Заходило солнце гномики вылезли полюбоваться вечерней зарей
Концерт маэстро Сарабанды
Долго ломал голову старый король, как отплатить бедному Петру за гостеприимство, оказанное ему и его дружине.
Гномы неохотно отдают золото, серебро и драгоценные камни, которые стерегут. Милостыня одинаково унижает и подающего и принимающего, поэтому они больше любят помогать людям в работе.
Но как поможешь бедняге, если хозяйство у него такое нищее, что не знаешь, за что и приняться!
Сам Петр домой воротится, оглядит хату – и руки у него опускаются. В углах сор, с потолка пыльная паутина свисает, печь не белена, перед ней – кучи золы, лавка и стол немытые, стены обшарпаны. – Эх, совсем меня нужда заела! – сокрушался Петр. – Ну, наведу я в хате порядок, разве это поможет? Как ни кинь, все клин. Лучше трубочку покурю!
И он закуривал трубку или заваливался спать на солому. Человек Петр был неплохой. Но, задавленный нуждой, он никак не мог снова стать на ноги и в отчаянии махнул на все рукой. Клочок заброшенной земли вполне мог бы прокормить его и детей. Но он зарос кустарником, был весь в ямках, пнях и каменьях, и у Петра не хватало духа за него взяться. – Эх, кабы мне вместо этого поля полоску хорошей земли под картошку! – рассуждал он. – А это что – одни корни да камни! Хоть руки в кровь обдери, все равно толку мало! Его бы осушить сперва, пни выкорчевать, камни вывезти, кустарник вырубить – тогда и пахать можно. А у меня что? Ни топора хорошего, ни лопаты, ни плуга, ни бороны… Да и сила нужна для такой работы, а откуда она возьмется с сухой картошки без соли! Эхе-хе, не под силу мне это! Не под силу!
И он запрягал свою клячу и ехал в город, чтобы заработать хоть несколько грошей.
Жалкий это был заработок! Купит себе кусок хлеба да мерку овса для лошади, подать у заставы заплатит – и нет ничего. А уж если в корчму заглянет, и вовсе с пустым мешком домой воротится. Так оно и шло. Редко когда привозил он что-нибудь детям из города. Лошадь была у Петра единственным подспорьем в хозяйстве. И король Светлячок приказал гномам обтирать ее росой и до блеска чистить по ночам скребницей, копыта ей смазывать комариным салом, гриву расчесывать и заплетать, в ясли подкладывать сочную траву и на дорогу клевера класть в телегу, поить ключевой водой, в конюшне подстилать мох и сухую хвою, отгонять мух и слепней и учить быстро бегать. Те, кто раньше видели его лошадь, глазам своим не верили, до того она изменилась.
– Небось немалые деньги приплатил, чтобы старую лошадь на эту выменять? – спрашивали у него односельчане.
А Петр только ухмыляется. Он еще от стариков слышал: где гномы поселятся, там лошадь гладкая, как галушка, вода с нее скатывается, не замочив шерсти.
И телега тоже была теперь в порядке. Наступит ночь – тишина, темень, а во дворе у Петра светло и шумно. Василек колеса моет, Соломенное Чучелко кузов чинит, Колобок оси смазывает, Сморчок огонь развел и на самодельной наковальне чеку кует. Кипит работа!
Всю ночь напролет трудится королевская дружина, а рано поутру сам король Светлячок отправляется в лес – за Петровыми сыновьями присмотреть, когда они за хворостом пойдут.
Стоит лес дремучий, думу думает, а налетит ветер с гор – закачаются черные сосны, зашепчут какие-то тайные грозные слова.
И вдруг в прохладный сумрак леса будто два солнечных лучика заглянут: это Куба и Войтек бегут по тропинке – русые волосы по ветру развеваются, холщовые рубашки тесьмой подпоясаны, ноги босые. В лесу звенел смех и тоненькие детские голоса, и лес притихал и слушал. Верхушки высоченных сосен раздвигались над льняными головками, дубы протягивали к ним свои могучие ветви, а белые березы тихо шептали: «Дети! Дети!» – и шепот их проникал в дремучую чащу.
Но даже от этого шепота становилось жутко. И в мрачном сумраке леса Куба и Войтек замолкали, как птички в темной комнате. Но что за чудо! Раньше, бывало, они ходят, ходят, пока наберут по вязанке, а теперь, куда ни глянь, всюду сучья валяются – не очень большие, но и не маленькие, в самый раз, будто их ветер нарочно для них наломал. А какие смолистые! Смола блестит, как янтарь! То-то весело затрещат они в печке! Радуются ребята, раскладывают на тропинке веревку, вяжут сушняк. Быстро спорится у них дело. А тут новое чудо! На тропинке в сухих листьях мелькнул прошлогодний орех. То ли ветер сорвал его с орешника, то ли белка уронила, перескакивая с дерева на дерево? Раскололи мальчики орех на камне и поделили пополам белое, сладкое ядрышко. А рядом другой, третий – целая пригоршня орехов рассыпана, и все как на подбор! Радуются ребятишки! Куба отбежал в сторону, зарылся в траву, как зайчонок, и не видно его, только тоненький голосок звенит:
– Ай, люли! Ай, люли! – И вдруг как закричит: – Ой! Ой! Подскочил Войтек к брату, смотрит – у него губы дрожат, от испуга слова не может вымолвить.
– Ты чего? – спрашивает Войтек.
– Король! Король здесь был! В золотой короне! За кустиком стоял, весь в красном, как огонь!
– Вот тут… тут… – показывает Куба пальцем. – И опять как закричит:
И правда, кругом красно от ягод, будто их кто нарочно рассыпал.
– Чудеса! Никогда в этом лесу ягод не было, и вдруг – целая пропасть!
Позабыв про недавний испуг, мальчики набросились на ягоды. Таких крупных, красных, сладких ягод они еще никогда не ели. Полакомившись, увязали хворост: пора и домой возвращаться. Только раньше они, бывало, хнычут, кряхтят, охают: нелегко ведь такую тяжесть на спину взвалить и дотащить до дому. А теперь они и не чувствуют ноши, словно она вдвое легче стала.
– Наверное, мало мы сегодня набрали, уж больно легко нести, – заметил Войтек.
– А может, у нас сил прибавилось от ягод и орехов? – сказал Куба и, помолчав, добавил: – Войтек!
– Не говори, что я короля видел, а то отец опять за ремень схватится…
И они весело возвращались домой.
Деревенские бабы, встречая их на дороге, останавливались и смотрели вслед.
– Петровы, что ли, ребятишки? И не узнать! Подросли, побелели. Будто и не они!
Покачают головой и пойдут дальше. И никому невдомек, что это король гномов о ребятишках заботится в благодарность за гостеприимство. Но старому королю этого казалось мало: очень он был добрый! И вот стал он думать, как бы приохотить Петра к работе на заброшенном поле да тут-то ему и помочь.
Однажды лунным вечером возвращался Петр домой. Взглянул нечаянно на свое поле, а оно серебрится под луной, будто спелая рожь, когда ветерок ее чуть колышет… Пораженный этим сказочным зрелищем, Петр бросил вожжи на спину лошади и, не веря своим глазам, побежал на поле. Сердце у него колотилось и сладко замирало, будто он и вправду посеял рожь и вот дождался раннего урожая. Прибежал, смотрит, а это метлица серебрится, залитая лунным сиянием…
Опечалился мужик, голову повесил, постоял и, тяжело вздохнув, побрел назад к лошади.
Но заброшенное поле, серебрящееся, как спелая рожь, все стояло у него перед глазами. Он и во сне его видел.
Вскоре после того пошел Петр как-то утром в лес – осинку срубить на оглоблю. Вдруг засверкало что-то вдали. Смотрит, а это поле червонным золотом горит, будто спелая пшеница стоит, тяжелые колосья клонит, сама под косу просится!
Остановился крестьянин как вкопанный, а у самого мурашки по спине. Да ведь это пшеница!
Подбежал поближе – нет, это утреннее солнышко позолотило поле. Задумался Петр, постоял, сжал кулаки так, что пальцы хрустнули, и, вздохнув, поплелся домой.
С тех пор золотое пшеничное поле не только снилось ему по ночам, но и днем из головы не выходило. Куда бы он ни шел, где бы ни стоял, ни сидел, всюду одно ему мерещилось.
«А что? – рассуждал он сам с собой. – Почем знать, может, и вправду на нем пшеница бы уродилась. Земля там должна быть хорошая! Отдохнула за сотни лет. С прадедовских времен никто не пахал, не сеял. Почем знать?…» И Петр целыми часами бродил в раздумье вокруг поля, прикидывая, что надо сделать, чтобы распахать эту залежь.
– Трудно! Трудно! – повторял он вполголоса, глядя на могучие пни с узловатыми корневищами, на кустарник, на огромные валуны, глубоко ушедшие в землю от собственной тяжести. – Трудно! Трудно! – вздыхал он и шел прочь. Но только отойдет – опять его что-то тянет в поле; вернется Петр, поглядит на кустарник и вздохнет тяжело:
– Трудно! Не осилить мне!
Так прошло несколько недель. Бедняга даже похудел, почернел весь от мыслей об этом клочке земли, который и манил его и отталкивал. А иногда рассердится и дня три-четыре нарочно к полю близко не подходит. Но тогда на душе неспокойно, будто лошадь не накормил. Ничто не помогало: серебристая рожь, золотая пшеница так и стоят перед глазами. Даже шелест колосьев чудится.
– Тьфу! – отплевывался Петр. – Околдовали меня, что ли?
И старался прогнать это наваждение работой.
В ту пору на другом конце леса, на берегу реки, как раз построили лесопильню. И Петр подрядился возить из лесу деревья – их распиливали здесь на широкие, длинные доски и брусья. Лесу требовалось много, и благодаря своей выносливой лошаденке он неплохо зарабатывал. Даже денег немного отложил в кубышку, спрятанную в соломе под стрехой. Но деньги эти его не радовали.
Кто заработал эти деньги? Он да лошадь.
Ну, а если их болезнь какая свалит, тогда что? Человеческий век недолог, а лошадь еще меньше человека живет. Что ждет тогда малолетних ребятишек? Беспросветная нужда. А имей он клочок пахотной земли, можно и умереть спокойно, был бы у ребят кусок хлеба. И каждый вечер, возвращаясь домой, Петр шел поглядеть на поле, словно его влекла какая-то неведомая сила. А старый король потирал руки, радуясь, что серебристое лунное сияние и золотой солнечный свет помогли ему разбудить у Петра любовь к этому клочку земли.
Однажды завернул в Соловьиную Долину известный музыкант, маэстро Сарабанда, виртуоз из виртуозов. Во всей округе никто не мог с ним сравниться. Ни Шулим, игравший по воскресеньям в корчме на контрабасе, ни Франек, что ходил со скрипкой по свадьбам.
Пожалуй, только у пастушонка Ясека, который целыми днями наигрывал на своей ивовой свирели, получалось похоже, да и то не совсем. Неважно, что маэстро Сарабанда ходил в простом сером сюртуке и выглядел как обыкновенный кузнечик.
Умный человек не судит по платью, он смотрит глубже и видит суть. А суть была в том, что маэстро играл великолепно – не просто громко, а проникновенно. Музыка его будила эхо не только в поле, но и в душе. Ведь каждая мелодия находит в душе свой отклик. Когда Шулим в корчме играл на контрабасе, его басовитые струны, казалось, гудели на версту:
А когда Франек шел по деревенской улице на свадьбу, его скрипица и вторивший ей бубен заливались смехом и явственно выговаривали:
При звуках скрипки все – и стар и млад – бросали работу и бежали послушать да поглазеть хоть издали на свадьбу, коли уж сами не могли пуститься в пляс. Вся работа останавливалась и дожидалась работников день, два, три, а время бежало да бежало, унося из деревни хлеб. А заиграет пастушонок Ясек на свирели – и станет на душе тоскливо, словно плач послышится и горькие жалобы:
Жалуется свирель, и у людей руки опускаются: плуг кажется вдвое тяжелее, земля – неподатливей и тверже, коса – тупее. Другое дело, когда играл Сарабанда. Он всегда сидел близ самой земли и хорошо знал ее силу, доброту и щедрость. Только про нее и слагал он песни. Утром и вечером – каждый день и час пел он про поля, луга, леса и ручьи, и песни его лились прямо в душу.
Сидел однажды бедняга Петр на пороге своей лачужки; задумался, затосковал, и вдруг охватила его нежность к убогой мазанке, доставшейся ему от дедов и прадедов.
Гномики вылезли из-под корней полюбоваться золотым диском, вечерней зарей, прозрачными лиловыми далями, а Сарабанда, присев на пригорок, запел и заиграл, глядя на закат.
Слушает Петр – звенит что-то в воздухе, как серебряные гусельки, и в этом звоне слышатся тихие слова, будто само сердце, сама душа шепчет. Удивился он, слушает, а песня, поначалу тихая, ширится, растет, льется все свободней; вот она, как орган, загремела в полях, в лесах, поплыла над лугами, реками, ручьями. Зашелестели дикие груши у дорог, зашумели дубы в рощах, зашептались лесные травы; зазвенела вся необъятная вечерняя тишина.
Слушал, слушал Петр и вдруг ощутил в себе силу небывалую. Словно у него не две руки, а сто выросло и все хотят пахать, корчевать, работать без устали. А сердце переполнилось великой любовью к этой бедной, заброшенной земле.
Встал Петр, посмотрел вокруг, протянул руки, сжал кулаки и прошептал:
– Гей ты, земля! Гей, работа! Давай-ка померимся силами. Посмотрим, кто кого!…
Источник
Заходило солнце гномики вылезли полюбоваться вечерней зарей
Мне в монетах мало толку
Пела б скрипка без умолку!
Эх, крестьянская работа,
И придумал тебя кто-то!
Знать, придумал дедка старый
Не нашел на танец пары!
При звуках скрипки все — и стар и млад — бросали работу и бежали послушать да поглазеть хоть издали на свадьбу, коли уж сами не могли пуститься в пляс. Вся работа останавливалась и дожидалась работников день, два, три, а время бежало да бежало, унося из деревни хлеб.
А заиграет пастушонок Ясек на свирели — и станет на душе тоскливо, словно плач послышится и горькие жалобы:
Ой, нужда, в дому нужда,
Хлеб не вырос — вот беда!
Вольный ветер в поле веял
Лебеду в нем только сеял!
Ой, беда, моя беда!
Вместо хлеба лебеда.
Жалуется свирель, и у людей руки опускаются: плуг кажется вдвое тяжелее, земля — неподатливей и тверже, коса — тупее.
Другое дело, когда играл Сарабанда. Он всегда сидел близ самой земли и хорошо знал ее силу, доброту и щедрость. Только про нее и слагал он песни. Утром и вечером — каждый день и час пел он про поля, луга, леса и ручьи, и песни его лились прямо в душу.
Сидел однажды бедняга Петр на пороге своей лачужки; задумался, затосковал, и вдруг охватила его нежность к убогой мазанке, доставшейся ему от дедов и прадедов.
Гномики вылезли из-под корней полюбоваться золотым диском, вечерней зарей, прозрачными лиловыми далями, а Сарабанда, присев на пригорок, запел и заиграл, глядя на закат.
Слушает Петр — звенит что-то в воздухе, как серебряные гусельки, и в этом звоне слышатся тихие слова, будто само сердце, сама душа шепчет.
Удивился он, слушает, а песня, поначалу тихая, ширится, растет, льется все свободней; вот она, как орган, загремела в полях, в лесах, поплыла над лугами, реками, ручьями. Зашелестели дикие груши у дорог, зашумели дубы в рощах, зашептались лесные травы; зазвенела вся необъятная вечерняя тишина. И могучая песнь взмыла к небу:
Ой, земля-сирота, ой, земля ты,
Серебра в тебе много и злата,
Добрым хлебом на всех ты богата,
Только надо любить тебя свято.
Ой, земля ты, земелька родная,
Всем дары раздаешь, не считая,
Всех поишь ты великою силой,
Подымаешь цветы над могилой.
Не была еще плугом ты взрыта,
Не была еще потом полита,
Не слыхала ты доброго слова,
Не видала зерна золотого!
Слушал, слушал Петр и вдруг ощутил в себе силу небывалую. Словно у него не две руки, а сто выросло и все хотят пахать, корчевать, работать без устали. А сердце переполнилось великой любовью к этой бедной, заброшенной земле.
Встал Петр, посмотрел вокруг, протянул руки, сжал кулаки и прошептал:
— Гей ты, земля! Гей, работа! Давай-ка померимся силами. Посмотрим, кто кого.
Василек и его ученик
Успехи маэстро Сарабанды не давали Вродебарину покоя. Зеленый от рождения, он теперь еще больше позеленел от злости.
— Как! — возмущался он. — Какой-то проходимец, бродячий музыкант будет срывать здесь аплодисменты, отнимая у меня заслуженную славу?! С каких это пор первому встречному разрешается портить своим стрекотом вкус публики и отбивать у нее охоту к серьезной музыке? Нет, это просто возмутительно! Будь другом, — неожиданно обратился он к Васильку, свидетелю его благородного негодования, — выручи: достань, ради бога, ноты, по которым играет Сарабанда, и ты увидишь, что я превзойду его! Я разучу ту же самую песню, и весь мир убедится, какая разница между этим жалким шарлатаном и мной, Вродебарином! Помоги, дружище, сделай милость!
Услужливый Василек кинулся вдогонку за кузнечиком, уносившим свою волшебную скрипку, и, ухватив его за полу серого сюртука, стал выпрашивать ноты чудесной песни, отзвуки которой еще дрожали в росистой траве и цветах.
— У нас тут есть одна очень способная лягушка, — сказал Василек, — и мы хотели бы сделать из нее придворного музыканта его величества. Король наш уже в преклонных летах и последнее время тоскует, грустит, а хорошая музыка помогла бы рассеять его хандру.
— Конечно, с большим удовольствием! — ответил Сарабанда. — Вот ноты, возьмите, пожалуйста. Только здесь не вся песня. То, чего здесь не хватает, надо спеть самому. О, это совсем не трудно! Только взглянуть на угасающий закат, вдохнуть аромат полей и лугов, прислушаться к величественной музыке затихших полей. Это очень просто! Вот ноты, пожалуйста. Не стоит благодарности. Мое почтение!
И знаменитый музыкант удалился большими шагами, оставив Василька в недоумении: такая знаменитость — и такой простой, робкий, неловкий, даже говорить стесняется!
«Ну, — подумал Василек, — прав Вродебарин! Если такой серячок сумел прославиться, то наш Вродебарин с его ростом, фигурой, осанкой далеко пойдет!»
И поспешил с нотами в Соловьиную Долину, где поджидал его Вродебарин. Май был уже на исходе и солнышко припекало, когда наш зеленый музыкант начал свои репетиции. Он выбрал местечко в тени у ручья, под шляпкой росшей там поганки, и, сидя под ней, как под зонтиком, каждый день упражнялся в пении. Но Вродебарин то и дело сбивался, и изнывавшему от жары, потному Васильку приходилось тростинкой отбивать ему такт.
Какие вопли, какое верещанье раздавалось на этих репетициях, как немилосердно фальшивил и врал Вродебарин, описать невозможно.
Лягушка квакала, надрывая глотку, Василек изо всей силы колотил своей палочкой — можно было подумать, что на берегу ручья бабы бьют белье вальками.
Мухи, жуки, комары, даже воробьи с испуганным жужжанием, писком, чириканьем улетали подальше от злополучной поганки, под которой пел Вродебарин.
Но не все могли убежать. В ручье возле самого берега жили кувшинки, никогда не покидавшие своих прохладных голубых покоев.
Не зная, как избавиться от адского шума, они высовывали из воды свои белые венчики и умоляли музыкантов хоть немного помолчать.
— Простите, пожалуйста, господа, — вкрадчиво и любезно говорили они. Мы не хотим вас обидеть, но, с тех пор как вы изволите заниматься музыкой, мы живем в вечной тревоге, в вечном беспокойстве, как на мельнице. Нельзя ни полюбоваться утренней зарей, ни послушать, как ландыши звенят под вечер в соседнем лесу. У нас все пошло кувырком. Вы, конечно, знаете, господа, что мы ткем серебряные покрывала для наших младших сестер, запертых в зеленых бутонах. И у нас даже нити рвутся на пяльцах от несносного шума, который вы поднимаете у наших ворот. Мы уже пробовали уйти поглубже под воду, чтобы отдохнуть в тишине и покое, но мы не можем жить без солнца. Не прогневайтесь, господа, на нашу просьбу. Мы отдаем должное огромному таланту господина в зеленом костюме и огромной силе господина в васильковом, но у нас просто сил нет терпеть, наши нервы не выдерживают!
Они разом присели, точно их за ниточку дернули, и каждая спрятала лицо под большим овальным листом, словно под вуалью.
Но тростник и сабельник были не так любезны. Они сразу застучали палками, забряцали саблями.
— Кто это там верещит, словно с него живьем шкуру сдирают? — закричали они. — А ну замолчи сейчас же, крикун! Нас небось целое войско стоит, а такого адского шума мы не подымаем! Огрейте-ка его палкой! Полосните саблей! Эй, трубачи, трубите в золотые трубы! Пусть узнает этот горлопан, что такое настоящая музыка! Бейте в литавры. Играйте в зурны.
И камыш зашелестел с громким, пронзительным свистом, тростник зашумел, сабельник забряцал листьями, а налетевший ветер заиграл на золотых трубах странную мелодию и грозно запел:
Источник