практически всему, за что человек пытается удержаться, — все это выплескивается на нас мощным, но стройным аккордом. Вообще уровень мастерства режиссера очень просто проверяется тем, как он структурирует хаос. Здесь хаос не хаотичен, он сцеплен изнутри жесткими креплениями визуальных микросюжетов, он не растекается кашей по экрану, он — точнейшее в деталях гневное свидетельство того, как человеческое доведено до градуса нечеловеческого. У человеческого пока еще отняты все права, но оно, тем не менее, отвоевывает для себя территорию, как это произошло с гениально придуманным и сыгранным в каком-то неведомом патетическо-буффонном регистре героем Миронова, когда он (вот уж действительно «у бездны на краю» — только в таких произведениях искусства и понимаешь порой истинный смысл пушкинских слов), не обращая внимания на вспоротые кишки, ошарашивает всех приговором мудрейшему из вождей. Надо будет ждать лет так двадцать, чтобы его слова нашли абсолютное подтверждение в лейтенантской прозе.
Кадр из фильма «Предстояние»
Читать!
Пастернак как-то сказал, что настоящее искусство — это не фонтан, а губка. И здесь только кажется, что автор фонтанирует, а на самом-то деле буквально каждая сцена просматривается планом с предельно высокой точки до любого укрупнения; авторский взгляд словно разлагает губительную природу войны на клетки — разумеется, без механистичности всемогущего «Гугла», который может в момент, следуя нашим капризам, уменьшить и увеличить размеры Земли. Для автора этот закон непреложен. Его «губка» — это обязательное всасывание всех возможных реальных отсылок к нашему человеческому, предельно интимному опыту.
1 Сразу замечу, что этот фильм создавался куда позже, чем «УС-2», а то нынче даже самые продвинутые из кинокритиков мысленно приводят с собой в зал и усаживают рядом на стул всех, кто застрял у них в голове, случайно попавшей под обвалившуюся книжную полку с кинолитературой: Леоне, Тарантино и еще более того – «Первый отряд»; я тоже в детстве любил фильм «Фантомас»!
2 Это ж надо было все эти глаза, врезающиеся в сознание жестким клинком, назвать «фотографиями известных артистов»! Блогерская «интимная публичность» (выражение М. Кронгауза) словно обиделась на Михалкова, который оказался куда более искренним, чем самый развязный из посетителей и авторов многоуважаемого ЖЖ.
Источник
Никита Михалков раскрыл тайны фильма «Утомленные солнцем 2»
Никита Михалков заканчивает работу над фильмом «Утомленные солнцем 2». Это продолжение его первой картины, награжденной «Оскаром» в номинации «Лучший иностранный фильм». Время действия новой ленты – 1941–1943 годы. Никита Сергеевич практически закончил снимать два больших фильма и надеется выпустить первую картину 9 мая 2010 года, к юбилею великой Победы.
– Это очень личная история на фоне огромной страшной войны. Я отсмотрел 60 часов материала хроник и начитал огромное количество литературы, особенно мемуарной, неофициальной. Чем больше я смотрел и читал, тем больше приходил к абсолютному изумлению, каким образом можно было выиграть эту войну. Есть такой замечательный военный историк Раш, который написал, что советские историки отняли победу у русского солдата, показывая немцев дураками, пьяницами, идиотами и кретинами – это неправда. Это была великая армия, которая покоряла за считанные дни европейские страны. Она была рассчитана потрясающе. С немецкой педантичностью. Немецкую форму конструировал знаменитый дизайнер Хьюго Босс, и эта форма, как считают психологи, на тридцать процентов помогала психологически раздавливать население стран, куда они входили. До сих пор Германия не отказалась от этой формы.
Силуэт немецкой офицерской формы вы увидите за километр. Монокль у офицера это не очки – это часть формы. Хлыст – это часть формы. Сапоги-бутылки – это часть формы. Кожа – это часть формы. Недаром в 43-м, в феврале, в Советской армии была введена форма, которая практически повторяла форму Белой армии – золотые погоны, кожа, лампасы, пуговицы. Но когда я смотрел хроники 41-го года – это страшно! Тысячи людей, сдающихся в плен, – и как они одеты! Я психологически понимал отношение к этому солдату немецкого солдата, который в полном порядке.
В нашей картине мы пытаемся дать это понять. Что победа была одержана не над слабым, глупым, пьяным врагом, а над лучшей армией в мире. И вот тогда заслуга русского солдата имеет действительно огромное значение.
– Не отразится ли финансовый кризис на завершении вашего фильма? И что будет происходить с кинопроизводством во время кризиса?
– Нам осталось, к счастью, снять еще процентов 10. А в принципе производство кино будет сокращено. Но это и очистит площадку. Мне думается, что благодаря кризису случайное кино должно будет уйти, потому что на него не будут давать деньги. Слишком много этого случайного кино. Все-таки наша профессия – серьезная, тяжелая. И то, что в кино пришло именно из-за денег немереное количество дилетантов, людей, которые не имеют права снимать кино, – это ужасно. Притом, что кризис – вещь тяжелейшая, в нем должны выжить только те, кто имеет право снимать кино, а те, кто не имеет права снимать кино, его снимать не будут. И это справедливо. Да, бывают самородки, но это исключение, а не правило. Поэтому при всей тяжести кризиса, он еще поможет очистить площадку от мусора. Мусора! Говорю это совершенно ответственно. Я отвечаю за свои слова.
– Почему в вашем фильме не снимается Ингеборга Дапкунайте?
– Ингеборга в это время занималась программой «Большой брат 2», и я считал это не очень совместимым со съемками в фильме «Утомленные солнцем 2». Она могла бы выбрать. Я понимаю, что это хорошо оплачивается, но сколько можно выбирать? Невозможно быть всеядной. Хотелось бы, чтобы такие программы, как «Дом 2», «Большой брат 2», кризис вычистил. Я вот не знаю, доставляет ли ребятам наслаждение сниматься в 70 лет в сериале «Менты»? Они уже состарились, уже на пенсии, а все еще «менты». А, с другой стороны, как кормить семью? Ну, тогда опять в «менты».
Трагичная ситуация бывает у актеров. Не буду называть фамилий. Ведет человек передачу на телевидении про кулинарию. Он популярен, его узнают на улице, каждую неделю он выходит на экран, он в славе и в порядке. А вот я его снимать не буду, потому что он для зрителя уже бренд. На него нужно потратить огромные усилия, чтобы вырвать у зрителя оскомину знания, что он ведет эту программу. Поэтому нужно выбирать – или ты хочешь быть при деньгах и популярным, но заниматься только этим и быть к этому приговоренным, или серьезно работать в профессии. А то и другое редко получается. Мне везло – я всегда делал то, что мне нравится, и мне за это неплохо платили.
– Почему все больше людей становится недобрыми? После войны люди были намного добрее?
– Мы ничему не учимся. Война, несчастье, беда, горе сплачивают людей больше, чем счастье. Меня учила мама, и, слава Богу, я научил этому своих детей – суди о своей жизни, сравнивая ее с жизнью тех, кто живет хуже тебя. Их намного больше. Когда ты сравниваешь свою жизнь с жизнью тех, кто живет лучше, тебе всегда ничего не будет хватать. У тебя возникнет такое количество лишних проблем!
Я бы хотел, чтобы эффектом нашего фильма было именно это. Чтобы человек после фильма вышел, сел в машину, в метро, в автобус, пришел домой, сунул ключ в замок своей двери и сказал: «Господи, какое счастье, я открываю дверь своей квартиры! Я захожу на кухню и пью чай!» Мы об этом не думаем, а это так важно. Когда я говорю своим детям: «Посмотрите на людей, которые живут хуже, сколько проблем отвалится от вас, какими бессмысленными покажутся желания, которые были вашим вожделением».
Меня многому эта картина научила. Рано или поздно все равно отвечаешь на самые простые вопросы. Они не имеют отношения ни к акциям, ни к нефти, ни к вилле в Швейцарии, ни к девочке с Рублевки, которой подарили «Бентли» розовый, а не голубой. Я понимаю Чехова, который написал: «У каждого счастливого человека должен быть кто-то за дверью, кто будет стучать ему в эту дверь молоточком о другом несчастье». Надо просто встать на место другого человека.
Когда мы снимали зимой в той одежде, в которой воевали штрафники, – теплое белье, а остальное, в чем были. Минус 23 градуса в окопах с ветром. Снимали с 11 утра до 4 часов дня. Всего-навсего! Да еще там чай дают, а потом ты едешь домой, а там сауна, можно отогреться, поесть, лечь спать. Но когда ты на секунду представляешь себя в этом окопе, что 50–60 лет назад, никакой сауны. И не два дня и не пять, и не десять, а месяцами в окопе – и это и есть твоя жизнь! И пули у тебя не пиротехнические, а настоящие. Когда ты на секунду попытаешься залезть в эту шкуру, совсем иначе смотришь на проблемы, которые казались тебе такими важными. Ребята, оглянитесь! Вы потрясающе живете! Вы с ума сошли.
– Что вас особенно потрясло?
– Я понял одну вещь – если воевало 30 миллионов человек – это было тридцать миллионов войн. У каждого была своя война. У него была своя память, свои запахи, свои страхи, свои победы. Пока снимаешь, чувствуешь себя, как в подводной лодке, – выход только через торпедный аппарат. А когда заканчиваешь – начинается страшная ломка. Оказываешься лишенным того, к чему привык за три года, а это ежедневная работа по восемнадцать часов.
Источник