Интервью с Никитой Михалковым о том, на что мы не обратили внимание в фильме «Утомлённые солнцем II»
Десять лет назад на экраны вышла первая часть знаменитой дилогии .
Всё меньше остаётся свидетелей Великой Отечественной, это значит – молодым поколениям о войне приходится всё чаще судить по фильмам. А с ними нынче беда – всё больше петрушки и чернухи. Cоздатели дилогии «Утомлённые солнцем II» по-своему попытались рассказать о времени, когда «вёрсты, обгорелые в пыли» были не просто строчкой из песни. Многие зрители эти фильмы тогда не поняли и не приняли. Предлагаем вашему вниманию фрагмент беседы с режиссёром Никитой Сергеевичем МИХАЛКОВЫМ, записанной нашей редакцией в Москве, когда все страсти по «Утомлённым» уже улеглись.
Сразу предупредим, интервью с Михалковым мы записывали для телевидения, здесь же приводим только то, что в телеверсию не вошло.
– Никита Сергеевич, почему же картину зрители, мягко скажем, не приняли? У вас сегодня есть этому объяснение?
– Я думаю, что неправильный посыл был, когда мы ее запускали на экраны. Это не картина о войне. Это притча, это сказка. Это притча с огромным количеством метафор, которые нужно прочесть, нужно их прочувствовать. Но как почувствовать, если смотреть на это с попкорном? Собственно, я никого не обвиняю. Могу винить только себя, что мы не дали зрителю нужного направления, сделали эту ошибку, не додумали до конца. Но от этого картина не перестанет быть такой, какая она есть. И я убежден, что она дойдет до зрителя. Убежден. На мой взгляд, картина опередила себя лет на восемь-десять.
– Может, проблема непонимания как раз в том, что такой войны на экране зрители еще не видели? И многие детали и эпизоды показались из-за этого фантастикой? По каким критериям вы отбирали материал, когда читали о войне? Как вы понимали, что вот эту историю я возьму, а эту нет?
– Дело в том, что, так или иначе, читая материал, ты подбираешь тот, который тебе нужен. Это же не то что разложил материал, посмотрел его и снял по нему картину.
Допустим, «черная пехота», о которой много очень говорили, что это ложь и неправда. Да, это не было массовым, но это было! Были случаи, когда людей, которые были на оккупированной территории, пускали вперед как живой щит. Другой разговор, как ты это трансформируешь. То есть в этой картине действительно очень много вещей, которые не вписываются в представления о том, какой должна быть война на экране. Но каждый факт, даже если он кажется абсолютно экстраординарным, кажется буффонадой, – имел под собой реальное событие.
Или транспаранты со свастикой на танке. Сколько над нами издевались! Но есть фотографии, когда по пыльной дороге шли танки, они шли на большой скорости, и эта скорость помогала им за счет ветра поднимать огромные транспаранты со свастикой – и это было страшное, абсолютно устрашающее зрелище. До 41-го года немцы, понимая, насколько они сильнее всех остальных армий, включали самые иезуитские методы. Допустим, они сбрасывали пустые бочки с дырками вместо бомб, которые свистели так, когда летели, что молодые ребята седыми выходили из окопов. Это все была психологическая атака, и, кстати говоря, очень во многом они в этом перебрали. Потому что русский человек может все терпеть, но только не унижение, которое перехлестывает все. Тут он уже встает, и ничего с ним не сделать.
– Если возвращаться к войне как к чему-то метафизическому, то как еще это проявлено в картине? Или, если прямо спрашивать, где в фильме Бог?
– Понимаешь, Бог на войне! Вот что у Котова? Котов – человек, страшные поступки совершивший. Когда Сталин ему говорил: «Ты травил крестьян, ты прикончил монашенок, монаха, ты правильно делал все. Но вот теперь тебе предстоит еще это сделать, и все, и тогда ты получишь армию». Это же искушение какое гигантское! Из тюрьмы взяли – дают армию. И когда Котов один на один со своим решением: вот сейчас он должен запустить пятнадцать тысяч безоружных людей на верную смерть, и это приказ, значит, его совесть будет чиста. И тут возникает вопрос: есть ты и Бог. Для себя и для людей ты можешь оправдать этот поступок, а для Него? И он принимает единственное решение, просто говорит: «Дай палку». И идет сам, а там будь что будет. А там – Промысел Божий. Но это опять же надо почувствовать…
– И здесь уместно спросить про финальные сцены ваших картин. Они вызвали много споров и опять же непонимание. Кто только не сумничал про мину, на которой герой должен был подорваться. Но, как я понимаю, в финальных сценах притчи должна быть какая-то метафора – какая она здесь?
– Вы знаете, если бы я мог это объяснить!
– Вы не можете объяснить?
– Абсолютно. Есть вещи, которые… То есть, понимаете, конечно, есть и было этому какое-то объяснение наверняка. Я не пьяный и не вслепую это снимал. Но, когда они приобретают художественный образ, когда они превращаются в метафору, в нечто, они становятся от тебя абсолютно независимы. Здесь единственное, что я могу рационально сказать, что многие мне советовали закончить тем, что взрывается мина. «Ох, какой страшный, потрясающий финал будет: вот они поговорили, встретились – и отец взорвался!» Ну да, оно так, наверное, и было бы. И здесь, мягко говоря, моя неточность, но осмысленная неточность, и люди знающие понимают это. Но я не мог так закончить картину.
– И тогда вы придумали душераздирающую сцену со старухой, которая умоляет Котова не убивать сумасшедшего немца…
– Это старуха сумасшедшая, несчастная, которая потеряла всех своих. И сумасшедший немец, маленький, абсолютно обезумевший от войны, с куском железа в голове, который для нее единственное живое существо. И результатом картины, после того как все это прошло, являются вот эти бесконечно идущие танки, и на их пути – эта старуха, которая умоляет не трогать немца! Немца, который, может быть, был одним из тех, кто убил ее мужа и четверых детей. Но для нее это не существует! Она говорит: «Он же живой, он как собачонка, не трогайте его, а то я совсем останусь здесь одна». То есть образ этой женщины, собственно, это и есть как бы образ страны, образ России. Да, ее мучают, насилуют, а она защищает того, кто ее насилует. Это важно очень для меня. И вообще для понимания, почему была выиграна война. Не от того, что мы ненавидели немцев, а от того, что мы любили то, что мы имеем.
Поэтому, как только человек начинает говорить: «Как же так. Мина-то должна была взорваться!» – я говорю: «Ну, ребят, значит, не для вас кино, оставьте это на моей совести».
– Смотрите, как интересно получается. В первой части «Утомленных солнцем» образом России был заблудившийся водитель.
– Там вы его убиваете. То есть Россию убиваете, а здесь нет…
– Да, наверное, наверное.
Материал является премьерой киноблога «Светский ЭКРАН».
Беседовал Максим Васюнов , главный редактор газеты «Козельск»
Фото из данного материала в более в качественном формате доступны на сайте газеты «Козельск»
Газета Козельск: Мы передаем смыслы
Официальный сайт издания gazeta-kozelsk.ru
Подписывайтесь на наш канал и ставьте лайки 👍 если понравился материал. Просим учесть, что мы производим ручную модерацию комментариев для исключения оскорблений и спама.
Источник
Никита Михалков дал интервью Юрию Дудю: главные тезисы
Юрий Дудь взял интервью у Никиты Михалкова, снявшего такие фильмы, как «Утомленные солнцем», «Свой среди чужих, чужой среди своих» и другие. Интервью длится более 1,5 часов, поскольку Михалков поставил условие — никакого монтажа. Рассказываем об основных тезисах, которые обсудили режиссер и журналист.
О кино: «Смерть Сталина» — «говно», а «Утомленные солнцем-2» — «великий фильм».
Лучшим фильмом этого года Михалков назвал «Домашний арест»: «Это Гоголь современный. Я даже позвонил Семену [Слепакову] и поздравил». При этом, о комедии «Смерть Сталина» режиссер отозвался не лучшим образом, заявив, что картина — «говно», «она безвкусна и пошла».
Что касается второй части «Утомленных солнцем», то Михалков назвал это «великой картиной», заметив, что она «не попадает в тех, кто ни хера не знает про историю войны». Причины провала фильма режиссер объяснил политическим контекстом: «Ты разве не видел, какая работа была сделана, чтобы картина не понравилась? Когда мы не получили ничего в «Каннах», критик Матизен написал: «Ура, мы сделали это». Можешь представить, почему The Guardian, New York Times на неё обрушились?»
О скандале с нацболом Дмитрием Бухаром в 1990 году, которого Никита Михалков ударил ногой по лицу: «Если бы это было ещё раз, я бы сделал то же самое».
«А ты о достоинстве думаешь, когда у тебя перед глазами красное пятно от ярости?» — спросил режиссер в ответ у Юрия Дудя. «Я вспоминал потом слова мамы: «Никогда не реагируй после того, как тебя оскорбили. Сделай паузу, будет решение лучше». Я об этом тогда не вспомнил». При этом режиссер заметил, что, если бы такое повторилось, он бы поступил точно так же.
О боге: «Господь не наказывает иностранцев, он наказывает человечество».
«Посмотри, что творится в мире. Как горит Калифорния, как затопляет Европу. Думаешь, просто так происходит? Господь не наказывает иностранцев, он наказывает человечество. И нас в том числе. Он наказывает всех. И тебя, и меня. Всех. За предательство человеческого существования, традиций, культуры, религии».
О геях: «Легализация однополых браков — это истребление человечества».
«Я не люблю их [гомосексуалов]. Для меня это противоестественно. А почему должен их любить?». «Легализация однополых браков — это истребление человечества. Если человек живет этим и его устраивает, ради бога. А если он пытается это внедрить вокруг себя — я против».
При этом на вопрос Дудя, почему самого режиссера называют геем, Михалков ответил, что «это выгодно» и «очень удобно»: «Я абсолютно этому не сопротивляюсь. Даже в лоб никому не дам».
О дружбе с Путиным: «Я никогда и ничего не попросил у него для себя».
«Мы встречаемся по каким-то поводам. Они не носят регулярного характера. Я имею возможность пользоваться этим. Но я этим не злоупотребляю. Я никогда и ничего не попросил у него для себя».
Отвечая на вопрос, с какими решениями Путина он не согласен, Михалков заявил, что его возмущают не решения Путина, а ситуация вообще. Режиссер отметил, что решать такие вопросы как, например, продажа лекарств через прямой эфир президента с народом — «это плохо», «это значит, что не существует той самой мощной силы на местах» и «это вина Путина».
Также режиссер заявил, что он — монархист, но «делать его царем — глупо, смешно».
О BadComedian: «Талантливый парень, но он ни хера не понял».
Про блогера YouTube BadComedian, делающего критические обзоры на фильмы, режиссер сказал, что он «вызывает у него симпатии»: «Очень талантливый парень. Но он нихера не понял. Но он талантливый. Самодостаточный человек и вызывает уважение у меня».
Об усах: «Они как выросли, я их так и не сбривал».
На вопрос, когда режиссер в последний раз брил свои усы, Михалков ответил, что не помнит: «Не помню. Они как выросли, я их так и не сбривал».
В конце программы Никита Михалков заявил, что песня на заставке программы «Вдудь» записана его голосом: «Хотел тебя спросить — как ты сделал так, что заставка поется моим голосом? Очень похоже тембрально!»
Источник
«Утомленные солнцем 2»: интервью с Никитой Михалковым
Понимаете ли, можно получать награды на фестивалях за то кино, которое здесь на родине не смотрят. Обычно это объясняется тем, что «нет пророков в своем отечестве».
Возможность взять интервью у Никиты Михалкова выдалась как раз в ту пору, когда в России активно начали вестись дискуссии о будущем российского кинематографа, о реформировании системы ограниченного бюджетирования кинопроизводства государством, когда фильм «Как я провел этим летом» получил трех берлинских «Медведей», до «Оскара» оставалось два дня, а до выхода «Утомленных солнцем-2» — чуть больше месяца. C приходом календарной весны жизнь настолько активизировалась, что КиноПоиск не смог не задать мэтру нескольких важных вопросов на несколько важных политических тем, эхо которых вы можете слышать до сих пор.
Никита Сергеевич, у вас уже сложилось мнение по поводу обещанного централизованного введения общих электронных билетов по всей стране?
И как вы оцениваете ситуацию?
Это единственная возможность оценить, сколько людей реально приходит в кинотеатры, и остановить воровство в кинотеатрах. Не знаю, насколько эта система будет эффективной, но если по результатам этой работы выявится, что люди продолжают красть, то их надо сажать в тюрьму, судить. Но невозможно оставлять без решения ситуацию, при которой мы не знаем, сколько людей реально посмотрело кино, какие сборы у фильма, если в зал можно пройти, получив билеты, полученные от бабушки-билетерши, на котором написан карандашом номер места и ряда.
Что скажете об успехе российских фильмов на международных фестивалях? Может, индустрии имеет смысл повернуться лицом к фестивалям?
Я вообще не думаю, что нужно заниматься тем, чтобы ориентировать кино на фестивали. Это самое бессмысленное, что может быть. И, мало того, если это произойдет, то можно тогда будет сразу сказать, что индустрия кино в стране умерла. Всё. Её нет. Режиссеры, которые снимают кино, рассчитанное на то, чтобы оно понравилось журналистам, кинокритикам и жюри иностранных фестивалей, делают, я считаю, первый шаг к тому, чтобы вообще кино исчезло. Во-вторых, я убежден, что только то, что по-настоящему национально и интересно людям, живущим в твоей стране, может стать в результате интересным, перспективным и успешным и на зарубежных фестивалях.
Понимаете ли, можно получать награды на фестивалях за то кино, которое здесь на родине не смотрят. Обычно это объясняется тем, что «нет пророков в своем отечестве». Но лично мне, все-таки, интересно снимать то кино, которое понимаемо и любимо теми людьми, которые говорят на том же языке, на котором я это кино снял. А если это, так сказать, сделано качественно, то и фестиваль не даст этой картине стать забытой на международном экране. И масса тому примеров. Из моей жизни есть масса примеров, когда признавали картины совсем уж камерные для нашего зрителя: «Пять вечеров», «Без свидетелей», «Двенадцать», «Сибирский цирюльник» или «Утомленные солнцем». Я считаю, что тут нужно рассчитывать на своего зрителя, и делать для него это настолько качественно, чтобы ему, зрителю, понравилось, и чтобы к этому зрителю прибавился еще и международный.
А с точки зрения качества кино смогут ли эти компании диктовать свою репертуарную политику на рынке и в погоне за коммерческим продуктом отсеивать потенциально талантливое, но не совсем коммерческое кино?
Дело в том, что кино, которое снимается ради искусства, будет, как и раньше, субсидироваться в Министерстве культуры, для чего Министерству культуры оставили более миллиарда рублей. И в этом случае как раз эти картины могут, так сказать, претендовать на «артхаусное» кино, студенческое кино, документальное кино – там достаточно много денег, чтобы это кино поднять.
Теперь давайте перейдем непосредственно к фильму. Как вы пришли к тому, что решили сделать вторую часть «Утомленных солнцем»? Зачем вы решили возродить персонажей, которые, казалось бы, погибли в первой части, и обратиться к теме Великой Отечественной?
Просто мне кажется, что как-то слишком быстро мы всё забыли. Мне кажется, что это несправедливо, ужасно, беспамятно и просто не по-человечески — когда мы сравниваем жизнь ветеранов, воевавших на одном фронте, но по разные стороны его линии. Один ветеран сидит в Гамбурге в доме престарелых в чистом белье, а другой — в своей избе, без руки, девяностолетний старик, который даже не может воды себе принести, потому что у него нет на это сил. Это несправедливо. И то, что в результате ситуация пришла к тому, что побежденный стократно лучше живет, чем победитель — мне хотелось бы, чтобы на это обратили внимание. Но это — как бы глобальный вопрос. А в своей картине мне было важно в первой части всё-таки реально попытаться показать ЧЕРЕЗ ЧТО же прошли люди, для того, чтобы Великой Победы добиться. Через что. Причем, я хотел этого добиться, не пугая зрителя кровью или взрывами, а через психологию начала войны, которая обрушилась на страну совершенно невероятным шквалом, к которому мы не были готовы. И, разумеется, — каким образом происходит тот самый перелом, после которого наши войска поворачивают на Запад. Кроме того, я, посмотрев картину «Спасти рядового Райана», пришел к выводу, что мнение, рождаемое этой картиной, будто войну выиграли союзники, здесь не совсем справедливо. Союзники открыли фронт в сорок четвертом году, когда уже было понятно, что мы немцев почти разбили, и, боясь, что мы уже не остановимся в Германии, они решили вступить, что, собственно, и стало ясно, когда разделили Берлин.
А что касается героев, то мне просто показалось интересным… Понимаете, когда во флэшбеках вы видите, допустим, что актрисе двадцать шесть, а через какое-то время ей уже тридцать два, то большой разницы вы не чувствуете, а вы видите её в шесть и в двадцать — это уже существенная разница. В этом есть определенная энергетика. Что же касается остальных персонажей, то мы, возвращая их с «того света», не лукавили. Очень часто бывало, что людям сообщали о гибели человека, а оказывалось, что он просто в лагере находился… Еще мне захотелось вернуть этих персонажей, потому что было интересно проанализировать, кем же они стали, и как бы себя вели, оказавшись в таком же треугольнике, но во время войны.
То есть о спекуляции на узнаваемых образах тут речи нет, понятно.
Нет, абсолютно нет. Вообще мы постарались принципиально уйти от того, чтобы связывать вторую картину с первой, настолько, чтобы люди, которые не видели первой части, не могли понять вторую. Потому что когда мы снимали первую часть, тем, кто сегодня должен прийти в кино, было по два года. Вряд ли они видели первых «Утомленных» — думаю, они не были для них актуальными. Поэтому нашу картину сегодняшнюю — первую часть «Предстояние» и вторую, «Цитадель» — можно смотреть вне зависимости от того, видели ли вы первую часть «Утомленных солнцем», в смысле, совсем первую, или нет.
Никита Сергеевич, а кто зритель вашего кино? Кому вы его адресуете?
От тринадцати до семидесяти. До шестидесяти пяти. До шестидесяти.
То есть, грубо говоря, все, кто может дойти до кинотеатра?
И что зрителей должно привлечь? Героический сюжет, имена актеров или ваше имя?
Ну, я думаю, что зрителя должная привлечь та энергетика, которая есть в картине (а она там, надеюсь, есть). Кроме того, фильм должно быть просто интересно смотреть. Это не историческая картина и не документальное кино. Мы специально ушли от всех возможных реминисценций и возможностей трактовать историю. То есть, у историков-то, конечно, может быть возможность сказать: «27 августа 1941 года этого не могло быть, потому что в это время…» и так далее, но вот это как раз для меня абсолютно исключено, потому что мы нарушали очень многое, но мы знали, что мы нарушаем. Мы нарушали не по неграмотности, а потому что перелопатили тысячи страниц всяких воспоминаний, книг, писем, документов, 60 часов хроник разных… Поэтому, если мы шли на какую-то вольность, то только потому что мы знали, что именно мы нарушаем. И это было необходимо картине.
Каждый факт, который есть в картине, мог не быть массовым, но он имел место быть.
А должен ли зритель, который придет на фильм, как-нибудь подготовиться — что-то почитать, посмотреть?
То есть надо с прозрачно-чистой головой приходить?
Абсолютно. Это ужасно, если снимается кино, которое можно смотреть только тем, кто что-то прочел. Это не массовое искусство. Я не имею ввиду массовое в плохом смысле этого слова. Например, если я снимаю парафраз на Шекспира, то, конечно, лучше будет, если те, кто придет смотреть картину, будут знать первоисточник. Тогда в этом будет какой-то смысл. Но в данном случае зрителю не нужно готовиться.
А если люди уже видели, например, классику советского кино про войну, будет ли ваш фильм отличаться от классики — той же «Судьбы человека», «Летят журавли», «Они сражались за Родину», «Проверки на дорогах».
Да. (пауза) Да. (пауза) Да.
То есть ваш новый фильм — это просто современная интерпретация военного кино?
Я не знаю, как это назвать, но я знаю, что отличается. Я убежден в этом.
А как именно вы готовились к съемкам? Прежде вы рассказывали, что вы несколько лет исследовали эту тему. Что именно вы пытались реконструировать?
Вы понимаете, дело в том, что мы пытались реконструировать ДУХ. Мы пытались реконструировать энергетику. Мы пытались реконструировать время, но не с точки зрения исторических событий, а с точки зрения ЗАПАХА этого времени. Его привкуса. Это совершенно особая работа. Мы перелопачивали тысячи документальных страниц именно для того, чтобы ощутить время, погрузиться в него. Это потом уже очень трудно оттуда вылезать. Потом уже очень трудно выбирать что хорошо, а что плохо, что нужно, что – нет. Но мы были настолько внутри этой истории, что именно знание материала позволяло нам отступать от него и импровизировать, но в системе координат того, во что мы погрузились.
Как думаете, из-за такого глубокого погружения может ли зритель подумать, что фильм слишком серьезный для того, чтобы идти на него в кино?
Вы знаете, я не делю картины на «серьезные» и «несерьезные». Я делю их на хорошие или плохие. Я надеюсь, что наша картина хорошая. А если картина хорошая, значит, она своего зрителя найдет. А если плохая, то какая разница — серьезная она или не серьезная — она просто говно, вот и всё. Не хотел бы, чтобы эта судьба постигла нашу картину.
Никита Сергеевич, вот вы говорили, что Великая Отечественная незаслуженно забыта, вы не боитесь, что она может оказаться слишком сильно забытой, чтобы привлечь в кино массового зрителя?
Ну, я же о людях говорю, а не о войне. Если судьба человека интересует зрителя, если за ним интересно следить, то какая разница — герои могли бы и в латах быть, но ведь смотрят же кино про рыцарей. Просто мне кажется, что если тебе интересно об этом думать, если тебе интересно об этом писать, если тебе интересно это снимать, если тебе интересно это играть, если тебе интересно это монтировать, и если тебе интересно это смотреть, значит, есть надежда, что не одному тебе это интересно. Вот и всё.
Когда вы снимаетесь в своих фильмах, режиссируете их и одновременно выступаете продюсером, сильно ли различаются ваши ощущения от того, что вы делаете, не происходит конфликта ролей, например, актера, режиссера и продюсера?
И как вы их решаете?
Ну как… Не знаю. С Божьей помощью, наверное. Не знаю. Я не включаю режиссера и не выключаю актера, я просто начинаю делать то, что прямо сейчас надо сделать. Надо этим заниматься — занимаюсь. А там уж — как Бог даст. Но, конечно, еще достаточно большое значение имеет опыт.
А как вам проще работать — сниматься в своих фильмах или когда вас кто-то приглашает на роль?
Ну, знаете, в России так говорят: там хорошо, где нас нет. Когда снимаешься у себя, думаешь, хорошо бы, чтобы кто-нибудь другой снимал бы. А когда снимаешься у другого, думаешь, что сам бы лучше снимал… Тут невозможно определить четких границ этих ощущений и нельзя точно определить, чего я хочу. Просто надо делать дело, по возможности качественно, и не думать об этом. Вот, есть история про то, как одного бородача спросили: когда он спит, он бороду кладет поверх одеяла или прячет под одеялом? Он никогда не думал об этом, не знал, что ответить, и — потерял сон… И только когда перестал об этом думать, смог спать нормально. Поэтому я стараюсь не задумываться над такими вопросами.
Никита Сергеевич, а вы можете что-то порекомендовать почитать или посмотреть зрителям, что бы могло быть неким эмоциональным эквивалентом вашей истории?
Астафьева. Он очень много дал. «Веселые солдаты», например.
Из фильмов — недавнего лауреата «Оскара», «Повелителя бури».
Вам он понравился?
А из более масштабных и эпичных военных фильмов? Иствуда, например, Малика или Спилберга?
Никогда американцы не смогут снять картину о войне такую, знаете, пронзающее-истинную, потому что они никогда не воевали на своей территории. Это совершенно разные войны — в Ираке, в Африке, во Вьетнаме, в Корее — это разные войны. Я могу сказать, что только тот может быть абсолютно уверен, что он знает, что такое война, кто воевал на своей территории. Потому что это совершенно другая точка отсчета: это человек в сапогах в твоей спальне, это открытый холодильник, откуда выгребают то, что принадлежит тебе, это чужой бритвенный прибор в ванной, а еще хуже — просто разрушенный дом. Поэтому, это совершенно другая теория. Эмоционально-энергетическая.
Я обратил внимание, что во многих ваших фильмах, особенно в последних, крайне силен акцент на личностном восприятии истории — то есть вы много внимания уделяете именно тому, как герой воспринимает происходящие вокруг него события. В этом плане «Двенадцать» стала квинтэссенцией такого подхода. Это было концептуальное художественное решение, делать такой фильм, или он просто стал результативным продуктом вашего мироощущения?
Ну, скорее всего второе. Просто еще мне нужно было отточить группу и как бы войти в ремесло — потому что до этого я все-таки семь или восемь лет не снимал. Это, во-первых. А во-вторых, у меня внутри накопилось столько эмоций и переживаний, что стало трудно их в себе держать, снимая другую картину. Нужно было выговориться, а уж потом продолжать снимать «Утомленных».
И что вы приобрели, помимо возвращенного ремесленного опыта?
Правду каждого персонажа, то есть возможность сфокусироваться на том, что у каждого есть своя правда. И, так скажем, «ансамблевость». Потому что я тешу себя надеждой, что, как и в «Двенадцати», у нас очень мощный коллектив, который работает не как группа актеров-одиночек, а как ансамбль. Это принципиально важно.
Что бы вы хотели сказать читателям и зрителя перед тем, как они войдут в зал?
Я могу повторить эпиграф к «Двенадцати» : Не ищи здесь правды быта, постарайся ощутить истину бытия.
Хотел бы обратить внимание посетителей на то, что данное интервью не последний любопытный материал, приуроченный к выходу нового фильма Никиты Михалкова. Некоторые сюрпризы еще впереди — оставайтесь с нами.
Написать ответную статью
Источник