За рекой луна желтая

Жёлтая луна. Что это значит?

Из перламутра и агата,
Из задымленного стекла,
Так неожиданно покато
И так торжественно плыла, —
Как будто Лунная Соната
Нам сразу путь пересекла.

Есть такая примета прикладного характера: если круг в полнолуние тёплого янтарного цвета и большого размера, то крестьянам следует подготовиться к дождю, а маленькая и бледно-лимонная луна предсказывает затяжную засуху.

Сейчас как раз у нас жёлтая Луна. А дождей и так хватает. Может быть, они пройдут ещё, не обязательно, что в тех же районах. Пора поделиться дождями.

Поговорим ещё о жёлтой Луне, а то она над Москвой, например, и Подмосковьем сейчас яркая, полная и золотая, почти как солнце или фонарь. Как будто включился яркий свет в небесном окне. Что же это ещё может значить? Что говорят разные источники. Обобщим картину.

Дело в свойствах света, при очень низко находящейся над горизонтом луне, свет, отраженный от луны, проходит через атмосферу, которая играет роль некой призмы, расщепляющей видимый белый свет на спектры, и, таким образом, при низкой луне, мы видим красную часть спектра, а, чем выше луна, тем меньшую толщу атмосферы проходит свет, и тем меньше он расщепляется. Таким образом, чем выше поднимается луна, тем свет больше стремится к естественно жёлто-белому цвету луны, так что при определенных погодных условиях, цвет луны в красном диапазоне может варьироваться от красного, до почти белого.. .

Цвет луны, в подавляющем большинстве случаев, определяется состоянием атмосферы Земли. Она работает как множество линз, через которые мы на неё смотрим.

Именно в атмосфере происходит рассеивание лучей, направляемых на поверхность Земли с Луны. А короткие волны, как известно, рассеиваются быстрее. К их числу можно отнести голубые цвета. Что же касается желтого и красного оттенков, относящихся к длинным волнам, то их процесс рассеивания более сложен, поэтому мы и имеем возможность наблюдать Луну желтого цвета, а иногда – даже красного.

• Кстати, что касается желтого цвета Луны, то наиболее вероятной возможность наблюдения спутника именно в такой гамме бывает во влажные дни, после дождя. Это объясняется тем, что условия повышенной влажности и давления способствуют поглощению световых волн и сохранению желтого оттенка Луны.

А, что касается размеров, то.

Дело в том, что во время перемещения Луны от зенита к горизонту, фактическое расстояние до нашего спутника вырастает на величину нашей планеты, именно поэтому спутник может показаться значительно меньше.

Что же касается непосредственно визуального эффекта, когда Луна большая и желтая, то его можно наблюдать во время повышенной влажности воздуха, а также пребывания Луны в «зените».

Именно сейчас, как раз, та самая погода «после дождя», которая создаёт нам образ подобной луны. Если вы раньше этого не замечали, то всё когда-нибудь бывает впервые.

Источник

Мельница. Ночная кобыла

Он шел ночною, порой ночною
За темной рекою, за быстрой водою.
Не знал укора, не знал покоя,
За желтой луною, за ней, вороною.
Пришел желанный, ушел постылый,
Чужая рана его томила,
Чужая слава его манила
Туда, где ходила ночная кобыла.

Честного не жди слова,
Я тебя предам снова.
Не ходи, не гляди, не
Жди, я не твоя отныне.
Верить мне — мало толку,
Не грусти дорогой долгой
Не смотри назад с тоскою,
Не зови меня за собою.

Срезал дорогой высокий стебель,
Смотрел себе под ноги и видел небо,
Холмы кострами объял золотыми
И, глядя в пламя, шептал ее имя.
Искал кобылу, нашел кобылу,
Как ночь сулила, весна молила;
Пружинил силы сквозь мрак ревнивый,
Связал кобылу ее же гривой.

Честного не жди слова,
Я тебя предам снова.
Не ходи, не гляди, не
Жди, я не твоя отныне.
Верить мне — мало толку,
Не грусти дорогой долгой
Не смотри назад с тоскою,
Не зови меня за собою.

Весна хмельная, весна дурная,
Зачем ты вела до последнего края?
Уделом смелых зачем пленила,
Что ты наделала, что натворила!
Над жребием сильных, над древней страстью
Нет — нет — нет — он был не властен.
Река забыла, луна простила
Кого сгубила ночная кобыла.
Он шел ночною, порой ночною,
За желтой луною, за ней, вороною;
Весна забыла, река простила
Кого сгубила ночная кобыла.

Группа «Мельница» основана в 1999 году в Москве бывшими участниками группы «Тиль Уленшпигель», которая к тому времени распалась.
Основным автором группы является Наталья О’Шей(Хелависа), лингвист по образованию. В своих песнях музыканты используют широкую палитру образов всей индоевропейской мифологии, тексты и музыка песен основываются на народных (русских, кельтских, скандинавских, балканских), а также средневековых балладах, миннезангах, былинах, сказаниях. Несколько песен написаны Алексеем Сапковым, кроме того «Мельница» исполняет песни Хелависы на стихи У. Б. Йейтса, Н. Гумилёва, Р. Киплинга, Р. Бёрнса, М. Цветаевой, М. Метерлинка, Ольги Лишиной и др.
Прорыв к широкой аудитории группа совершила в 2005 году благодаря «Нашему радио» и хит-параду «Чартова дюжина». Поклонники «Мельницы» организовали флэш-моб, и вывели песню «Ночная кобыла» в лидеры хит-парада. С тех пор «Мельница» — постоянный участник плейлиста «Нашего радио», их песни часто побеждают в хит-парадах.
В том же 2005 году в составе Мельницы произошли изменения. Несколько участников отделились и образовали группу «Сильфы». Тогда же появилась вторая вокалистка, Алевтина Леонтьева, которая приняла участие в записи альбома «Зов крови» (2006). Алевтина покинула группу в 2007 году.
Параллельно с работой в «Мельнице», Хелависа выступает сольно, долгое время распространялись любительские записи ее концертов. Первый «официальный» сольный альбом, «Леопард в городе», вышел в 2009 г.
Участники группы:
Наталья О’Шей («Хелависа») — вокал, ирландская арфа, перкуссия, акустическая гитара, стихи, музыка, аранжировки.
Сергей Заславский (с декабря 2005 года) — флейта, мелодика, жалейка, саксофон, аккордеон, варган, аранжировки.
Алексей Орлов (с декабря 2005 года) — виолончель, мандолина, аранжировки.
Алексей Кожанов (с декабря 2005 года) — бас-гитара, акустическая гитара, аранжировки.
Дмитрий Фролов (с декабря 2005 года) — ударная установка, аранжировки.
Сергей Вишняков (с февраля 2010 года) — акустическая гитара, электрогитара.
Дискография группы «Мельница» и Хелависы:

1999 — Solo Album
1999 — Двери Тамерлана
2003 — Дорога Сна
2004 — Master of the Mill
2005 — Перевал
2006 — Зов Крови
2007 — The Best
2009 — Дикие травы
2009 — Леопард в городе
2009 — Новая Коллекция
2011 — Рождественские песни
2012 — Ангелофрения
2012 — Знак Четырёх (4CD BoxSet) (переиздание):
CD-1 — Дорога Сна
CD-2 — Перевал
CD-3 — Зов Крови
CD-4 — Дикие Травы

2013 — Радость Моя (Mini LP)
2013 — Новые ботинки (Хелависа & Лазерсон и друзья)

Источник

Синее солнце жёлтая луна. часть 1

Кошки различают три цвета.
Желтого как раз не видят.
Тем не менее, в темноте
их собственные глаза
светятся желтым.

__________________________________________________________
*** Сноски со звездочками являются частью авторского текста

Экстерьер. Улица. Пасмурный день. Ветер сильный, порывистый, до 14 м/с, 6-7 баллов по шкале Бофорта. 1998 год. Май.

Март в городе Петербурге затянулся, полез в апрель, потеснил май, бесчинствовал, будто одноглазый гуляка кот, ловелас и повеса с сомнительным и ветреным прошлым, что днем мечет в неулыбчивые лица горожан пыль с песком, а ночами с жестяным громом инспектирует кровли домов – кошачьи ночные клубы; как луна горит его желтый глаз, и в истошно-томных руладах и сиплых флажолетах изощренный слух уловит: «J’ai faim, je suis vieux, j’ai soif d’amour»!*

А не столь развитое ухо обманется, приняв песнь вешнего ветра за вопль младенца, которого оперный злодей Спарафучиле** в шляпе и черном плаще хладнокровно топит в стылых водах канала, где скачут, беснуются блики береговых огней.
_____________________________________________________
* Я голоден, я стар, я жажду любви (фр)
** Персонаж оперы Дж.Верди «Риголетто»,
наемный убийца, бас.

Шел по улице трамвай с дощечкой на борту: «Река Оккервиль – река Оккервиль». Теперешний трамвай пошел не тот, слишком уж заграничен, респектабелен и плутоват — учитывая затемненный состав стекла, силуэт суперсоника и подозрительно бесшумный ход – полная потеря железнодорожности!

Трамвай — детская греза о дальних странствиях, подкреплённая лязгом буферов, бодрым жужжанием электромоторов (ближайших родственников электрофорной машины), песней реборд на извивах рельс — всегда напоминал игрушечный поезд в черте большого города. Настоящий, правильный трамвай марки ЛМ-49 — творение из высокоуглеродистой стали, чугуна, фарфоровых изоляторов, березы, лака и стопроцентного дерматина в 5.35 утра выкатился из ворот трамвайного депо
N6 им.А.К. Скороходова в предрассветный туман Крестовского острова и резво застучал по отдохнувшим за ночь рельсам, призывая горожан к заутрене на свой особый трамвайный манер.

И было в нем что-то от корабля и немного от Ноева ковчега: жирный глянец мухоморовой краски поверх старой, местами слупившейся; ряды заклепок и раскачка по чугунной волне. Капитан ЛМ-49 Ной Вагоновожатович был скрыт от любопытных глаз причудливо ломающимися бликами кабинного стекла.

Он твердо держал руку на термосе с хорошо заваренным чаем, послащенном 8 кусками сахара-рафинада, а другую — на ручке контроллера, которым он владел так искусно, что казалось состав управлялся одной лишь силой его мысли. Мысль вагоновожатого, минуя сопротивление электроцепей и работу реостатов, бежала голубой искрой по глади рельс чуть впереди электороковчега, и мысль была столь же проста, сколь и диалектична: «ехать — стоять, стоять – ехать» и так далее и так далее, вплоть до достижения пенсионного возраста или нирваны *.
______________________________________________________
* Нирвана – от санскр. nirv;;a: «отсутствие волнения» — понятие в индийской религиозной мысли, обозначающее высшую цель всех живых существ

Навстречу трамваю по той же улице пробирался молодой, но уже обтрепанный жизненными бурями кинематографист, мастер иллюзий. В штопанной брезентовой курточке-ветровке, с фантазиями в голове, с сердцем, полным свободных мест.
Он сопротивлялся ветру, он противостоял судьбе, он шел против самих Законов природы — в известном смысле. Ибо, что стоит Закон природы, если ему не противостоит Чудо и Случай, способные его опровергнуть или подтвердить?

Он строил планы: уехать на ПМЖ в Америку, убить гадину Хайнца, посмотреть Насте в глаза, да так, чтобы она подумала:
— Дура, что я наделала! ушла! к этому гадкому, гладкому немцу из ГДР!
Ну ладно, пусть из бывшей ГДР.

Он продвигался против ветра с песком, летящего
в правый, левый, а всего более в третий глаз.
Третьим глазом он смотрел внутрь самого себя.
И что он там видел? Пустыню.

Разве только бедуин и драмадер имеют шанс встретиться с песчаною бурею в пустыне? Караван, бархан, Кара-Кум? Нет и нет! Запоминаем: «Пока не выросла зелена трава, быть в Питере песку!» — так пророчествовали питерские дворничихи. И у нас нет причин усомниться в их премудрости.
А посему, город на Неве будут терзать самые настоящие песчаные бури, пока молодая веселая травка не пробьется сквозь корку спекшейся грязи, не прозеленеет всюду, где найдет себе щель средь асфальтов, булыжников и бетонных плит.

Немилосердно терзали молодого кинематографиста песчаные бури, а так же мысли, не прошеными гостями проникающие в его давно не стриженое чело, мысли такие же колючие и зыбучие, как и пески Петербурга.

Они встретились в точке «Z», человек и трамвай.
Трамвай остановился, простер двери навстречу человеку.
Раскрыл свое нутро. Остановился и человек, равнодушно оглядел укромную пустоту трамвайного вагона. Моргнул воспаленным веком по бортовой табличке
«Река Оккервиль — река Оккервиль», и обошел ЛМ-49 спереди, где в стеклах кабины притаился вагоновожатый, повелитель грозной Электросилы.

Бросая вызов судьбе-индейке, безрассудно и перпендикулярно он устремился чрез поток отжившего свой век автопрома, мутных иномарок; вброд форсировал пороги рельс, пресловутых поребриков и выбросился на противоположный брег, живой, опьяненный отвагой, очищенный и преображенный. Ну, не преображенный, ладно, разве слегка, совсем малость опьяненный, и пошел себе дальше, толкая землю ногами.
То правой, то левой.

А красный трамвай отстоял с распростертыми дверями установленную трамвайным уставом минутку. За которую: ветер смёл с асфальта и сбросил в решетку канализационного люка ещё дымящийся окурок, поднял с земли голубой целлофановый пакет, взметнул в небо пылевой смерч, качнул едва занявшуюся зеленью крону тополя. Так свиреп был порыв мартовского финзаливского ветра, что прогнулся-затрещал ствол дерева, заметалась по небу горэлектросеть проводов, будто сам царь Итаки, нетерпеливый Одиссей, могучей рукою согнул лук, натянул тетиву, дабы пустить разящею стрелой в древнегреческих женихов, покушающихся на верность Пенелопы, что ждала его 10 лет и зарекомендовала себя с наилучшей стороны в такой непростой ситуации.
В отличии от Насти.

Тополь-Пенелопа устоял под натиском штормовых пророчеств МЧС, выпрямился, и стал стройнее прежнего.

А у Насти глаза прозрачные, с голубоватым бензиновым отливом, похожие на два горных озерца, где на самом дне затаились два базальтовых зрачка, наподобие двух черных дыр. Когда Настя впервые посмотрела на него своими халцедоновыми глазами, а вокруг медленно закружились первые снежинки, он внезапно понял, что безнадежно тонет в их сапфириновой* глубине, и горизонт событий
с тех самых пор с каждым мгновением всё тесней сжимал его и втягивал в
неотвратимую синеву черной дыры по имени Настя. А была ли Настя красива в простом, обывательском смысле? – задавал себе вопрос кинематографист.
Еще как была! Она была вылитая А. Кински в голливудском фильме А. Кончаловского.
* Халцедон – полупрозрачный минерал, сапфирин – так называют халцедон, окрашенный в голубой или светло-молочно-синий цвет.

Трамвай-ковчег лязгнул половинками дверей и, грозно посверкивая дугой Вольта, уплыл в перспективу улиц, имея на борту груз с десяток невесомых церковных старух. В пустоте его трамвайной души было ещё сколь угодно свободных мест для сидения и для пожимания его холодных стальных поручней. Те же, кому эти удобные, обернутые дерматином места предназначались, застыли в пространственно-временном континууме своих жилплощадей, где вкушали чай черный байховый с сушкой простой, с баранкой яичной, или бубликом с маком.
Ибо было воскресенье, день седьмой.

Не сел молодой кинематографист в трамвай, что держит курс на Оккервиль по железной дороге-реке, не сошел в ингерманландский простор затерянного в ближнем космосе трамвайного кольца, не вгляделся в туманные, осокой и тоской проросшие чухонские берега, не спросил себя: откуда и зачем течет река?

Не разгадал, что же стало с той водой из ванной, что серебристым торнадо улетает в черную дыру слива все против бега стрелки часовой. А в Америке все наоборот, всё по часовой. Там индейцы гремят тамтамами и верят
в духов предков. И духи индейских предков навевают странные сны белым выходцам из старого света, заселившим континент по прихоти одного славного генуэзца,* и потому города Америки так похожи на прекрасно-кошмарные сны, особенно ночами, особенно огнями, так живо напоминающими любому индейцу огни полыхающих в ночи типи и их огненные отражения в реке Овайхи.
Не помянул кинематографист коренных жителей Америки такими строками:

«Погрузитесь в эту реку,
Смойте краски боевые,
Смойте с пальцев пятна крови,
Закопайте в землю луки,
Трубки сделайте из камня, —
Тростников для них нарвите,
Ярко перьями украсьте,
Закурите трубку Мира
И живите впредь как братья. »
(Лонгфелло)
____________________________________________
* Христофор Колумб итал. Cristoforo Colombo,
исп. Cristуbal Colуn, был выходцем из Генуи.

Кто помнит эти синие клетчатые сумки в девяностые кормившие и одевавшие всю страну, как ее не режь, все занимающую приличную часть суши, примерно 1/9 на сегодняшний день? Вот точно такая же сума была и в руках кинематографиста.
Бесстрашные, неутомимые челноки волокли на себе в таких сумках новую вещественность из Турции, из Китая, из шут его разберет, откуда — все в чем нуждалась, но не могла произвести пустившаяся по миру в прямом и переносном смысле экс-сверхдержава.
То был Великий Сум-мрачный Путь.
Ни любви, ни нежности по тем временам, когда благоденствовали и разгуливали по белу свету как ископаемые тираннозавры эти мега-сумы, мы не питаем.
Ну да не про нас тут речь.

Взглянем-ка еще разок на нашего синематографиста, пока он вовсе не скрылся из виду. Наш Хепер* катит суму перед собой, как древнеегипетский Жук Скарабей, толкающий задними лапками свой шарик навоза. Что знаем мы о нем?
Что курит он Pall Mell или Marlboro если повезет, что ему не ведом ЗОЖ, что пьет он всякую дрянь, предпочитая Calvados**, что ночами не спит, дробя и перемалывая словесную руду в муку творчества (ударение куда хотите). А пропитание? Про питание вообще молчим! Чем попало, с кем попало, и как попало.

Экстерьер. Над городом на бреющем плывут балтийские облака. Ветер стих.

Дышит тяжело. Лямки режут руки. Выход: взять сумку на плечо. Но на плече скарбоносца косая сажень и не ночевала — мало места на плече. Он забрасывает синее чудовище за спину. Похоже, не человек несет суму, но сума влечет человека по своим, ей одной ведомым, путям, меридианам и параллелям.
______________________________________________________
* Хепер — Хепри или Хепера егип. ;pr «скарабей», в египетской мифологии ипостась солнечного бога. Свой шарик навоза жук-скарабей катит с востока на запад.
Матовые в молодости, со временем потертые жизнью старые жуки становятся блестящими.
** Кальвадос (Calvados) сорт бренди из яблочного сидра.

Хомо-сапиенсы во всем этническом многообразии конфессий и взглядов, вкусовых пристрастий и убеждений по поводу прав и свобод — держатся за свои сумки, похожие на древние Цеппелины, наполненные газом страстей, раздутые пеной дней, рвущиеся
не в горние выси идей, а вниз, в бездну телесных наслаждений, колбасы краковской и джинсовой варёнки. Таков, изволите ли видеть, второй закон сэра Исаака Ньютона,
Всемирный Закон Тяготения.

Шурша днищем по асфальту, цепляясь за поребрики, фонарные столбы, ударяясь о колени кинематографиста, застревая посередине дурно пахнущего лестничного пролета, самка сумы влекла кинематографиста в свою сумрачную мечту, туда, где правят бал вещи. Вещи и щи. Всякое такое.

Интерьер. Смрадная парадная лестница с цветным витражом.

Это был путь рыбы идущей на нерест, путь против течения, путь в один конец.
Беременная всеми житейскими проблемами, самка-цепеллин, сумка-окунь, сумка-налим, сума-уклейка неотвратимо приближалась к своей валгалле, влача кинематографиста на 4-й этаж (лифт за чугунным узорочьем шахты бездействовал) сквозь пространство, пропитанное кошачьей и человечьй мочой, через эпоху модерн, югенштиль, сецессион, затем — вот она, валгалла — в хмарь квартиры номер 49 (бронзовым ключом, как шпагой орудовал кинематографист, отмыкая блокадно-дерматиновую дверь коммунальной квартиры).

Невидимая для натовских радаров, плыла сума над трещинами дубового, со времен Васиссуалия Лоханкина не вощеного паркета, по коридору направо, в дверь, сквозь обе створки. И точка. Лопнула строчка.
Молния накрылась. Нутро вырвалось наружу. Если можно так выразиться.
Рыба разрешилась от бремени в тот самый миг, как кинематографист, силой своей воли и мускулов метнул клетчатую сумку в проем дверей, метнул в неведомое,
в свое новое настоящее и неопределенное будущее.
Настя! Как ты могла!

Интерьер. День. Комната с эркером.

Комната 16,3 кв.м, паркет, эркер на 3 окна, без мебели, соседи. Цена умеренная. Объявление в газете «Шанс» было точным и емким как Закон Ома.
По еще не жилой площади были разбросаны обломки крушения:
— вещи необходимые в быту,
— вещи бесполезные в быту,
— просто вещи.
Вот их не полный перечень:
1) шкура белого медведя – подарок киношников (шкура — бутафория, мех — чистая синтетика)
Башка из папье-маше сплющилась, морда лютого зверя напоминала теперь лицо рыбы камбалы, с глазами на одной стороне, которую с аппетитом съел бы белый медведь при жизни, если бы только когда-либо жил.
В мех был завернут:
2) компьютер древнеримский, жестяной, будто пустой, но на самом деле полный тараканов, и других свойственных больной голове предметов.
Ибо, что такое компьютер, как не протез для мозга?
3) монитор, плоский, жидкокристаллический, слегка смахивающий на черный квадрат Малевича.
4) с десяток книжек про то, как трудно живется вымышленным людям в придуманном другими людьми (писателями) мире;
5) не распечатанная бутылка кальвадоса, 500 грамм.
6) пистолет один, точная копия настоящего пистолета МР-446 «Викинг» *. Металл, эбонит, литье, гравировка, чернение. Позаимствован с реквизиторского склада Ленфильма. Железный аргумент или просто ремарка к реплике: «Всем на пол! Это ограбление!», или: «Дефорж вынул из кармана маленький пистолет, вложил его в ухо голодному зверю и выстрелил»**.

Все предметы расположились на паркете в хлопьях реликтовой пыли*** по закону случайных чисел. То есть строгом соответствии с правилами Небесной Механики,**** где хаос равен гармонии, что гарантирует относительное равновесие сил добра и зла на сегодняшний день.
И в центре Новой Вселенной застыл одинокий молодой кинематографист. Он зевнул во всю пасть и повалился на белую шкуру никем не застреленного и даже никогда не жившего белого медведя, весьма напоминающая географические контуры «обширного Русского государства»*****.
Короче, ни одно живое существо не пострадало!
_______________________________________________________
* Викинг — полуавтоматический самозарядный пистолет российского производства. Буквы MP следует читать как латинские буквы, которые являются сокращением
от Mechanical Plant.
** А.С.Пушкин, «Дубровский».
*** Космическая пыль это микроскопические металлические частицы, остатки астероидов, комет, метеоритов. В любом месте нашей Вселенной, вы обязательно найдете КП. Размер её частиц равен нескольким молекулам примерно 0,2 мкм. Ежедневно Землю осаждается более 100 тонн космической пыли.
Вместе с пылью на Землю могут попадать самые разнообразные вирусы и всякая дрянь инопланетная.
**** Небесная Механика — раздел астрономии, изучающий движения тел Солнечной системы в гравитационном поле
***** Н.В.Гоголь. «Мертвые души». Т 1.

Не было человека, не было проблем. Не было ничего. Не было наблюдателя.
А что ж было? А было адажио космических пылинок в утреннем луче,
вальс на семь четвертей в чертогах королевы Маб. *
А ночью, ночью на выцветших обоях шла игра вничью цветных сполохов рекламных огней, и тьмой египетской.
И была твердь, и была пустота.
И в эту пустоту вошел человек.
Вошел не как гость, не как тот, кто вкрутит лампочку и уйдет, электромонтер, а как хозяин и, в какой-то мере, гений этого места. Так явилось нечто.

Молодая Вселенная сложилась из предметов, благих намерений и водочного перегара. Наш кинематографист (назовем его Павел) предпринял попытку договориться с хаосом старым, как мир способом (назовём его «методом Зигмунда»**): все покажется таким ясным, стоит лишь закрыть глаза
__________________________________________________________
* Королева Мэб — мифологический персонаж, волшебница,которая дебютировала в трагедии «Ромео и Джульетта» Уильяма Шекспира (1594 г.)
Монолог Меркуцио:
«…Она в упряжке из мельчайших мошек
Катается у спящих по носам…»
(Перевод Щепкиной-Куперник)
** Зигмунд Фрейд. Автор книги «Толкование сновидений». Создатель психоанализа на основе сновидений.

Интерьер. День. Улица. Опять ветер.

Да вот, пожалуй, тема: хозяин комнаты. Плотный скорее, нежели толстый, некто Борис в голубом берете с серебряной стрекозкой во лбу вместо эмблемы ВДВ, взял с него деньги за полгода вперёд. Камуфляжная форма дополняла образ десантника-хипстера. Кто их с Борисом познакомил? — Шанс. Газета «Шанс».
Просто позвонил по телефону по объявлению в газете, некто, представившийся Борисом, ответил сразу, будто круглосуточно бдел над телефоном, держа руку на телефонном пульсе.

И дальше Борис говорил со мной с той степенью осторожности, с какой ювелир вынимает из тайного ящичка потускневшие фамильные драгоценности перед капризным покупателем в строгом экономическом порядке, с тем, чтобы в любую секунду спрятать их обратно в бархатную тень веков. Можно было бы просто сказать «цедил слова сквозь зубы» но это было бы не правдой, хоть и значительно короче. Я то сам за краткость (заметно?), да вот в банке слов подходящего глагола не случилось. Аминь.

А звонил я из офиса кинокомпании. Тогда у меня еще не было своего телефона, была только мечта. Багрово-алый официальный телефон Star Cinema Company дрейфовал по белой, бескрайней, как Антарктида, равнине стола. Во всю длину шнура.
В крошечном офисе Львовича помещался только этот стол, стул, да холодильник. Стены, стол и холодильник были стерильно-белыми. Продюсер Львович в своём офисе практически не бывал. Все вопросы он решал большей частью на ходу, используя серебристый SkyLink со складной антенной.

Если Львович и заглядывал в офис, так исключительно ради содержимого высоченного финского холодильника. Холодильник в Компании слыл местом священным.
В тишине, темноте и прохладе в нем дремали кинопленки. И череда этих 1/25 мгновений свидетельствовала пред Вечностью, что жизнь на планете Земля всё-таки была. А на некоторых пленках, в данный миг стерильных, впоследствии проступят очертания будущей жизни, которая уже незримо присутствует в ночных кошмарах кинематографиста. И весь страшно дорогостоящий процесс кинопроизводства представляет перенос кошмара из головы сценариста в холодильник продюсера Львовича.
Да будет он мудр, благополучен и здрав!

Так что ничего личного никто в кабинет не привносил. Кроме одиноко висящего на белой стене глянцевого иллюстрированного календаря неопределенно иностранного происхождения, за которым присматривала его помощница, пардон! — продакшн ассистенс – хохотушка Маша.

Каждый месяц Маша переворачивала лист иностранного календаря. И каждый месяц её ждало новое цветное чудо. Она внимательно разглядывала яркую глянцевую картинку, она видела в этих загадочных репродукциях следы пророчеств.
И каждую следующую иллюстрацию в календаре Маша примеряла к своей судьбе. На май был обещан старинный велосипед, девушка в балетной пачке, нюхающая во время движения не пойми какой цветок. Пейзаж был так же не пойми каким, но без сомнения перекликающийся с девичьими сновидениями. В целом, велосипедистка Маше нравилась. И она прогнозировала в мае месяце всего себе наилучшего. Не беря, однако, во внимание, что велонаездница в календаре едва придерживала руль рукой, и болтала ногами мимо педалей, и в следующий миг должна была красиво разметаться в придорожной канаве, не прекращая нежно прижимать цветок к девичьей груди.

Цвета размороженной печени птеродактиля телефонный аппарат археологически безмолвствовал на бескрайней льдине стола. Роль стола в офисе исполняло снятое с петель белое дверное полотно, покоящееся на деревянных козлах. Вертляво поскуливающее кресло дополняло интерьер главы Star Cinema Company, и было оно безнадежно скособочено с намёком в Пизу.

Креслу так же предназначалось играть роль, и роль та называлась «Трон Львовича». Устройство «трона» было не ясно самому Дамиру — постановщику, который тоже играл в компании роль – исключительно важную роль человека с руками. И после вялой попытки отремонтировать служебный символ власти Львовича, Дамир притаранил откуда-то аплбокс (applebox) * и подставил его под кренящийся трон. Для надежности прихватил сооружение тэйпом (tape) **, и в минуты перекура, вальяжно развалясь самозванцем на троне, любил вести дипломатические переговоры со своими бесчисленными тайными жёнами и одной явной.
Всех дам без исключения их он называл Жаным ***.

_______________________________________________________
* Apple box (англ.) — универсальные ящики-подставки, на которых держится вся киноиндустрия в мире.
** Tape (англ.) – лента. На профессиональном сленге работников киноиндустрии только так можно именовать самоклеящие монтажные ленты, в простонародье именуемые «скотчем».
*** Жаным — душа моя (татарск.)

Не моргая, Борис смотрел на то, как в неравной схватке
с внезапно налетевшим ураганом по улице Садовой, угол Невского, слабел молодой кинематографист. Борис смотрел не мигающим взглядом питона, предоставив жертве ограниченный выбор: кролик или лягушка. Он спросил:
— Приезжий?
— Да нет, — ответил кролик, дивясь бескрайним возможностям родного языка дать в одном ответе сразу два. «Вам кофе со сливками или без? – Да нет, мне сливу бы».

Уплатив за полгода вперед, он рассчитывал встретить более дружелюбный приём.
Но это был бы не тот сюжет. Не та теза*.
— Женат? – взгляд Бори был похож на стальную иглу,
на кончике которой бился бомжеватого вида молодой
(на вид 27-30) кинематографист.
— на данный момент .
— Ясно! – Борин взгляд стал ещё пронзительнее прежнего, — баб будешь водить.
Посчитав дурным тоном третий раз использовать один и тот же литературный приём, Павел помотал вместо ответа головой, сочетая это движение с засовыванием
рук в карманы. Боря на миг ослабил взгляд, тут же арестовал кинематографиста за локоть.
– Здесь рюмочная есть, — Борис держал Павла за рукав ветровки.
Затем прибавил доверительно:
— я здесь все рюмочные знаю.
Сделав две-три тысячи шагов, они свернули во двор.
________________________________________
* Теза (др.-греч). ;;;;; «положение», фр. th;se «тезис, положение». Теза — река в Ивановской области.
Теза Эльвира — французская гимнастка.

Теперь дворы сплошь забраны решетками, с автоматическими воротами, которые косноязычно запинаясь, распахиваются перед собственником иномарки, проживающим в центре города в квартире, стоимостью в небольшой остров в Индийском океане.
В описываемое время арочный или прямоугольной формы проезд в любой двор именовался «аркой» и ничто не препятствовало свободной циркуляции горожан
в любом направлении.

Интерьер. День. Питерский двор.

Итак, питерский двор. Справа лестница, похожая на пожарную — замысловатый стальной орнамент, склепанный из инженерных фантазий начала 20 века — возносилась на высоту 2-го этажа ничем, впрочем, не примечательного дома.
На призрачных ступенях железной лестницы, родной сестре Эйфелевой башни, будто паря в воздушном пространстве, курили мужчины.
Борис толкнул синематографиста наверх. Смягченные синеватым сигаретным туманом, темные фигуры расступились, пропуская приятелей в тот уголок Вселенной, куда не долетали роковые отголоски Большого Взрыва. Где Царица Счастья в белом передничке отмеряла граммы радости по сходной цене. И где так пленительно пахло свежим огурцом.
— Первую надо бутербродиком с салом проводить.
А вторую – селедочкой с лучком.
Пир, отрежиссированный Борей и оплаченный молодым кинематографистом представлял два ограненных сосуда (100 + 100 мл) и тарелку без узора с парой бутербродов.
— Пей, — скомандовал десантник со стрекозой во лбу, – я завязал.
Процесс употребления первой дозы счастья Боря экспедировал своим немигающим взглядом.
И сразу же придвинул вторую. Взгляд его по-прежнему был пугающе змеиным, и речь сей змей завел такую:
— С бабами ты не шути. С бабами ты осторожнее!
Еще молодой. А бабы, они …
Павел понимающе кивнул, опрокинул вторую.
— … знаешь, сколько в них бактерий!
Неприятно, когда напиток льётся не в то горло, но если это огненная вода, практически сам огонь!
Задохнувшись в жестоком кашле, Павел расслышал совет Бориса:
— Руку подними! Левую!
Как ни странно, гимнастика помогла.
Павел оттер слезу, Боря поставил точку:
— Покурим!
Они вышли на воздух, на железную лесенку
и пристроились к мужским фигурам.
Ветерок не утратил весенней способности слегка холодить лицо, что, после выпитых рюмок, воспринималось как безусловное благо. Молодой кинематографист раскрыл пачку Marlboro light и протянул раскрытую пачку Борису.
Боря с интересом заглянул в пачку, но сигарету брать не стал.
— Я мусорить терпеть не могу.
И без заметного логического перехода:
— Ты с кошками как?
— В смысле, что?
— Ну, любишь ты кошек?
— Нет, — ответил кинематографист, – ше люблю.
Борис вздохнул.
— Полюбишь, — и протянул руку. Павел пожал.

В его руке остался огромный, похожий на средневековый бронзовый ключ, каким, возможно, запиралась тайная комната Синей Бороды.
Тем не менее, это был Ключ в мир грёз.
И драматического анализа.

Интерьер. Комната героя. Вечер.

Сон синематографиста был недолог, его разбудил неясный шорох, шепот и отчасти, звон в собственных ушах. В дверном проёме оперно-инфернально, подобно Каменному Гостю, маячила КОФТА.
— Спит! – прогремел звучный, до-мажорный бас-баритон.
— А постучать? — звук из моего горла прошелестел, что редкие осенние листья по мокрому асфальту.
— А я стучала, юноша. Вот мой свидетель.
От Кофты отделился свидетель – миниатюрный инвалид на дощатой платформе на колесиках.
Он подрулил к моей, лежащей будто отдельно от меня похмельной голове, и прямо с колес представился:
— Вилор Генрихович Коцебу.
В конце не хватило удара жезлом об пол, чтобы его ФИО прозвучало как объявление Герцога Ланкастера*.

Водка догуливала в моей голове, отзываясь ирландским степом в области ребер и не позволяла происходящему окончательно схлопнуться с реальностью.
В итоге я смог лишь приподнять руку.
Мы обменялись дипломатической рукопожатностью
с антитезой мощной тетки на пороге.
— Можно просто: Владимир Ильич Ленин Отец Революции, сокращенно Вилор. Очень рад нашему знакомству!
Инвалид наконец выпустил мою руку, в результате чего
я смог протереть затуманенную оптику своих очей и искренне удивиться аббревиатурному облику инвалида, который в точности воспроизводил заявленную морфему: лысина, бородка, прищур — все как с главной купюры страны советов, красной десяточки.
— Марья Антонна, — пробасила Кофта самоё себя, употребляя ту же до-мажорную тональность, — а вас, простите, юноша?
— Павел Иванович, — отрекомендовал я простертое на шкуре тело. И цинично соврал:
— Очень приятно.
— Уж не сам Чичиков ли к нам пожаловал? Пал Ванч,
хо-хо-хо! – оперная мелодекламация Марьи Антоновны была уже на квинту выше, — парочка мертвых душ для нас найдется?
__________________________________________________
* Герцог – первый после короля. Герцог Ланкастер является титульным владельцем поместья Герцогства Ланкастер.
Это также древний титул, который неофициально используется для Елизаветы II, монарха Соединенного Королевства

— Ах, Марь Антонна, не супруга ли самого городничего? – выскреб я из сусек школьной программы, — исключительно ради вас, любезнейшая, за пять целковых душу уступлю. Хотя зачем вам наши души, купите-ка вы лучше нос майора Ковалева.
Марья Антонна разразилась мефистофельским смехом, который тут же резко оборвала.
— Рада встрече! Желала, Пал Ванч, показать ваш уголок на нашей общей кухне. Вы же не откажите в любезности попить с нами чайку?
— Не откажу, — я кое-как встал, и поклонился обчеству.
— Аскетизм, — заметила Кофта, сиречь МарьАнтонна, обходя периметр моей комнаты своим весомым шагом, от которого взвизгнули половицы паркета, — лучшее украшение молодого мужчины. Все ж занавески не помешали бы.

Где-то за мансардами и пирамидами крыш златогривым львом приготовился к затяжному прыжку в воды финского залива петербургский закат, блестя самоварной медью, заливавшей стёкла доходного дома напротив.
— На кухню! За мной марш! – скомандовала Мария Антоновна и поплыла по коридору, что флагман черноморского флота, -«вашуголооокяуберуууцвета-ааамииии. » — оставляя позади себя ощутимую турбулентность и шелест облохматившихся обоев цвета прошлогодней листвы. Передо мной легко катил сам себя Вилор Генрихович, работая одной палкой-толкалой как веслом, что дополняло его образ сходством со стариной Хароном**, если на него смотреть в древнегреческом ключе.

Из астрономии:
крошечная планетка, спутник Плутона, была названа в честь Харона. Открытие совершил астроном Томбо за счет продвинутой оптики и сложных математических вычислений. Ибо речь, знаете ли, идет о комочках материи, кружащих у самого края нашей Солнечной системы.
Американский космический корабль New Horizons «Новые горизонты», размером чуть больше детской коляски, пролетит мимо Харона и Плутона в далеком 2015 году, неся на борту кремированные останки астронома Клайда Томбо, обнаружившего планету Плутон. Примерно одна унция.
А так же и монетку достоинством в четверть доллара США — как плату паромщику Харону за душу старины Томбо. 25 центов. Совсем не дорого за одну унцию уроженца штата Иллинойс.
__________________________________________________
** Харон в греческой мифологии — перевозчик душ умерших через реку Стикс в царство смерти, и ни при каких условиях обратно не перевозит.
«Бог уже стар, но хранит он и в старости бодрую силу».
(Вергилий. Энеида, книга 6).

Сейчас-то уже свершилось. И корабль плывет дальше, в «новые горизонты» с прахом астронома пересек границу Солнечной системы и теперь Клайда Томбо с улыбкой поджидает Великая Тьма-Тьмущая.
А нас, простых сынов хлорофилла и гематогена, встретила необъятная пахучая бездна коммунальной кухни, подобная мрачному царству Аида, если продолжать воспринимать бытие в прежнем гомеровском ключе. Смесь тьмы и подгорелой пищи была не в силах развеять лампочка на 14 ватт и подкопченная форточка.
И только факт новой клеёнки на столе у окна и розовый пион в дочиста отмытой кефирной бутылке там же, слегка освежал инфернальный пейзаж, особенно, сейчас,
в 7 вечера, когда на её орнаментах умирал узкий закатный луч, преодолев муть оконного стекла, сотни километров атмосферы и 8 минут полёта в открытом космосе.

— Ваш стол, — прервала астрономический ход моих мыслей Марь Антонна. Она стояла в центре мироздания под лампочкой, скрестив руки на груди. Столов на кухне было шесть, и все они несли на себе те или иные признаки жизни. Который же мой?

Будто перехватив мой немой вопрос, Марья Антонна сгребла со стола, вплотную прилепившегося к газовой плите, гору не мытых мисок, чашек, кастрюлек
и с грохотом вывалила всю б/у металлокерамику в железную раковину.
— Лимит терпения исчерпан, — изрекла Фрекен Бок, сиречь Марья Антона, — есть один господин-товарищ, который портит нам все показатели!
— Природа не терпит пустоты, — смиренно покашливая, пробормотал Вилор Генрихович, похлопывая себя по карманам, будто в поисках спичек.
— Теперь мы новый горизонт откроем, не будем у моря погоды ждать, – строго, но справедливо изрекла М. А. и обратилась ко мне:
– вы, любезнейший Палваныч, поставьте на стол свой чайник.
У вас есть чайник?
— Не успел еще обзавестись.
— У меня найдется лишний. За это вы вобьете мне гвоздь над моим столом. Свойуголооокяуберуууцветааамиии!
— Извольте, Марья Антонна!
— Благодарю вас, Палываныч.

На гвоздь Марья Антонна повесила отрывной календарь
с советами на все случаи жизни. К моему изумлению, дата календаря в точности соответствовала текущему моменту.
Совет отрывного календаря:

«Если береза вперед ольхой лист распустила — лето будет сухое, а если ольха вперед березы — мокрое.
В мае день увеличивается на 1 час и 22 минуты.
В мае как можно чаще занимайтесь уборкой — мойте двери и окна.
Чистый дом не так притягивает к себе завистников и недругов».

Мы пили дрянной чай, любезно поданный М.А.
В тайной чайной церемонии принимал безмолвное, но горячее участие все тот же Вилор Генрихович, не без моей помощи взобравшийся на постамент истории — кухонный табурет. Беседа мирно стелилась вокруг погоды и времён ушедших, пока незаметно не перескочила на предметы и обстоятельства которые пожелала выведать мисс Марпл в вязаной кофте, сиречь Марья Антонна.
— Женат? — Был женат. Разошлись. – В этом месте Вилор Генрихович всплеснул руками, как бы давая понять, что он-то точно на моей стороне.
— Давно? — Недавно. — Переживаю? — Морально. Сейчас уже меньше. — Все прошло, пройдет и это. — Разумеется, пройдет. — Работаете? — Пишу киносценарии.
– Словом, вы с синематографом на ты?
— Аванс получил. А сценарий не идет. А сдать надо «еще вчера».
— Критические сроки! — оценил размер бедствия Вилор Генрихович.
— Иначе секир-башка и жизнь закончена моя.
– Ах, как вы изволили выразиться для красоты слога, Пал Иваныч!
— Увы, не имею высокого искусства выражаться!

Вот так, вольно и невольно показал на чайном брифинге всё что знал, о чем сам едва догадывался, и даже то, что хотел бы скрыть относительно своей персоны некто, именующей себя Павел Иванович.

Из глубин коммунального коридора прогремел тревожный набат телефонного звона.
Это сейчас трель телефонного аппарата приобрёл легкомысленный водевильный тон.
Во времена же коммунальных кухонь телефон был прикован к стене, как Прометей к скале, он был один на всех коммунальщиков, он один знал точное время; был Кассандрой, был надеждой на перемену судьбы, был громом с небес и ещё многое чем, что и не снилось другу Горацио. Единственное, чего он не смог бы сделать, это моментальные цветные фотоснимки в цветовой системе RGB и не претендовал на руку, сердце и мозг своего владельца.

— Это сестра моя, я чую! – изрекла пророчески МарьАнтонна и решительно поднялась с табурета. — А вы всё напишите, — обратила М.А. на меня прожектор своей неисчерпаемой доброты, — непременно. А денег заработаете столько, что не будете знать, куда их девать. Помяните моё слово! — и Марья Антонна утекла в кротовую нору коммунального коридора, где после 33-го звонка вступила в переговоры со своей сестрой Ниночкой, деткой, будто выступала в Миланском Ля Скала с арией Каварадосси.*
_______________________________________________________
* Марио Каварадосси — персонаж оперы Джакомо Пуччини, «То;ска» (итал. Tosca), тенор.

После полноводной МарьАнтонны, Вилор Генрихович казался компактен настолько, что напоминал эскиз проект памятника своему звучному имени. Он пристроился на крашеном в цвет гранита табурете в сереньком пиджачке и жилетке, тихонько покашливал, наслаждаясь сигареткой, которую только что стрельнул у меня.

Следующее знакомство было невербальным.
В кабинку туалета, расположенного прямо за коммунальной кухней, проскользнула девушка вполне себе ничего, насколько можно было судить при практически полном отсутствии освещения. Очень даже ничего, если не считать слишком уж беззвучной походки.
Но это не недостаток, а, скорее, свойство души.
Выйдя из кабинки, она растворилась в сумраке коридора, оставив после себя шум водных струй и в воздухе след l’eau de toilette.

Ночь. Интерьер. Комната героя.

К ночи ветер стих. Я забрался с ногами на подоконник эркера. Подготовленный к работе файл «Охота на оборотня» зиял жидкокристаллической пустотой монитора в глубине комнаты. В позе врубелевского демона, изящный, одинокий и печальный (такое случается), я вглядывался в пошловатые неоновые огни улицы. Внизу плескалась развеселая ночная жизнь. Она мне казалась крайне привлекательной с точки зрения прожигания. Прожигание жизни подразумевает невинную страсть к традиционным ценностям, какими всегда являлись вино, женщины и все, что как-то с эти связано: искрометные шутки, поддержанные девичьим смехом, безалаберность в плане денежных трат, опрометчивых обещаний и слегка непристойных предложений.

Чувствуя легкую, но вполне чувствительную зависть к беззаботным парочкам, дефилирующим вдоль тротуаров Гороховой, я отклеил слипшиеся за зиму двойные рамы эркера. Вместе со звуком улицы, в комнату влетел легкомысленный, весенне-летний ветерок и закружился по квадратным метрам съёмной комнаты по улице Гороховой, где я тщился раздуть в своей голове хотя бы некоторое подобие творческого пожара. Однако не мог обнаружить ни искры, ни дымка, ни даже горчичного зерна, из которого мог бы взойти росток замысла. Одни только обугленные головешки отнюдь не детских страхов.

Моментами, когда подкатывала легкая тошнота и казалось, что судьба-индейка поди ж ты, прям сейчас встрепенется пред умственным взором, я шевелил пальцами, будто готовя их к атаке на стоптанные кнопки
с полустертыми русскими литерами и кое-как различимыми, латинскими. Но оставался сидеть на широком, как диван, подоконнике.

Один знакомый, писатель-фантаст по профессии,
болтун по призванию, говаривал, как легко ему пишется под музыку композитора Вивальди*. Пальцы так и летают по клавишам, в темпе скерцо. А вот под Йохана Себастьяна Баха** — не идет. Бах – и заело. Хотя я предпочитаю Оловянный Цеппелин.***

Сценарий давался мне до сей поры стопроцентно под Баха. Иными словами, файл с заголовком «Охота на волков» был и буквально и фигурально девственно-чистым листом, и в этом безбрежном океане возможностей безраздельно царил мертвый штиль, а в уголочке дрейфовал курсор, будучи шхуной с опавшими парусами, застывшей словно муха в меду, или скорее, будто вмерзшая в льдину шхуна Нансена **** со всем своим, измученным цингой и ромом экипажем.
_________________________________________________________
*Антонио Лучо Вивальди — итальянский композитор, скрипач-виртуоз, педагог, дирижёр, католический священник. Род. 4 марта 1678 г. в Венеции.
Умер 28 июля 1741 г. в Вене в полной нищете
** Иоганн Себастьян Бах — немецкий композитор, органист, капельмейстер, музыкальный педагог. Создатель темперации.
*** Led Zeppelin (Оловянный Цеппелин) — британская рок-группа
****Фритьоф Ведель-Ярлсберг Нансен — норвежский полярный исследователь. «Когда-нибудь это кончится, — сказала одна моя знакомая лисица, когда охотник медленно сдирал с нее шкуру»- любимая присказка Нансена.

Что я получил от Хайнца, взамен за мою Анастасию? Аванс в 200 евро, что вручил мне Хайнц, не в счет. 200 евро за порушенное счастье и банкротство в личной жизни? Полторы странички синопсиса, С И Н О П С И С А !
Вот они.
Распрямим странички непослушными перстами.
Один герой (это мы переходим к синопсису тов. Хайнца) в прошлом спецназовец, спасая свою девушку (её роль была предназначена Насте, которая теперь способствовала личному счастью режиссера), противостоит коварным, злобным, бесчеловечным сволочам-оборотням. Вот что мне досталось от сына немецкого народа. Круто, по его посткоммунистическому мнению, сбитый план фильма про полулюдей — полуволков, исключительных сукиных детей, которые в соответствии со своей кровожадной диетой и в поисках пропитания захватили власть над миром.

Кто только не захватывал власть над этим миром!
А мир плывет себе в звездной тишине в неизвестную даль, и вокруг него кружит Луна, с запечатленным ликом юной античной богини. Маленький, плоский мир, беспомощный, кишащий разнообразными тварями, организованными в длинные пищевые цепочки, в глобальную пищевую пирамиду, на шаткой вершине которой пристроился сам Хомо Сапиенс.
Хомо сапиенс, имея некоторый излишек свободного времени, создал искусство, создал музыку, которая суть колебания атмосферы, создал изобразительное искусство, которое суть иллюзия жизни на льняной ткани, натянутой на деревянную рамку, а так же много технически безупречных способов убивать себе подобных в тотальных количествах. И еще многое другое. Письменность.
«Я вас любил …» — пишет он и зачеркивает. И поверх красным карандашом размашисто: «Стрелять и вешать».
Это, конечно, разные авторы. Но фигурально – Homo sapiens, человек разумный — вид рода люди из семейства гоминид в отряде приматов.

И он, сапиенс, эректус двуногий без перьев, сколько себя помнил, был одержим идеей власти над миром. Миром, который летит в космической пустоте со скоростью 250 км в секунду.
И при этом кружится вокруг Солнца. И скорость вращения 30 км в секунду. В секунду!
Скорость пули, выпущенной из ствола примерно полкилометра в одну секунду.
Про это все знают. Полет пули не заметен для глаза. Полет пули имеет свое начало в стволе. Неизбежен и конец полета пули.
Но где она остановится, знает лишь тот, кто пустил пулю. Да и то не на пятерку. Так, на троечку с плюсом.
Пуля — дура.
Нет сомнения в том, что все мы живем на кончике космической пули.
Живем в нестерпимом желании крушить все вокруг себя в борьбе за власть над этим миром. Который несется со скоростью в 500 раз превышающей скорость пули. Абсурд?
Да как сказать!

На картинке: (рисунока нет в данной публикации)
маленький кружок – это Земля.
Мы все там с вамии помещаемся.
Всё что справа — это Солнце, наша законная Звезда.
Таково истинное положение дел на данный момент.

Живет на кончике пули и моя Настя, которую, скорее всего, мне не суждено забыть до конца полета пресловутой пули. А что будет после – нет ответа.
Нет ничего – не ответ.
Ничего – лишь умножает печаль, плодит абсурд.
Настя, ты видишься мне повсюду! Я знать не знал, что твой образ имеет тень уличного фонаря на асфальте. Твой лик колеблется тяжелыми медными бликами, соединяясь и распадаясь в густых водах канала им. Грибоедова.
Твоим голосом поет дверная петля всякий раз, как я вхожу в свою комнату.
Мелодичное трезвучие тон-тон-полутон, от которого меня бросает в жар. Ибо, на миг, длящийся столько времени, сколько потребовалось бы пуле, чтобы пролететь сквозь мозг и вылететь наружу, на этот краткий миг я отчетливо слышу её голос и знаю, что она здесь. Может присела на стул и ждет меня.
У меня нет стула. Ну, прилегла на шкуру, задремала,
а услышав мои шаги, пропела свое любимое трезвучие: тон-тон-полутон.
И этот самообман длительностью в стотысячную долю секунды я ликвидировал собственными силами, капнув в петлю миллилитр дешевого подсолнечного масла, позаимствованного со стола М.А.

Хайнц был жалок в своих киноамбициях. Он не был достоин даже нюренбергского трибунала, и папа его был немецким коммунистом.
По словам Хайнца, по его гениальному синопсису даже двоечник написал бы «амаркорд». Но, увы, увы, где тот преуспевающий филфаковский двоечник? Я прилично учился в школе и даже поступил в университет. И ушел оттуда по собственной воле.
А точнее, по безволию, так как полюбил Настю,бросил журфак и пустился во все тяжкие. На заработки. На все тяжкие заработки.

На Настю я не злился, да и на Хайнца тоже.
В конечном счете, я же сам во всем виноват.
Я их и свел. Ну, познакомил. Что и говорить, я сам поначалу был очарован Хайнцем.
Во всяком случае, Хайнц точно не виноват.
Мне он поначалу напомнил капитана каравеллы из фильма «Хозяин морей» в исполнении Рассела Кроу. Ну кого, скажите мне, не очарует Рассел Кроу?
Это значит, Настасья тоже не виновата.
Они оба ни в чем не виноваты. То, что я поначалу хотел убить Анастасию, сменилось желанием убить Хайнца, но потом мне захотелось убить самоё себя. В тот вечер
я знал, что Настя у него. Не догадывался, а точно знал.
Так как она сама меня известила об этом электронным письмом. Вот оно, роковое дупло! Несмотря на письмо, скорее записку «остаюсь у хайнца», смутно надеялся,
что все как-то ещё образуется в мою пользу, ну, не может же быть, — кричал тот, кто верил до последнего. Я даже приготовил к самореализации такую сложную схему собственного убийства, как ванна, наполненная водой, и подарок для Анастасии на 8 марта – электрический фен.

Уже лежа в ванной, я слушал жужжание фена и выдувал на поверхности воды бурунчики мелких волнушек. Все произошло одновременно: раздался телефонный звонок, я подскочил и, выпрыгивая из воды, одновременно уронил в ванну фен … и я всё-таки дополз до телефона. Светский голос одной знакомой переводчицы в трубке обсуждал со мной, мокрым, голым, побитым током, истоки поэтики Анри Волохонского.

Срок сдачи чернового варианта был не за горами,за тремя тощими сосенками. Аванс на 9/10 потрачен. Собственно, почти весь он ушел Боре на уплату комнаты. Иными словами, мои денежные дела требовали незамедлительного написания сценария про людей-волков. От перспективы писать сценарий по заявленной Хайцем мути, кидало в сплин, в тупость и косноязычие, пробуждало к жизни такие пассажи, что даже грамотей WORD уставал придираться к ошибкам правописания.

Взошла мандариновая луна, бросив резкие кресты теней на паркет. Я надел наушники (вива, Вивальди!)и легко, без особого умственного усилия набрал первую страницу сценария. Надо сказать, что обычно в работе с клавиатурой я использую всего два пальца на обеих руках – оба средние. Но в эту ночь произошло нереальное антропологическое явление — ожили все десять штук!

Не веря глазам и прочим 5-и органам чувств,не перечитывая, чтобы не спугнуть ночную нежданно-не-гаданную, но такую прелестную гостью – назовем её «вдохновение» — я лишь наблюдал, как танцуют по стоптанным кнопкам мои, и в то же время не мои, такие ловкие пятерни. И только менял диски с музыкой, стремясь овладеть мнимым искусством всё более и более возвышающего нас обмана. Текст шел на нерест. Шёл косяком. Чтобы дойти до вершины, замереть, метнуть икру, и …
… и вот настал миг, когда, когда спина взорвалась адской болью от позы по-турецки да внезапно кончились слова.
Я повалился на шкуру. За окнами по-прежнему гуляла Желтая Луна.
От возбуждения дергался глаз. Я побрел на кухню ставить чайник Мариантонны.

Соседке из дальней комнаты, похоже, так же было не до сна. Свой исключительно бесшумной походкой она шла неспешно, но все же обогнала меня и заняла кабинку туалета.

Синел огонь под днищем дарёного чайника, 25-и ваттная лампа на витом шнуре испускала скорее тени, чем свет. Обернувшись на шум сливного бачка, я вновь увидел её, выходящей из кабинки общего пользования типа сортир и, почувствовав неловкость, отвернулся к синему бутону огня под салатовой эмалью чайника.
Девушка с прической каре прошуршала мимо меня и заняла пост у своего стола, уперевшись ягодицей в новую клеёнку. Пион на ее столе сонно качнулся, стоя мокрой ногой в дочиста отмытой кефирной бутылке, мотнул головой, мол, граждане, имейте стыд шастать по ночам! И снова задремал в прохладе серебристых пузырьков.

— Доброй ночи, – поприветствовал я соседку, безо всякой уверенности в своих словах.
Сняв с полки пепельницу в форме (внимание!) черепа, она запалила сигарету.
Череп был небольшой, с крепкий кулак, из блестящего металла, с откидывающейся крышечкой. Будто где-то в тридевятом царстве обитало племя железных человечков,
ростом примерно с зайца, у которых мозг нуждался в регулярном проветривании.

И она подносила сигарету к губам, и выдыхала дым. И молчала из-под черной челки так, будто ждала или когда я уберусь со своим чайником или когда её сигарета догорит, или когда слон заговорит или эмир сдохнет.
В этот момент Время остановилось.
Чайник издал только первое бурчание, свидетельствующее о начале парообразования.
— Не спится? – продолжил я удивлять своим ночным красноречием соседкину челку, и не получив ответ, направил всю свою трансцендентальную энергию на помощь пропан-бутану, что есть силы ускоряя плазменные процессы под донышком чайника.
Влез в карман, погремел там мелочью и вынул зажигалку. Совершить самосожжение?
— Куришь? – вдруг спросила меня девушка сорока с чем-то лет.
— Сигареты в комнате оставил.
Соседка протянула мне пачку сигарет и я сразу разгадал загадку ее вечной молодости – это были удлиненные сигареты кинг сайз! Я курил такие только в Америке. Выковыряв одну, неловко уронив ещё две на пол.
— Куплю завтра верну спасибо! — с разгоревшемся кинг сайзом молчание приобрело смысл некоего ритуала. Вместе с соседкой мы делали одно важное дело: в 3 часа ночи выкуривали из кухни тараканов.
— Не купишь, — после лонг сайз паузы вымолвила девушка 40+.
— Мы не познакомились, — решился я на контакт второго уровня, пропитав как следует мозг никотином. – Меня зовут Павел. А вас?
Она задушила бычок в черепе, и оттолкнувшись ягодицей от столешницы прошествовала мимо успешного сценариста.
— У нас такие не продают! Особенно несовершеннолетним, — бросила девушка сорока лет прежде чем скрыться в беспросветном мраке коммунального коридора.
Точно. Такие длинные сигареты марльборо я курил только в Америке в штате Массачусетс. Чайник клокотал, дробя длинные цепочки молекул на атомы.

В ту ночь я написал еще пару страниц страниц про полу-людей, полу-волков. Пожалуй, никогда прежде я не чувствовал себя таким голливудским оскароносным сторитейлером*, суперпрофи нарратором**!
Забрезжило утро. Я прокатил весь текст сценария колесиком мыши снизу вверх. Просто чтоб полюбоваться количеством набранных знаков.
Выскочила табличка синяя.
«Да» и «нет» — две кнопки внизу.
Я задумался тем беспечным туманом, что клубился в моей голове, и нажал на «да», имея в виду, как всегда «нет».
И текст исчез.

Дрожащими лапками я поерзал мышью по коврику, заглянул во все щелки, папки и закоулки, поискал файл по словам (какие там ещё слова?! Вспомнить бы хоть одно!).
И мое сердце ухнуло с обрыва. Но головой я еще не вполне осознал, что сценарий, что так хмельно и чудесно возник за одну ночь, бесследно исчез!
Я сидел, не дыша и не стуча сердцем, подобный античной вазе, подобно урне с прахом, моим собственным, прахом.

И так было всегда. Так повелось с незапамятных времен. Судьбы шедевров, как и судьбы всех миров предопределены. Как чуть шедевр, так сразу прахом! Планету нельзя перегружать шедеврами. Каждый шедевр требует многих метров музейных площадей, километров отснятой пленки, немерено вина и закусок на банкете.
А планета и так с трудом нас выносит: луга не скошены, черемуха не собрана, яблоки преют в земле.

Бескрайняя скорбь и бессилие заставили меня дернуть штепсель из розетки и повалиться на спину, подобно подстреленному бойцу. И белая шкура никогда не жившего зверя приняла моё измученное «я», подарив ему белое бесчувствие.
Следующий день был до дна истрачен на блуждание по электронным закромам шайтан-машины. После чего, с трагическим лицом гения я совершил беспримерную попытку воспроизвести текст с нуля.
Но в голове было примерно так же прозрачно и пусто, как в моей обильно остекленной комнате. Ничего, что имело бы хоть какое-то отношение к ночному наваждению, не обнаруживалось.
А под вечер закрались и сомнения:
был ли мальчик?

Образ полок книжного магазина возник перед моим истощенным умственным взором, как идея спасения. Через час (как раз перед закрытием) я уже стоял перед кассой книжного супермаркета на Загородном, прижимая к телу рассыпающуюся пирамиду разнородных изданий, которые объединяла меж собой потная подмышка, скромная цена и слово «оборотень» в названии.

Превращение человека в животное и обратно — распространённый сюжет в мифологиях разных народов мира. В русском фольклоре Змей-Горыныч может обращаться в красивого юношу и в этом качестве посещать сказочно прекрасных женщин, а Кощей Бессмертный обладает способностью превращения
в различных существ. Про Бабу Ягу вообще молчу:
море неприятностей от её отрицательного обаяния.

Я трудился до рассвета. В открытое окно комнаты–ротонды влетала хозяйка ночи, она освежала мой закосневший в реализме ум легкими, игривыми, немного ужасными, немного леденящими душу образами.
Временами я забывался, будто во сне, однако история не переставала струиться из под кончиков пальцев и даже литеры на клавишах словно ожившие жучки-паучки, стремились спрыгнуть с кнопок и расползтись … а мои пальцы гонялись за ними, и припечатывали обратно на свои места. Ночь приносила желаемое количество кинотекста. Однако судьба его всегда была одинакова.
Он тем или иным способом исчезал под утро.

Работать дома было невозможно, особенно днем. Миазмы жареного лука беспрепятственно проникали в мою комнату даже сквозь плотно закрытую дверь. Добавим сюда перебранку соседей, как метод урегулирования конфликтов на коммунальной почве. Но более всего допекала вонь дешевой рыбной мелочи, варившаяся на плите в замшелой кастрюльке. Надо полагать для услады желудка квартирного кота, которого я, по какой-то причине, не разу не встретил.

Ночью я бредил. Днём бродил.
Средства не позволяли делать это с размахом. Я забегал в книжный магазинчик
на Загородном и, прихватив дешевую книжицу из серии фэнтази или мистический триллер, я перемещался по городу в поисках своего места под солнцем на свободной скамейке. Читать эту муть более 5 минут было решительно невозможно. Книга валилась под скамейку, и сюжет продолжался уже в формате сновидения. Поэтому для прогулок я предпочитал тихие, уединенные места.

Экстерьер. День. Зоопарк.

Так я попал в зоопарк. Где умиротворяюще урча, хищник из породы кошачьих догрызал чью-то плоть. Где стайка молодых волков резвилась неподалеку от дремлющего ока яка, больше похожего на прошлогодний стог. Там я и познакомился с одной миловидной, хотя не молодой орангутанихой. Её хотелось назвать «мэм» — как в голливудском фильме, настолько добропорядочно выглядело её существо. В её жестах и мимике чувствовался недюжинный ум, а во взгляде карих глаз читался немой вопрос: « С такими данными и таким респектабельными манерами я не на свободе?!».
А против клетки с приматом толкались венцы творения – посетители зоопарка. Добро бы это были детишки в коротких штанишках в сопровождении их бонн, а то ведь все мужички неопределенного времяпровождения то ли в длинных трусах, то ли в обрезанных штанах, откуда торчали нижние конечности с вялой растительностью.

Один венец творения в клетчатых трусах слишком приблизился к своей младшей сестре по Чарльзу Дарвину и, типа шутя, протянул недопитую бутылку кока-колы.
Орангутаниха просунула руку сквозь прутья и ловко приняла дар. Она внимательно посмотрела на этого кока-кольщика в трусах, понюхала горлышко бутылки. Аккуратно слила немного напитка на землю — смыла с горлышка чужие слюни и только после этого сделала глоток. Примерно, так дегустирует шабли сомелье. С достоинством и пониманием сути бытия. Свершив несколько глотков, она вернула бутылку.
Через прутья протянула обратно и поставила на бетонный бардюр. Все её действия были настолько разумны, что стало ясно: Чарльз погорячился, назначив верхушкой эволюционной цепи этого в клетчатых трусах.

Смею думать, что я показался её чем-то привлекательным. Может быть она поняла, что мы оба обречены:
она – сидеть взаперти, а я – бродить в неволе.
Когда рассеялась толпа зевак, орангутаниха сделала мне знак, чтоб я подошел ближе. Я стал возле прутьев. Глядя на её могучий торс, поросший рыжеватой шевелюрой, я думал о том, что есть человек – самый слабый и беспомощный зверь на планете, перехитривший остальных только за счет изворотливости своего безмерно разросшегося мозга. Нас никто не ест, — думал я, — поэтому мы – есть. Орангутаниха протягивала мне слегка надкушенный банан.
Я был растроган до глубин. Она делилась ланчем с братом по разуму.

Я засыпал в разных местах, но снилось мне примерно одно
и то же место – наша коммунальная квартира.
В этой полу-квартире, полу-сортире обитали полу-звери похожие на полу-людей или полу-люди, со звериными повадками. Временами они имели подозрительное сходство с соседями по коммуналке. Не сказать, что б это сильно помогало продвижению моего сценария. Кино про соседей! Что скажут зрители, которые купят билеты, и два часа молча просидят в темноте, пялясь на Марью Антоновну и Вилора Генриховича.
Даже если их очень творчески загримировать, все равно эффект будет, мягко говоря, не супер гуд.

Я возвращался домой под вечер. Трудился до рассвета. Каждую ночь я проводил в припадке странной лихорадки, не объяснимой простой графоманией или исключительной ответственностью перед студией. Всё начиналась с лёгкого дрожания нервов, а заканчивалась пляской Св. Витта. Каждая ночь по одной мерзопакостной схеме.
В течении первых тридцати минут молодой кинематографист тыкал сонными фалангами в клавиши, стремясь доползти хотя бы до конца первой странички. Это были рутинный перечисления локаций – мест действия, характеристики героев, их первые ничего не значащие хау а ю? эни бади хоум? ***.
_____________________________________
*** Как вы? Есть кто дома? (англ.)

Но потом разверзались хляби, и из дырки в ноосфере низвергалось цунами глаголов, смерчи существительных и ураганы деепричастий, которые неслись в стремительном потоке мутного синтаксиса.

Цунами всегда возникает из океанской глади, откуда его никто не ждет, потому что до этой минуты волны ласково лизали пятки женщинам, детям, мужчинам и собакам.
И вдруг — стена воды, в которой вморожены медузы, треска, осьминоги, акулы, пловцы с остановившимися глазами, лодки с вращающимися в воздухе винтами,
и парочка дайверов, которые еще не поняли, что с ними произошло, делают фотоснимки момента своими дорогими японскими аппаратами.

Вот такого рода цунами накрывало молодого кинематографиста. Это не было творческое вдохновение, от которого захватывает дух творца и невольно из пересохших уст вырывается: «ай да сукин ты сын!».
Нет, нет и нет!
А был наш сценарист тем злосчастным пловцом, который то с головой погружается в глубину, захлебываясь и глотая тину, то на секунду всплывает, чтобы дохнуть воздуху и молотит ногами и руками, проталкивая себя к призрачному островку спасения, который тот час готов превратится в вырванный с корнем газетный киоск, из которого во все стороны расплываются страницы слов, новостей и сплетен. Не сказать, что бы
в эти минуты, часы я хоть что-то соображал,
хоть как-то себя осознавал.

За ночь сценарий бывал готов на все 40 страниц.
Ну, может не совсем готов, но, во всяком случае, он был. Реально, а не в воспаленном мозге драм-бойца.
Я мог сдать его Хайнцу.
Я мог получить за него деньги.
И уйти из кинематографа навсегда.
В вагоновожатые.
40 страниц текста набранного 12 кеглем шрифтом courer new – он удачнее всего имитирует пишущую машинку – это моя свобода, это мои средства к существованию.
Это жизнь. Однако, судьба его всегда была одинакова.
Он тем или иным способом исчезал под утро. Это смерть.

***
Приходил Толян, компьютерщик из кинокомпании.
Он был хорошим человеком, я знал, он меня не выдаст. Потому решился позвать именно его, рассчитывая помимо прочего узнать свежие новости с фронта.

Толян пошаманил отверткой по внутренним органам моей машины, и перешел к более тонким вибрациям. Символы на черном экране с легкость раскрывали перед Толяном тайны нездешнего электронно-вычислительного мира. На моей памяти она раньше так и называлась: электронно-вычислительная машина, кратко ЭВМ. Занимала в проектных организациях почетное место, потеснив сотрудников из актовых, а то и спортивных залов. И главными стали не завхозы, а люди с непонятным прошлым, именующие себя программистами. Это факт. Сейчас PC (персональный компьютер) может поместиться в заднем кармашке плотно облегающих даму джинсиков. Прелестное зрелище.

Моя машина была промежуточным звеном в цепи электронной эволюции.
Места она занимала не так уж много (не спортзал), и была способна выполнять работу безбумажной пишущей машинки. Но все это она делала, оставаясь равнодушной математической тенью невидимого мира.
А теперь она дала сбой. И этот сбой мог отлиться мне кровавыми слёзками.
— Не знаю, чего у тебя там стряслось. Агрегат в порядке.
Даже вируса нет.
— Толик, эта, с позволения, железяка, гробит мои тексты!
Она жрет их и не давится! Ты можешь найти хоть что-нибудь, хоть полстранички? Оно же никуда из него не делось. оно же там, внутри, на самом жестоком из всех жестких дисков! Найди, а? Мне завтра Хайнцу показывать не-че-го.
— М-м-м… а ты сохранял?
— Толян, сохранял ли я? Как зеницу ока сохранял!
Так в роддоме не сохраняют!
Толян убил целый час своего драгоценного времени, украденного между прочим у Компании, на моего неправильного ПиCюка.
Он сказал:
— Извини, старичок, вот только это.
И я прочитал название вырванного Толяном из электронного небытия файла: «Охота на оборотней. Киносценарий».
И сорок страниц крошечных квадратиков.
— Ты извини, это бесперспективняк, — Толян бросил отвертки и вольтметры в сумку. — Мне пора. Извини!
— Да, ладно, спасибо.
— Да не за что. Ты эта, сохраняй на что-нибудь другое,
на флэшку, что-ли. Есть флэшка-то?
— Накрылась.
— На, возьми мою. Тебе для текстов сойдет. Она, знаешь, надежная. Хоть и без крышечки, зато на веревочке.
Повесь, Паша, на шею, не потеряешь.
И спи с ней. Гы-гы-гы.
— Толян! Моя благодарность, ты понимаешь! — я прижал
к груди флэшку на веревочке.
— Не имеет границ, ясно. В безвизовом режиме.
Что Львовичу то сказать?
(Львович, это не отчество, это непосредственно фамилия нашего продюсера)
— Львовичу? А что Львович?
— Ну, у людей тоже нервы. Уже подсчитывают убытки.
Знаешь, когда такие деньжищи крутятся! Они думают,
что ты, Палыч, запил.
— Нет еще. Пока не запил.

Толян спанорамировал мою спартанскую обстановочку.
Задержал фокус на бескрайнем подоконнике, где жалась к окошку, как некрасивая девочка на дискотеке, 250-граммовая бутылка кальвадоса, не распечатанная – презент из Франции.
— Хошь, я скажу им, что ты, эта … кроче, муки у тебя, этсамые, творческие.
— Не надо, Толян. Завтра все равно с Хайнсом встречаться.
— Ну, давай, старик! Удачи тебе!
— Спасибо. И тебе.

Интерьер. Кафе. День

Хайнц мрачно кивнул, бросая сумку на стоящий рядом стул.
— Как дела? — спросил я его, не догадываясь, что в моём наивном, чистом, как слеза младенца, вопросе скрывается остро отточенная бандерилья. И она попала быку под шкуру. Режиссер даже не постарался скрыть своё состояние. Глаза его налились желчью. Он сжал кулак до белизны костяшек. Но тут же вытащил орущий мобильный телефон (всегда изумлялся, зачем столь интимной вещи, как персональный мобильный телефон придавать звуковую мощь дискотеки)
«Да, я тебя слушаю. Где я? Застрял! В Москве?» – и мне — «А где мы?» — «в Санкт-Петербурге» — шепотом, но отчетливо произнес я, ничуть не удивившись постановке вопроса. Хайнц был два дня в Москве, три дня в Хельсинки, один день в Дюссельдорфе, три часа в Пекине, снова в Москве, в Берлине, пол-дня в Лондоне и т.д. Как беглый каторжник, за которым гонятся все спецслужбы мира.

Дальше Хайнц продолжил разговор на немецком, затем перешел на аглийский и в конце я уловил одно русское слово: «запускаемся» — Хайнц закончил беседу с трубкой, и посмотрел куда-то вверх, мимо меня. Пробормотал ещё раз машинально: — запускаемся, — и спрятал «хэнди» в карман.

— Мы запускаемся», — повторил он уже специально для меня.
— Поздравляю, — я стал в глухую оборону светского тона, — чем запускаешься?
— Оборотнями! — прошипел Хайнц, — по твоему сценарию. Мне поверили на слово, что сценарий готов, что сценарий гениальный, и мне дали денег. Много денег.
Где сценарий, мать твою, я же все тебе расписал, все придумал! Работы на три дня. Сделал – получи — гуляй!
— Хайнц, сценарий пишется, он про оборотней. Только немного по другому плану.
— Я бабки получаю под МОЙ план!
— Хайнц, по своему плану пиши сценарий сам.
Там никакой логики нет!
Хайнц сделал несколько вдохов и выдохов по японской системе, вытащил спрей и прыснул себе в одну ноздрю, потом в другую. О здоровье заботился. И успокоился.
— Ты принес сценарий?
— У меня еще пять дней…
Тут я вспомнил, про флэшку Толяна и снял её с шеи
и протянул режиссеру.
— Здесь черновик. Не законченный. Отрывки
Хайнц вынул плоский как журнал «знание-сила» ноутбук, и бормоча с сильным акцентом, как комик: «атривька, тваю мат, атривка», сунул в него USB брелок, открыл файл и стал читать.
Господа, я испытываю всегда самые сложные чувства, когда кто-то читает мои рукописи. Даже если они написаны второгодником.
Эти переживания столь же сильны, сколь противоречивы, и я отправился разбираться в себе к стойке с напитками. Брелок содержал итог бдений сегодняшней ночи.
Это была не простая ночь. Это была настоящая битва
за урожай! По мотивам произведений НЕгоголь-моголя.

Прежде всего, я принял все мыслимые меры безопасности.
Вот они, по пунктам:
1) я закрыл дверь комнаты изнутри.
2) чтобы не выходить в туалет среди ночи, я придумал держать наготове пустую двухлитровую бутыль из-под кока-колы.
3) зажег самую большую свечу и установил ее в рюмке рядом с монитором
4) приобретенным заранее для этой цели мелком, я обрисовал вокруг шкуры на паркете почти идеальный круг. С первого раза.
5) все, что я буду записывать в эту ночь, я должен повторять вслух в телефонную трубку, на другом конце которой добрый Толян — гений цифровых технологий будет хитрым образом записывать в свой компьютер.
6) чтобы не заснуть, я заварил три бутылки кофе разной степени крепости.
Это необходимо, для того, чтобы кофе действовал волнообразно, по глиссаде. Совет мудрого Толяна.
7) заготовил две пачки сигарет.
8) проработал все щели в двери скрученными в жгуты газетами.
9) и наконец наиглавнейшее: одолжил у Толяна его трубку. Это в самом деле была трубка телефонного телефонного аппарата. Из нее даже пружинил короткий обрывок витого провода. Но! он не нуждался в телефонной розетке. Он просто соединялся с телефоном любого абонента согласно теории струн и практике гениального Толяна.
Не тем вы даёте свою премию, еспеда нобелевский комитет, не тем!

Сначала всё шло хорошо. То есть не шло. Не смотря на Вивальди.
Не смотря на бодрый дрый ход часов, на которые я с ужасом поглядывал.
И, кстати, сделал одно поразительное наблюдение:
всякий раз я наталкиваюсь на странную комбинацию цифр, как правило, повторяющихся. Например, 22.22; или 23.23; 00.00 и так далее. Но этот этюд на наблюдательность не прибавил сценарию ни строчки. Я позвонил Толяну.
— Не пишется, — говорю
— Ты пиши не думая, всё, что в башку придет. Утром разберешься.
— Ничего не приходит.
— Давай, — говорит Толян, — заводи свой Вивильдометр
(так назвал он музыку итальянского композитора 17 века Вивальди), а я начну тебе диктовать. Лишнее потом выкинешь.
И Толян стал рассказывать, как он в деревне встретился с дружком, а тот рассказал ему историю …
Трубку я обвязал шнурком, и она висела у меня на плече возле уха, так, что я мог и слушать и не слушать, а врать не мешать.

Вначале я и вправду стал записывать за Толяном, но потом в голове будто что-то щелкнуло и меня понесло … по ухабам синтаксиса, сквозь колючки кавычек и дебри натурных описаний в просторы свободного кинотекста.
Проговаривать вслух я ничего не успевал, так как печатал не читая. Потом и вовсе трубка съехала на живот…

Утром меня разбудил бодрый Толян в трубке.
— Смотрим на монитор, — сказал он голосом авиадиспетчера. — Что мы там видим?
— Слова … много слов!
— Сделаем теперь вот что… , — и стал говорить мне шаг за шагом что нужно сделать, чтобы сохранить текст, а с ним мою честь, моё доброе имя и, возможно, остатки гонорара.
Так мы сажали наш терпящий бедствие ночной рейс.
Текст был сохранен на флэшку – иначе: USB накопитель. Потом мы сохранили его ещё и ещё раз в два-три укромных местечка.
— Ну вот и сели, — торжественно объявил Толян, – за смысл и грамматические ошибки я не отвечаю. Покеда.

У Хайнца непрерывно играла Иерихонова труба прикинувшаяся простой немецкой трубкой «хэнди», он отвечал, не прерывая чтения. Через четверть часа уже заказывал себе 3-ю порцию хеннесси, на последние сбережения, а он буркнул в трубку «ладно, встретимся через 10 минут», — захлопнул крышку ноутбука, и … вышел.

За стеклянной дверью, сквозь которую сочилась серая, вся в каплях дождя, городская серость, он приостановился, вгляделся в полутьму кафе, увидел меня, помахал рукой, как старому знакомому и исчез за стеной, на которой хулиганы начертали умелое граффити «НИЧЕГО НЕТ».
На столе остался мой брелок и две опрятных бумажки, каждая достоинством в двести евро.

Хайнц не сумасшедший, — успокоил я себя, пряча деньги
в карман брюк, а флешку – под рубаху на шею. Хайнс был деловым сумасшедшим, и ко всему прочему режиссером, рвущимся на просторы художественного кинематографа, ПОЛНОГО МЕТРА.

Меня он привлек не из-за моей особой одаренности, а по обстоятельствам.
Во-первых, я не дорогой.
Во-вторых, я издал (по-приятельски) две книжки,
а в-третьих, он думал, что я чей-то там друг, а когда выяснилось, что ничей никому не друг, то было уже поздно. Собственно, только сейчас это и выяснилось.
Итак, у меня пять дней и что-то в роде черновика. Молчаливо одобренного самим Хайнцем Эриком Ульрихом Марией Гедеке. Кстати, этого полного своего имени он и сам наверняка не знает.

По дороге я размочил Хайнцевские (а теперь уже мои) 200 евро и приобрел два чудесных, буржуазных фужера, и много всякой деликатесной закуски. Возле самого дома я повстречал Борю.
— Как жизнь? – для рукопожатия Боря подавал руку так, будто это усилие требовало очень много денег, и он старался на этом не плохо сэкономить.
— То хорошо, то ещё лучше.
На тротуаре стояла красивая урна, будто украденная из Эрмитажа. Я бросил в неё окурком. Промахнулся. Поднял и зачем-то положил в карман.

На широком подоконнике поигрывали бликами два широких фужера и бутылка кальвадоса. Сегодня я решил лечь спать как зажиточный бюргер, в 22.22.
Мне казалось, что я заслуживаю сон и алкоголь после стольких дней и ночей пытки бессонницей. Однако, покой кинематографиста был недолог.

00.00.
В полночь в дверь поскреблись.
— Ну что мне помешало найти комнату без животных, — сонно упрекнув сам себя, кинематографист не вставая, на четвереньках пополз к двери, чтобы прогнать кота с порога. Но за дверью не было кота.
В темноте стояла чёрно-рыжая. Мне показалось, что она мурлыкнула. Пошатываясь, я встал с четверенек.
— Дай сигарету.
Со сна мне стала лезть в голову всякая дешевая чепуха на тему женщины-кошки, и даже вспомнилось несколько тактов из Эндрю Ллойда Уэбера, а чтобы загладить свою вину за свою невысказанное сравнение, я сделал приглашающий жест.

Интерьер. Комната героя. Вечер.

— Может, зайдешь? У меня коньяк есть, французский (хотя какой же он, прости Мопассан, Cognac? – так, бренди!)
— Открой окно,- прошелестела чёрно-рыжая тихо, как командир спецназа отдаёт приказ окружить дом врага.
Я выполнил её условие.
И мы сидели на широком подоконнике.
Между нами был только кальвадос. Рядом лежала флэшка Толяна вся в кольцах шнурка.
И два, так кстати купленных приличных фужера.
Дым дивными струями утекал в поднебесье, приводя
к незначительному потеплению климата на нашей такой уютной планете.
Вдруг я осознал, что не испытываю никаких затруднений в общении с этой дамой, так как никакого общения вовсе не требовалось.
«Это я сплю», — решил удачливый сценарист.
Словно подтверждая моё открытие, в незапертую дверь проник кот. Очевидно тот самый, палач моего обоняния. В условиях недостаточной видимости, кот показался мне серо-рыжего окраса, довольно упитанным.
Кот неслышно запрыгнул на подоконник. Телосложение не помешало сделать это с изяществом прирождённого гимнаста.
— Кот Платон, — произнесла чёрно-рыжая и легонько чокнула край своего фужера о мой.
— Платон? – невольно повторил я вслед за ней, — мудрейший из эллинов?
Кот Платон философски разлёгся на подоконнике и, презирая условности, занялся гигиеной. Тщательно вылизав у себя под хвостом, он закончил лапами.
После чего сел и, как ни в чем не бывало, принялся созерцать игру огней неоновой рекламы.
— «Платон смотрит кино», — молвила черно-рыжая, устремив неподвижный взор в том же направлении,
что и рыжий кот Платон – в никуда. Проследив направление их коллективного сознания, я уперся взглядом в стену дома напротив. Ничего архитектурно примечательного в этом доме не было, кроме освещенного центрального входа и вывески казино. В свободном неоновом росчерке зияли два провала.
Это погасли гласная «а» и согласная «з».
То что Платон смотрел «к…ино» оказалось сущей правдой.

Глаз Платона напрягся. Он зевнул, вдруг неуловимым движением лапы подцепил флэшку за шнурок, и вместе
с ней прыгнул с подоконника за пределы комнаты, куда-то в ночь.
«Платооооннн. », — заорал я, наполовину выпав из окна,
— «Платон, скотина, вернись!»
— Платон, — заметила черно-рыжая, — не вернётся.
— Вернется, куда денется, когда жрать захочет, – я посмотрел вниз. По асфальту бродили неясные тени прохожих.
Поодаль дымилась урна, похожая на вазу, украденную из Эрмитажа.
Свидание при свечах прикрылось медным тазом.

Всю ночь дозором я бродил под окнами в поисках дорогой утраты. Переждал час до рассвета, и снова вышел на улицу. Флэшка, разумеется, не нашлась.
Сука Платон! Если можно так выразиться о коте!
И о философе.

Я вернулся домой, включил комп, чтобы удостовериться
в сохранности остальных копий. Комп не заводился.
Он умер. Значит и мне не жить.
Я допил остатки кальвадоса в своем фужере и упал навзничь, как подстреленный меткой вражьей пулей солдат, пал на шкуру никогда не жившего зверя. Искусственную. Из заграничного белорусского белого-белого русского меха, ибо она в точности повторяла контуры страны, страны России.
И я заснул. Сон, говорит Великий Восточный Гуру,
это репетиция смерти. Не так ли?
Да, или нет?

« … и снится сон, что мне не спиться,
но захотеть, так можно спиться … »

Я брожу по лабиринту сна, отчасти напоминающему парижский метрополитен, отчасти коммуналку: коридоры, переходы с одного уровня на другой, множество дверей, открытых, приоткрытых, наглухо заколоченных. И я страстно жажду, алчу сна!
Где ж та дверь, за которой меня ждет покой и сон?
Моя комната, моя кровать, моя подушка, моё одеяло?
Объятия и ласки моей теплой, нежной, великодушной Морфеи*?
_______________________________________________________
* Морфей (др.-греч. ;;;;;;;) — бог добрых сновидений в греческой мифологии.
В некоторых памятниках искусства он представляется в образе бородатого старца
с цветком мака в руке. Женский род автор использует, чтобы избежать кривотолков.

Толкаю ближайшую дверь и оказываюсь в клетке, вроде той, что в зоопарке, и сталкиваюсь лицом к лицу с Хайнцем. Приглядевшись, я понимаю, что это, конечно же Хайнц, но лица-то на нем и нет, а имеется вместо лица морда, и не его немецкая, прости Гёте, морда, а та, что мохнатостью, манерами, и повадками — чисто давешняя орангутаниха! И я не удивляюсь (во сне это не принято!), а только задаюсь вопросом: сказать или утаить, что он уже не совсем Хайнц.
Однако, по всем признакам, Хайнц убежден, что он, вне всякого сомнения, Хайнц, как две капли Рассел Кроу, красавец -капитан корвета из фильма.
Спать в клетке Хайнца нет никакой возможности,
так как в клетке Хайнца кипит работа – Дамир мастерит из свежеструганных досок то ли подмостки, то ли эшафот.

Я спрыгиваю и лечу вниз, так как клетка Хайнца поднялась уже достаточно высоко над землей и мне ничего не остается, как вспомнить, что я недавно брал уроки воздухоплаванья, и кренясь то на один, то на другой бок, как тяжело груженый самолет, планирую над долиной, где разбит роскошный по земным меркам сад
с множеством деревьев, шатрами густого кустарника
и песчаных дорожек меж ними.

Я снижаюсь с некоторым сожалением и не очевидным пилотажным мастерством на посыпанную белым песком дорожку. Состояние полета меня очень ласкает, но спать хочется ещё сильнее, и я ныряю в пышущее цветением кустище рододендрона и опускаюсь на подстилку из ароматных трав, таких густых, что они кажутся мягче самой мягкой перины. И блаженно засыпаю. Засыпаю в собственном сне.

Сон во сне в точности повторял мою комнату
в коммуналке на Гороховой, возбуждая во мне догадку, что это уже не сон, а пробуждение от сна, возможно в какой-то другую жизнь, или другой сон, либо прямиком в самую смерть. Что скажут восточные мудрецы?

Тот же эркер, за окнами, как водится, не луна и не солнце, но бледное, отливающее не живой синевой отражение квадрата монитора; белая шкура на полу, повторяющая географическое очертание страны.

И был некто, возлежащий на шкуре зверя.
Возможно, это был я сам, а возможно и кто-то другой
в моей шкуре и на моей шкуре — кто ж его разберет!
Достав чуть ли не из воздуха сигарету,
я раскурил её. Дым был необыкновенно сладок
и несказанно приятен, но не мог же я в одно
и то же время и курить и спать!
Минздрав не велит!

Это значит, что спит в моей комнате на моей шкуре кто-то другой.
А это значит, что сам я не сплю.
Струйка дыма, которая сама собой выдохнулась из меня, долетела до того, кто спал на моём месте.
И в этот момент тот, кто спал, привстал. И сел.
Не глядя на меня, или просто игнорируя моё присутствие,
он потянулся к клавиатуре и принялся быстро стучать
по клавишам. На синеватом мониторе резво замерцали строчки символов. Я пригнулся, чтобы из-за плеча пишущего попытался прочесть то, что на первый взгляд напоминало строчки текста. Приглядевшись, стало очевидно, что это никакие ни буквы, но и не иероглифы. «Санскрит» — пришло в голову. Почему-то сомнений в этом не было. Кроме догадки, что это, вероятнее всего, уже не мой сон. И, что меня тут просто нет.

И я осторожно выбрался в коридор, чтобы прокрасться на кухню — только там есть выход, если не из создавшегося положения то,по крайней мере, из этой квартиры.
Однако направился я совсем в другую сторону. Коридор, отчасти, напоминал лабиринт предыдущего сна. В этот раз, наученный горьким опытом, я остерёгся ломиться в закрытые двери. Тем более, что дальше виднелся зябкий лучик света. Приблизившись к нему,я сделал для себя неожиданное открытие: это была не плотно притворенная дверь в комнату черно-рыжей.
И вот тут я осознал, что ищу именно её – чёрно-рыжую!
С решимостью, граничащей с яростью, я толкнул дверь.
Ибо ту секунду мне было озарение, вспышка истины, что во всех моих бедах, во всех мытарствах последних дней виновата именно она, черно-рыжая бестия!

Её комната была пропитана мускусным запахом духов, заставлена фигурками котиков, по стенам развешены фотографии кошечек всевозможных видов и мастей.
Только чёрно-рыжей в комнате не было.
Была записка на столе, придавленная стеклянной пепельницей:

«Мы ждем тебя. Поешь и приходи.
Еда на столе. К.»

Я затушил в пепельнице догоревшую до фильтра сигарету.

Ночь. Комната Киры. Не то сон, не то явь.

Черно-рыжую звали Кира. Это я уже знал. Стало быть «К» — это Кира. Кому предназначалась её записка? Не мне же! Меня теперь вообще никто не ждет, не считая, конечно, гестапо в лице Хайнца и Львовича.

И в самом деле, на столе счастливца поджидал ужин. В чугунном горшочке под крышкой, куда я заглянул из любознательности, томилась какая-то горячая жратва. Мясная, если судить по аромату. Ах, что это за аромат!
Рядом рюмка, наполненная до краев. Грамм 150.
Как она была кстати! Стенки рюмки запотели, подтверждая смелую догадку, что в рюмке, вероятнее всего, охлаждённая водка.
Рюмка – дело святое!
Кто мимо пройдет – блаженства не узрит!
А с рюмкой и верблюд в рай через игольное
ушко пролезет!

В животе и во всем организме потеплело,
в голове прояснилось. Но проснулся адский голод, бессмысленный, беспощадный голод, сопровождавшийся серьёзным деловым предложением, пробурчавшем откуда-то из самой середины живота.
Зверский аппетит – теперь я в курсе, что это за зверь!
А если зверя не кормить, он съест сам себя! – так сказал Заратустра**.
** … если очень долго смотреть в бездну, покажется, что бездна глядит на тебя. Ф.Ницше, «Так говорил Заратустра», вольный пересказ автора, а в тексте еще более вольный парафраз.

И я вынужден был поступить согласно учению Заратустры и в полном соответствии с рекомендацией, содержащейся в записке К. Жаркое оказалось отменно вкусным! Необычайно, несказанно, просто нереально вкусным! Напомнило вырезку единорога*** в кисло-сладком винном соусе, с жгуче-страстными приправами в сопровождении пряных южных гастрономических ароматов.
***Единорог – мифическое животное. Вот так было описано впервые индийское животное с одним рогом в начале IV века до н.э.:« …в Индии обитают дикие ослы, размером с лошадей и даже больше. У них белое туловище, а голова красная, глаза же голубые. На лбу у них красуется рог, в один локоть длиной. Из этих рогов изготовляются кубки. Говорят, что те, кто пьют из них, избавляются и от судорог, и от падучей; и даже яд не действует, если до его принятия или после выпить из такого кубка вина, воды или чего-нибудь другого».

Почему-то не было ложки. Но меня это нисколько не смутило, и я ел из миски. А чтобы не держать миску руками – пальцы ещё не совсем слушались со сна – я вскочил на стол и покончил с едой в два счета. Сытость расположилась внутри меня, как отдельное теплое существо. Слизывая с усов остатки соуса, я пружинисто спрыгнул на пол.
В зеркале, приделанном к внутренней стороне двери, я обнаружил взъерошенного серого кота и протянул руку, чтобы его погладить. В ответ кот так же поднял лапу и двинулся ко мне навстречу. Он был один в зеркале.
Вот так, — сообразил я освеженным рюмкой и едой цепким умом, — я еще не проснулся! Меня нет! По крайне мере в этом зеркале.
Во сне это случается сплошь да рядом.
С этой мыслью я толкнул дверь и вышел из комнаты, а кот вышел из зеркала.

Почему-то идти на четвереньках выходило не в пример ловчее,
чем на двух ногах, и я обрадовался своим новым гимнастическим способностям. Однако, когда я добрался до своей двери, выяснилось, что дверная ручка находится намного выше моей головы и даже,если вытянуться во весь рост, оставалась недостижимой,как баскетбольная корзинка для семикласника. Сон же! Не утруждая себя поиском логики и научно объяснимых фактов, я подпрыгнул и повис на ручке. Дверь медленно поддалась, и я въехал в свою комнату-аквариум.

В темноте ярко светился монитор компьютера. Никакого двойника в комнате не было. А мне нужно работать, — вспомнил я, чувствуя некоторую надежду на то, что у меня открылись какие-то новые способности, и они непременно должны сослужить мне добрую службу.
Вот только сейчас я обнаружил, что водить мышкой по коврику стало весьма приятно, и что, пожалуй, раньше я недооценивал эту игру с мышью, больше сосредотачиваясь на клавиатуре.
А она-то, клавиатура, теперь меня интересовала меньше всего. Да и попасть в нужную клавишу стало совсем не с руки, а сказать точнее сказать, …
… Руки то — нет! – а что есть? — чтобы рассмотреть проблему подробнее, я поднес к лицу то, что всегда считал рукой, и не соображая, что же происходит, лизнул её. Сомнений нет! Я стал весь в шерсти, весь в серой, легкой как дым, шерсти. От головы и до … о боже правый! — и хвост! — у меня хвост! Или хвост был всегда?

Пространство стало мгновенно расширяться, расплываться, раскрывая секрет Большого взрыва. Оно разметалось, бросилось от меня наутёк, как от мальчика-грязнули. Стены прянули врассыпную
на все четыре стороны, окна эркера вздрогнули и качнулись, расплылись и разъехались. Потолок вспух, выгнулся сферой и улетел в небеса.

Я испугался. Испугался так, как не пугался ни разу в жизни, ни даже когда в детстве на меня набросилась огромная, по меркам детства, собака
и я чуть не остался заикой на оставшуюся жизнь.
Я шарахнулся сам от себя, прыгнул что было сил, ударил всеми четырьмя лапами об пол и взмыл вверх … . И вновь оказался на полу, пытаясь содрать с головы мех, уши, торчащие, как локаторы, шерсть с груди.
Нет, нет, о нет! – возопило все моё человечье, гомо сапиенское, существо.
Думаю, со стороны мои вопли напоминали крик младенца, которого злодей топит в холодном, грязном Обводном канале.
30 мин. прыжков, головокружительных падений.
Последнее сальто с привкусом морталле, закончилось прыжком на подоконник. Луций!* Брат мой! Только сейчас я постиг на собственной шкуре, что значит «метаморфозы» **! Что значит превратиться в другое существо. Это, это не просто страх и ужас, это просто полный … палимсест!***.
______________________________________________________
* Луций – герой древнегреческого романа Апулея, который превратился в осла.
** Метаморфозы — «Метаморфозы, или золотой осел» — название романа Апулея.
*** Палимпсест – заново написанный (греч.) Написанный поверх другого.

Компьютер сам собой погас. Погасло и его отражение в оконном стекле. В черной бездне окна сияла разорванная реклама казино, и выглядела она по-прежнему так: «К … ино». И я вспомнил кота Платона. Его нахальную морду, наглые желтые глаза.
Вцепиться захотелось в его ухоженную шерсть, и рвать её в клочья, пока на скажет, тварь рыжая, куда дел флэшку Толяна!?

Вдруг моргнул мертвый монитор компьютера.
Я спрыгнул с подоконника.
На черном экране появились слова:
«Поздравляю котик! Это не сон. Будь умницей.
Выходи на крышу! Не трусь. Твоя К.»

Не знаю почему, но эта игра в записки чем-то меня устроила, удовлетворила. Нет, не успокоила, но и не взбесила.
Я понял, что всё, что сейчас со мной происходит, это часть чьего-то замысла. Плохого, хорошего – уже не столь важно. Важно, что это все-таки план, а не моё схождение с ума или отхождение в мир иной… А у плана должен быть какой-то смысл. И, без сомнения, автор.
Хоть и Апулей, хоть бы и Овидий ***
*** Пу;блий Ови;дий Назо;н /Publius Ovidius Nas; (17 или 18 год н. э.) древнеримский поэт. Более всего известен как автор поэм «Метаморфозы» — Metamorphoses (лат) поэма в пятнадцати книгах, в которой повествуется о различных метаморфозах-превращениях: людей в животные, растения, созвездия и камни, и т.п.

Резко потянуло на воздух. Окно было открыто. Не тратя ни секунды на раздумья, я запрыгнул на подоконник. Вообще, между мыслью и делом дистанция сильно сократилась. Честно говоря, она исчезла вовсе. Стоит только подумать, и ты уже делаешь это. Да и думать не полагалось в таком упрощенном состоянии. Мы же не думаем, когда дышим. Просто вдох, за ним выдох. Смешно — смеемся. Не смешно, пожмём плечами. Ужасно смешно – ржём. Холодно — дрожим.
Жарко – потеем. В какой-то мере рефлекс заменил восприятие реальности. На удивление и сомнения просто не оставалось и полсекунды.

Экстерьер. Ночь. Улица. Фонари.

Только что закончился дождь. Ночь дохнула острыми запахами города. Распластавшись по подоконнику, я выглянул из окна.
И то, что я увидел внизу, заставило меня заорать от ужаса.
Улица разверзлась, глубина её стала бездонной, а потому нестерпимо опасной, грозящей гибелью всему живому. Бездна Гороховой улицы всколыхнулась, разломилась на куски, расплавилась, потекла по полотну ночи — творению безвестного рисовальщика, мастера иллюзии, изобразившего стены домов, окна, лужи, фонари, которые все вдруг внезапно вздулись, лопнули и распались на пазлы.
И мне, маленькому, только что вылупившемуся из человека коту, стало нестерпимо страшно. Самыми страшными, по необъяснимой причине, стали фонарными столбы. Они качались и угрожали лично мне, они становились то дальше, то ближе, то будто жгли меня своими огнями, то топтали своими длинными чугунными ногами.

Вцепившись сразу всеми 16-ю когтями в дерево подоконника, я приходил в себя, вероятно не отдавая отчета, что теперь есть я? вспомнил, что всё это уже было. Но где, когда?
В которой из жизней?
И сколько жизней в действительности у меня?, как у кота, которого
я на данный момент представляю.
Почему это так пугало меня? Кто знает? — Кто знает, Ватсон!
Думать было противопоказано.

Я стремительно карабкался наверх, спасаясь столбов-убийц и той бездны, что разверзлась подо мной, по жестяной трубе, обхватив её, как раньше, будучи ещё обычным человеком, я бы обнимал ствол дерева, к примеру, сосны. Нет, раньше я вряд ли смог бы так быстро карабкаться по дереву, как сейчас я несся по водосточной трубе. Сейчас я был маленький, легкий, сильный и когтистый кот-обормот, и только догадывался, что на свете есть Хайнц, немец и бабский угодник, я не любил театр, кино тем более, потому что теперь я любил лазать по трубам, разгуливать по крышам, и всегда был бы не прочь сцапать зазевавшуюся птичку, с ночным ветерком ощущал отчетливое желание, пробудившееся во мне внезапно и очень определённо: мне хотелось, и это желание перекрывало все прочее житейские воззрения, мне хотелось кошку.

Образ черно-рыжей не выходил у меня из головы. Ещё раньше мне мерещилось в ее облике и повадках, в голосе, особенно глазах, непонятного татаро-монгольского разреза, что-то кошачье, то теперь игривая догадка готова была стать дешевой находкой сюрреалиста.

Призвав на помощь остатки самообладания (чем же, интересно, на сей момент я обладал?) решительно перескочил с водосточной трубы
на жестяную кровлю.

Ночь. Экстерьер. Крыша дома.

Крыша. Зелено-серо-чёрная краска, сходящая лохмотьями с травленного ржой и птичьим пометом кровельного железа.
Я определённо не чувствовал в сердце отчаяния.
Хотя, если рассуждать здраво и по-человечьи, было от чего: утратить столь дорогой, привычный, теплокровный нательный человечий облик, и целиком быть всосанным в ад неизвестности, как в турбину Boeing 747.
Окружающая меня ночь была пугающе неизвестным космосом, опасным и, вместе с тем, неизъяснимо привлекательным незнакомой мелодией запахов, что доносил шаловливый ветерок вместе с редкими каплями уже почти закончившегося дождя.
Вздрагивающий от каждой капли по серой, с намеком на полоску, шкурке, сидел на крыше дома по ул. Гороховая, кот. Он озирался.
Я не знал о нём решительно ничего. Главная неизвестность же скрывалась в статусе его положения: кто он — охотник или жертва? Однако, окружающий его мир был полон куда более важных вещей. Ночные звуки, подозрительные тени, непривычно резкие запахи со всех сторон обступавшие кота — всё это занимало его куда больше того, что он скажет завтра Хайнцу.
Вообще, кто такой Хайнц?

Окунувшись в эту новую неизведанность, как прыгают вниз головой
в холодную речку, без зябкого подрагивания членами и прочими молодыми органами, я вынужден признать: меня ничуть не беспокоила зыбкость моего положения.

Будто бы всю жизнь, как военную тайну я хранил эти, только сейчас пригодившиеся, а потому такие свежие, сильные и яркие свойства моего нового существа, и будто всегда в глубине своей сущности я был маленьким, ловким, не размышляющим зверьком из семейства кошачьих. При том, что котов, что кошек не сильно жаловал. Собаки, к примеру, возбуждали во мне больше теплых чувств. Но как все враз переменилось!

Уловив чутко выгнутой спиной скорее, чем ушами, легкий шорох за собой, я резко подскочил всем телом. В полете я вполне разглядел,
что это всего-то шуршала бумажка, приклеенная жвачкой к кирпичной дымовой трубе. Дом был старинной постройки, его жители в своё время отапливались печками, каминами, было уютно, пахло дровяным теплом, молоком и он смог бы свернуться рулетиком в большом плюшевом кресле.

Я почему-то стал думать о себе-коте в третьем лице: «Он подпрыгнул. Он увидел».
Это происходило будто само собой, как будто я тут не причем. Текст и действие были одномоменты. И этот процесс скорее нравился — эта внезапность, несомненность всех своих действий.

Записка на трубе:
«Поздравляю!
Первый шаг сделан!
Мы на соседней крыше.
Будет весело. К.»

Перемахнул на соседнюю крышу.

Обнаружил там новую записку:
«Второй шаг сделан!
Иди домой. Поздно.
Твоя К.»

Заорал от обиды. Прошелся по крыше. Поорал для того, чтобы заглушить растущее чувство разочарования и злости на весь белый свет и на «милую К». Стало жутко от собственных воплей.

Мир топорщился острыми углами крыш, плыл сквозь океан ночи, возможно уже обреченный на встречу со своей ледяной горой, но при этом так мирно щурился семейными тайнами окон, где за каждой не задернутой шторой нежились счастливые семьи, похожие друг на друга, и несчастливые семьи, несчастливые по-своему, и коротала вечерок молодая замужняя дама из высшего общества, а блестящий офицер*** курил на балконе, сосредоточенно всматриваясь в перспективу уличных фонарей, подобных расплывающимся в тумане огням посадочной полосы, и был тот мир до странности непонятен молодому офицеру, и был похож на хитроумную головоломку,
которую ему теперь пришло время разрешить.

А мимо окна молодой замужней женщины, мимо нахмурившего соболью бровь молодого офицера, медленно сползал с крыши, царапая когтями железо, Павел Иванович Сизов, мокрый серый кот.

*** Вольная цитата из романа Льва Николаевича Толстого «Анна Каренина».
«Все счастливые семьи похожи друг на друга, каждая несчастливая семья несчастлива по-своему».

Интерьер. Ночь. Комната героя.

Тем же путем, с дождевой трубы на подоконник, рискуя сорваться ввалился в открытое окно, спрыгнул в свою комнату.
На мониторе крупно:
«Не сердись! Ложись спать.
Твоя К.»

Остаток вальпургиевой ночи проспал, похоже, без всяких сновидений.

Интерьер. Позднее утро. Комната героя.

На следующий день я был разбужен осторожным поскребыванием
в дверь.
Черно-рыжая держала в руках охапку одежды.
— Ты оставил. — Она проскользнула в комнату и села возле меня.
— Я кот? – спросил я девушку.
— Ты – голый.
Вместо ответа я принялся размышлять и усиленно сопоставлять факты.
Я лежал на спине. Голый. Следовательно, я уже не кот.
Коты голыми не валяются. Черно-рыжая сидела рядом и смотрела на меня, следовательно, она видела то, что ей не положено. Неловко. Это наречие. Но если я вздумаю суетиться, то будет еще хуже.
Я приподнялся на своём аргонавтском ложе, обнял девушку и притянул к себе. Так, по крайней мере, проще вести светскую беседу с дамой, если ты по какой-то причине оказался не одет.
Она, не противилась.
— Это ты записки писала? — я забрался рукой ей под кофточку и нащупал крошечную грудь.
— Я, – ответила черно рыжая. Я потащил с неё кофточку и брюки.
— Что, скажи на милость, ты подсыпала в водку?
— Ничего, – девушка и я теперь были почти на равных, если не считать красных трусов на ней, – в водку – ничего.
— Еда? – во рту сразу же возникли вкусовые ассоциации.
Я ощутил лёгкий спазм в желудке.
— Ну да, китикэт.
— .
Борясь со спазмом, я напяливал брюки, принесенные черно-рыжей и, путаясь в штанинах, уже мчался по коммунальному коридору к туалету. Меня вывернуло несколько раз. На кухне я выпил холодной воды из под крана, и она вызвала новый приступ.

На кухне соседи группировались вокруг Марьи Антоновны и кошмарили моё самочувствие варевом кошачьей еды. Гремели кастрюли, точились лясы.
— Ничего, привыкнет, — услышал я оброненную Марией Антоновной фразу.
«Похоже, обо мне», — догадывался я, возвращаясь в свою комнату спустя полчаса.

Черно-рыжей в комнате не было. Испытывая неодолимой силы желание убраться отсюда как можно дальше, я кое-как оделся.
Проходя через смрады кухонного чистилища, я зажал кулаком нос и проорал, не обращаясь, собственно, ни к кому: «Сколько можно, люди вы или нет. ».
И на выходе рубанул дверью так, что с потолка, судя по грохоту, свалилась вся стопятидесятилетняя лепнина.

Интерьер. День. Кафе.

Ноги привели меня к студии. Она располагалась в укромном переулке неподалеку от Ленфильма. Я потоптался возле двери в студию Star Cinama Company и не зашел. А зашел в кафе, то самое, где мы встречались с Хайнцем.
Так как оно было в том же переулке.
Так как положение мое отчаянно зашкаливало. Но всю глубину моего отчаяния оценить было просто не кому. Моё внутреннее «я» не подавало признаков жизни, будто под наркозом.

Да и наружное состояние требовало хоть какого-то поступка.
Например, водки.
Я сел за столик, тот же самый, что в прошлый раз и посмотрел на часы. «13.13». Тайна повторяющихся чисел стала к этому моменту
уже привычной. И разгадать её вряд ли под силу самому графу Сен Жермену.

Мне принесли графинчик водки и закуску, состоящую из квашеной капусты, соленых огурчиков, порции из двух чебуреков. Тревожило смутное чувства, что это последняя трапеза приговоренного к казни. Способность рассуждать отплыло в туманную даль ещё на милю после рюмки водки и сразу же чебурека, из которого сюрпризом брызнул обжигающий сок. Взамен пришло кое-что теплое, великодушное и нежное, что при более благополучных обстоятельствах можно было бы назвать любовью
ко всем, всем людям. Даже, кажется, я понял к кому сильней всего!
В десяти шагах от моего столика у барной стойки высилась фигура Толяна.

— Толяныч, — воззвал я к другу из глубины своей размороженной души.
— Палыч? – Толян подошел ко мне со стаканом сока, пленяющим взор ослепительно-оранжевым колором. Он присел рядом на стул. — Палыч, ты хоть закуси, а то я поверю зловещим слухам.
— Толяныч, я так рад тебя видеть! Толян, только ты меня понимаешь! — послушно ковырнул я вилкой капусту. Но еда не шла.
– Толя, хочешь, я расскажу тебе историю? Это самая ге-ни-аль-ная история, ты в жизни не слышал такую …
— Палыч, ты, эта самая, со своей историей. Допивай, что ли, да иди спать. Ты ж знаешь, что на студии творится.
— А что на студии твориться?
— Да ничего … ,- Толян трагически отвел глаза в сторону, — ничего особенного.
— Нет, друг, ты что-то хочешь скрыть от меня! Ты – клёвый, Толян! –
Я быстро плеснул из графина в рюмку и накатил.
— Ты — единственный человек, который меня понимает … когда я сам себя не понимаю.
— Как сценарий? — спросил Толян, почему-то глядя в потолок.
С его уса свисала желто-оранжевая капелька сока.
Я испытал к Толяну такую нежность, что протянул руку, чтобы смахнуть с его усов каплю, но он поймал мою руку, и повторил вопрос. – Ты понимаешь, где мы все можем оказаться? – прошептал он с не свойственным ему мелодраматической нотой.
— Если честно, Толяч, то я уже ТАМ оказался.
Это произошло вчера. Ночью.

Официантка принесла тарелку с куском аппетитно пахнущего стейка и горкой картофеля фри. Это был мой заказ.
Я налил водки в опустевший, с оранжевым налетом, стакан Толяна и остатки себе в рюмку. Толик с тревогой следил за моими действиями.
— Где это ТАМ?
— На крыше.
Толян тяжело, будто имел намерение навсегда избавиться от всего, что находилось у него внутри, вытолкнул воздух из лёгких.
Махнул в образовавшуюся пустоту стакан.
Я последовал за ним шаг в шаг. Резко выдохнул весь кошмар ночных бдений, с ними остатки совести и здравого рассудка. И, пока внутрь не успела просочится какая-нибудь гадость, влил туда огненной воды.

— Палыч, — Толян, обнял меня одной рукой, а второй стал кормить свой и мой рот квашенной капустой, жаренной картошкой и кусками моего стейка, который он разорвал ножом на куски, — Палыч, мы все скоро придем тебя бить.
— За что, Толя?
— За все хорошее.
— А я уйду от вас … уйду по крышам.
— Не уйдешь. Сорвешься, погибнешь. И мы тебе ещё добавим.
— Мертвому?
— А хоть и мертвому! Какая разница!
— Действительно. Но я не сорвусь, Толян, не жди. Я знаешь теперь кто? Теперь я — кот.
— Слышь, Палыч. Чем тебе помочь, а? В психушке ты не спасешься, вычислят и – эта самая. Ты подумай. Додрочи ты этот сценарий, Палыч!
— Анатолий, сценарии в глубокой — коме! То есть он в компе, в ком-пи-ютере! Сраном! Но там его опять нет.
— Так в чем дело? Скинь на флэшку и неси. Или сбрось Хайнцу по электронке. У тебя есть его адрес?
— Толя, не в этом дело.
— Так в чем?
— В том, что я теперь – не я.
— А кто?
— Кот!
В кафе заиграла музыка.
Я различил слова блюза: «афисе, афисе, кисс ми плыз! Ха-ха-ха».

Я обрадовался такой симпатичной песенке принялся распевать в унисон: «афисе, афисе, кисс ми плыз! Ха-ха-ха»
— Ёлы-палыч, с тобой говорить не возможно!
— Толик, это творческие муки. – Я развеселился. – Будьте добры, — обратился я к девушке, ловко подменяющей заполненную окурками пепельницу стерильно-чистой, — еще пятьсот! — И к Толику: Толян, поверь, я люблю вас всех! Но сделать ничего не могу.
— Что с тобой стряслось?
— Стряслось со мной вот что, дружище: я … я теперь … кот!
Кот — Котофеич!
— Палыч, ты больше не пей. Хочешь, я тебя домой отведу.
И мне эта, работать надо.
— Толян, отведи меня в зоопарк.

Толик был так великодушен, что расплатился по счету, и подвез на частнике к самому моему дому. Частник выглядел как угонщик, он елозил в кресле Волги Газ-24 и нервно, одну от другой, курил сигареты «Друг».
— Сам дойдешь? – Толян оценил моё здоровье.
— Передай маме, я в порядке, — смачно хлопнув жестяной дверцей, я двинулся к своей парадной и уже было занёс ногу над порогом.
Тут Толян высунул усы из машины.
— Слышь, Палыч, а, Палыч!
Я отмотал пленку жизни на 7 секунд назад, сделал трезвые глаза перед задним окошком Газ-24
и пустил play.

— Хайнц читал твой сценарий.
— Как же, он при мне прочел, я ему флэшку давал. И что характерно, он мне её вернул. А я её, прости, Толян, потерял. При особых, господа присяжные, форс-мажорных обстоятельствах, при единстве времени, места и действия: нахрен!
— Вот какое дело. Хайнц говорит, что скопировал сценарий к себе в ноутбук, но теперь не может найти. Меня просил помочь.
Тут я вынырнул на секунду из паров алкоголя.
— И что, нашел?
— То же, что и у тебя. Файл есть, но пустой. Заглавие и дальше сплошные квадратики на сорок страниц. Мистификасьён кроче.
Такие дела. У тебя в компе я навел порядок, так что не ленись, сохраняй каждые пять минут. Кнопку только жми, как я показал.
— Толян – пока!
— Пока! Если помощь нужна – звони!
Толян укатил.

Оказавшись в комнате, я ткнул кнопку компьютера.
Монитор засветился. Потом погас. Я поелозил мышкой.
Появились буквы.
«Не сердись. Твоя К.»

Я выскочил в коридор, без стука ворвался в комнату черно-рыжей.
— Какого черта! Что всё это значит?!
Черно-рыжая сидела на диване, поджав под себя ноги в оранжевых штанах, чистила пилочкой ногти.
— Ты рассердился? Я же написала: «не сердись!» – она встала, подошла ко мне, обняла и потерлось щекой. – Опять водку пил?
— Запьешь тут! Милая, мне сценарий сдавать, понимаешь?
Ты понимаешь, в какой я глубокой заднице по чьей-то милости!
Мой компьютер как помойка, каждый туда лезет, как к себе домой!
— Почему это каждый. Только я, — она оттолкнула меня к окну и открыла дверцу платяного шкафа.
— Слушай, у меня проблемы! Из-за тебя! Мне угрожают. Хотят … убить. Кира, пожалуйста, я тебя прошу …
— Мне надо переодеться, — она стала рыться на полках шкафа, сбрасывая вещи прямо на пол.
Я отвернулся к окну и, удерживая взглядом стену дома напротив, продолжил отпевать свою репутацию, разбодяживая отчаяние густой прокрастинацией, отстраненно наблюдая за тем, как эти два вещества вступают в сношения друг с другом, выделяя значительное количество бессмысленных шумов, напоминающих всхлипы и стенания.
Девушка шуршала одеждой и не прерывала меня.
Когда я обернулся, Киры в комнате не было.
На диване умывалась кошечка с черно-рыжим окрасом.
— Кира? Ты! Что! Ты … что! – исторг я великий упрёк,
едва ли давая себе отчет, что Кира-кошка нравится мне существенно больше Киры-девушки.
– Так продолжаться … не может! – и я уже у дивана и тяну руки, чтобы ухватить исчадие сатаны поперек мехового туловища. Тут она заурчала и потерлась мордочкой о мою руку, чтобы в следующий миг молниеподобно, в один скачок, оказаться за дверью.
— … тварь ты драная! – я бросился вдогонку фурии, однако мало в этом преуспел, потому как упер пылающее лицо героя любовника во что-то теплое и вонючее.
Это был передник Марии Антоновны.
Силы стали не равны.
— «…с прекрасных форм покровы снял я*** …» — прогундосила Марья Антонна оперный вердикт, и присовокупила уже без лишних бемолей:
— почто животное мучаете, человек молодой? ___________________________________________________
*** фраза из арии Каварадосси, опера «Тоска», Джакомо Пуччини (Giacomo Puccini)

На руках у неё уютно примостилась пушистая кошечка черно-рыжего окраса.
— Это не животное, это … фюрер в юбке!
Кошка-Кира повернула голову и внимательно посмотрела на меня расширенными зрачками. Затем чёрные её зрачки сузились и превратились в два вертикальных скальпеля,и милое домашнее животное испустило шипение такой силы, что я провалился вглубь комнаты и вмиг оказался на шкафу, том самом, где минуту назад девушка Кира свершила свой исторический гештальт. И — народ! – испустил ответное шипение не слабее паровоза им. тов. И. Сталина — ИС 20-16 без пара, но с сильным чувством.
— А я могу и милицию вызвать, — теперь в вокализе Мариантонны послышались первые такты Эгмонта*. И Мариантонна выпустила кошку, чтобы неспешно отбыть, надо полагать, в гримуборную оперной примадонны, чтобы подготовиться к следующему,
не менее эффектному выходу.

А в Кириной комнате на Кирином шкафу примостился Павел Иванович, сценарист, эсквайр. Образование не оконченное высшее, гуманитарное.
На диване полулежала невозмутимая Кира, пилочкой подтачивая ноготь безымянного пальца. Была она абсолютно голой, но в голизне её, как казалось, не было ничего неодетого. В оранжевых брюках и черной кофточке она была гораздо более предосудительна, чем без кофточки, без брючек и без прочего.
На лице её мерещились тоненькие усики.
Кира посмотрела наверх взглядом, в котором поместились одновременно и любопытство и нега и еще «чорт его знает что»** — чистый-с гоголь-с, одним словом-с.

Перемирие, по обоюдному молчаливому согласию, произошло на том же диване. А как же могло случиться иначе, граждане присяжные!
В пылу страсти черно-рыжая не мяукала, не урчала,
не металась, не царапалась, не вертела хвостом, и даже не требовала чесать за ушами, но норовила вылизать моё ухо.
Во всем продолжении альковных игр меня не оставлял простой зоологический вопрос: с кем же я делю плюшевый диван?
Если с девушкой сорока с чем-то (или я ошибаюсь, может тридцатник от силы!), то причем здесь кошка.
Если это кошка, то где, черт её дери, шкурка?
И когда наши сигареты озарили сумерки,
в ответ на мой не заданный вопрос, она промяукала наизусть следующие бессмертные строки:

«Соблазны тем и хороши,
Что лечат душу от спокойствия,
И только тот всерьез грешит,
Кто множит грех без удовольствия»***
__________________________
*** Игорь Губерман

Источник