Жорж бернанос под солнцем сатаны

Жорж бернанос под солнцем сатаны

ЖОРЖ БЕРНАНОС, ПЕВЕЦ ОТЧАЯНИЯ И НАДЕЖДЫ.

Имя Жоржа Бернаноса мало что скажет нашему читателю — на русский язык он переводился скупо. А во Франции его почитают классиком, одним из самых больших писателей XX века. И одним из самых противоречивых. Действительно: в сочинениях Бернаноса очевидный консерватизм общественного мышления сталкивается со строгой критикой современного мира, а визионерство с трезвым реализмом.

Писатели правых взглядов составляли и продолжают составлять основное направление в русле католической литературы Франции (Поль Бурже и Анри Бордо, Леон Додэ и Шарль Моррас — вчера, Мишель де Сен Пьер — сегодня). Основное, но не единственное. В сложном взаимодействии с ним, зачастую в противостоянии, развивается иная, демократическая тенденция, связанная с оппозиционными настроениями внутри католической церкви. Речь идет о литераторах-католиках, на творчество которых падают отсветы настроений народных масс. Сами зачастую того не ведая, писатели эти подрывали католицизм и наносили ощутимые удары обществу, которому католицизм служит. Это колоритный писатель второй половины прошлого века Барбе Д’Оревилли: ревностный католик, убежденный легитимист, он пришел к разрыву с монархистами и клерикалами. «Апостол бедности», романист Леон Блуа, секретарь и почитатель Барбе Д’Оревилли, предавал анафеме богачей и послушное им духовенство. Сторонником переустройства общества на справедливых началах был поэт и публицист Шарль Пеги — он сложил голову на фронте в самом начале первой мировой войны.

Из современных нам писателей назовем Жильбера Сесброна, автора нашумевшего романа «Святые идут в ад» (1952). Этой книгой Сесброн сказал: священник, участвующий в классовых боях пролетариата, вступает тем самым в непримиримый конфликт с церковью.

Творчество Франсуа Мориака — наглядный пример того, как писатель-католик срывает маски с елейных физиономий фарисеев, разит тех, кто превыше всего ставит золотого тельца. Человек консервативных воззрений, Мориак был увлечен мощной волной Сопротивления и стал одним из его видных участников.

Здесь, очевидно, проявляется некая закономерность литературного процесса XX века. Писатель-реалист, преодолевая буржуазную систему взглядов, говорит слово правды о своем классе. Честный патриот, даже стоящий вдалеке от передовых сил, не окажется в стороне от национально-освободительной борьбы народа, которая и становится одним из источников творчества писателя.

Это имеет прямое касательство к Бернаносу, на жизнь и творчество которого неизгладимую печать наложила христианская вера.

Жорж Бернанос (1888—1948), сын обойщика, получил образование в иезуитском коллеже в Париже. Вере в бога, истовой и безраздельной, он не изменял никогда.

Рано складываются политические воззрения Бернаноса. Человек бескомпромиссный, страстный, он любил Францию столь же исступленно, как и бога. Нерассуждающая эта любовь бросила Бернаноса в духовный плен националистов и монархистов, приверженцев королевской власти, которая опиралась бы на католическую церковь. В 1906 году юноша стал сторонником Шарля Морраса, главаря реакционной организации «Аксьон Франсез». Но и тогда взгляды Бернаноса расходились с представлениями «королевских молодчиков»: его помыслы были устремлены не к грозной абсолютной монархии — он лелеял утопическую мечту о монархии рыцарской, пекущейся о земледельце. Бернаносу присущ подспудный демократизм, во многом связанный с его происхождением — предки писателя были ремесленниками и крестьянами.

Успешные занятия журналистикой и первые литературные опыты были прерваны 3 августа 1914 года объявлением войны. Высокий, худощавый молодой человек, смуглый, голубоглазый, с темными, коротко остриженными волосами — в черной накидке он походил на монаха, — принял войну как служение богу и даме, прекрасной Франции. Бернанос дрался храбро, но «без ненависти и гнева»; нес службу в драгунском полку, был несколько раз ранен. Вот фронтовые впечатления Бернаноса: «Все та же грязь, все та же, в тумане и под дождем, непреодолимая линия колючей проволоки и штыков, те же пушки, та же жизнь и та же смерть! И тщетными кажутся попытки души осознать самое себя в безмолвии небытия. » (из письма 1917 г.). На передовой Бернанос увидел столь же мрачную картину, что и другие писатели-фронтовики. Но, в отличие от Барбюса, он не узрел на дне бездны огня революции. В победе над кайзеровской Германией он усматривал торжество добра над злом, бога над дьяволом. Борьба этих извечных начал — в основе творчества Бернаноса.

Сразу же по окончании войны Бернанос, сменивший профессию журналиста на беспокойную службу страхового агента, берется за создание своего первого романа. Работая в разъездах, урывками, он имел обыкновение писать в вагоне третьего класса, на вокзале, в ожидании поезда. Роман «Под солнцем Сатаны» появился в книжных лавках в 1926 году

Все, вышедшее из-под пера Бернаноса, овеяно духом трагедии. Четыре года он провел на фронте лицом к лицу со смертью. Трагедию, развязанную в 1914-м, имел он в виду, когда писал свой первый роман, — сам автор относил «Под солнцем Сатаны» к числу книг, рожденных войной. Но тщетно стал бы читатель искать там картин войны — он не найдет и упоминания. У Бернаноса реальная трагедия человека XX века — в дни мира и дни войны — подменяется метафизическим поединком за его душу между богом и дьяволом. В духе учения церкви человеческая жизнь рисуется писателем как цепь земных страданий, после которых одних ожидают вечные муки, других — райское блаженство. Но как бы ни была мрачна атмосфера его книг, нет-нет в них пробивается робкий луч надежды. И связан он не столько с упованием на милосердие божие, сколько с глубокой верой в людей. «Человек, — говорит Бернанос, — не рождается добрым, но он рождается великим». Бесконечной привязанностью к ближнему отличаются излюбленные герои Бернаноса, которых он называет «святыми». Они-то противостоят грешникам, людям безудержного эгоизма, пребывающим в состоянии зла. На резком контрасте и сложном взаимодействии двух этих групп персонажей и строятся произведения Бернаноса.

Стремительно развивается действие романа «Под солнцем Сатаны». В центре пролога, истории Мушетты, — убийство, совершенное Жерменой Малорти, по прозвищу Мушетта. Следуя примеру таких великих писателей, как Диккенс и Достоевский, Бернанос зачастую обращается к проблеме преступления и наказания. В прологе Мушетта приходит в столкновение с тремя людьми, а именно: своим отцом — деревенским пивоваром, маркизом де Кадиньян и доктором Гале. Разорившийся аристократ, распутный, но по-своему привлекательный, противостоит, казалось бы, хитрецу Малорти, готовому нажиться на бесчестье собственной дочери. Но в момент решительной встречи с Мушеттой маркиз проявляет такое малодушие, такой эгоизм, что у нее открываются глаза: перед Мушеттой не пленивший ее «король без королевства», а обыватель, рассуждающий точь-в-точь как и отец. Под стать маркизу и пивовару местный эскулап, доктор Гале. Если к маркизу Бернанос все же относится с затаенной симпатией, а пивовара откровенно презирает, то к лекарю он испытывает одно лишь чувство — ненависть. В «маленьком мозгу» Гале созревают мысли, достойные флоберовского аптекаря, бессмертного Омэ: все, что он говорит, есть прописные истины французского буржуа.

Система образов свидетельствует об отчетливой антибуржуазной направленности пролога. Но социальные моменты, здесь намеченные, не получают дальнейшего развития. Как это свойственно Бернаносу, проблема переносится в абстрактный метафизический план.

Поначалу в образе Мушетты, девушки «с холодным умом и страстным сердцем», подчеркивается неудержимый порыв к свободе: для нее родной городок — такая же ловушка, что и отчий дом. Этот порыв объясняет и увлечение маркизом, и совершенное ею убийство. Но почему Мушетта становится любовницей Гале, почему она в самом деле полюбила «ханжу с желтыми зубами»? Связь с Гале и последующие поступки Мушетты трудно объяснить логически. Оказывается, все дело в том, что она, сама того не подозревая, стала «маленькой прислужницей Сатаны».

Источник

Жорж бернанос под солнцем сатаны

• ЖАНРЫ 360
• АВТОРЫ 273 387
• КНИГИ 641 914
• СЕРИИ 24 452
• ПОЛЬЗОВАТЕЛИ 603 487

Под солнцем Сатаны

Настает вечер – пора, излюбленная П.-Ж. Тулэ. Раздвигаются пределы пространств, налившихся прозрачностью безмолвия, – на закате большое облако цвета слоновой кости, и во всю ширь меркнущего неба, от края и до края, безмерное, уже дышащее ледяным холодом, одиночество… Настает час поэта, перегонявшего жизнь в змеевике своего сердца, дабы выкурить сокровенный сок ее – благоуханную отраву.

Уже ворочается в полумраке людское сонмище, тысячеокое, тысячеустое, уже кипит и блистает бульвар… Он же, облокотившись на мраморный стол, глядит, как ночь распускается, подобно цветку лилии.

Пришел час начать повесть о Жермене Малорти из Терненка, городка в графстве Артуа. Отец ее был отпрыском Малорти из Булонэ, потомственных мельников и торговцев мукою – людей одной закваски, из тех, что выжмут все до гроша из мешка пшеницы, но любят вместе с тем размах в деле и радости жизни. Малорти-старший первый основался в Кампани, женился здесь и, променявши пшеницу на жито, занялся политикой и пивоварением, но то и другое выходило у него весьма посредственно. Мучные торговцы из Девра и Маркиз тотчас решили, что с ним приключилось буйное помешательство и что не миновать ему нищенской сумы, коль скоро опозорил торговцев, никогда и ни от кого ничего не хотевших, кроме приличного барыша. «У нас в роду испокон века одни либералы», – говорили они, давая тем самым понять, что были и остаются безупречными торговцами. А мятежные идеологи – о, злая насмешка Времени! оставляют по себе сугубо мирных потомков: полчища духовных наследников Бланки корпят над бумагами в регистратурах, а в церковных ризницах не протолкаешься среди учеников Ламенне.

В Кампани живут две важные птицы. Во-первых, врач Гале, впитавший премудрость требника Распайля. Он депутат от своего округа и с величавых высот, куда вознесла его судьба, все еще обращает печальный взор к утраченному раю мещанского бытия, к своему захолустному городишке и обитой зеленым репсом гостиной дома, где зрели великие помыслы сего ничтожества. Он искренне верит, что представляет опасность для государства и собственности, и, печалуясь о том, надеется отдалить крушение любезных его сердцу установлений, отмалчиваясь и воздерживаясь от голосования.

– Почему ко мне так несправедливы? – воскликнул однажды сей призрак с искренний горечью в голосе. – У меня как-никак совесть есть!

Во-вторых, г-н маркиз де Кадиньян, живший там подобно королю без королевства. Черпая сведения о жизни большого мира из «Светских новостей» в «Ле голуа» и раздела «Современная политика» в «Ревю де Де монд», он не оставил еще намерения возродить во Франции забытое искусство соколиной охоты. К несчастью, поелику загадочные норвежские кречеты со знаменитой родословной, за которых были плачены большие деньги, не оправдали надежд и опустошили его кладовые, маркиз свернул шею пернатым тевтонцам и теперь натаскивал на жаворонков и сорок более скромных соколов-пустельг. В досужее время он волочился за местными девчонками, – во всяком случае, так поговаривали: сплетникам должно было довольствоваться злословием и пересудами, ибо почтенный муж охотился на запретную дичь сугубо частным образом, выслеживая ее бесшумно, как волк.

Малорти-старший прижил с супругою дочь, которую, в порыве республиканских чувств, пожелал наречь Лукрецией. Школьный учитель искренне убежденный в том, что добродетельная римлянка была матерью Гракхов, произнес по сему поводу небольшую речь, напомнив кстати, что Виктор Гюго первый восславил великую дщерь человечества. И вот впервые сие достославное имя украсило свидетельство о рождении. К сожалению, снедаемый угрызениями совести пастырь советовал не спешить, пока не получено архиепископское одобрение, так что пылкому пивовару пришлось скрепя сердце смириться с тем, что дочь окрестили Жерменой.

– Я бы ни за что не уступил, если бы родился мальчик, – заметил он, ну, а девочка…

Барышне исполнилось шестнадцать лет.

Однажды вечером, когда семейство собиралось ужинать, Жермена внесла в столовую полное ведро парного молока… Едва сделав несколько шагов, она вдруг остановилась. Ноги ее подкосились, лицо покрылось бледностью.

– Боже мой! – вскричал Малорти. – Девочке дурно!

Бедняжка притиснула обе руки к животу и расплакалась. Госпожа Малорти так и впилась взглядом в глаза дочери.

– Выйди на минутку, отец, – промолвила она.

Как часто случается, после бесконечных смутных подозрений, о которых и говорить-то едва решаются, правда вдруг вышла вся наружу, грянула громом средь небес. Ни мольбами, ни угрозами, ни даже побоями ничего не добились от упрямицы: она лишь по-детски плакала. Даже самая недалекая женщина оказывает в подобных крайностях мудрое хладнокровие, которое есть несомненно наивысшее выражение бессознательной прозорливости. В обстоятельствах, приводящих мужчину в замешательство, она упорно молчит. Ей-то отлично известно, что распаленное любопытство вытесняет гнев.

Тем не менее по прошествии седмицы Малорти сказал жене, попыхивая своей любимой трубочкой:

– Пойду завтра к маркизу. Чую, это он. Нутром чую.

– К маркизу! – воскликнула она. – Погубит тебя твоя горячность, Антуан… Ведь ты ничего не знаешь наверное… Посмеется он над тобой, помяни мое слово!

– Там увидим, – молвил супруг. – Десять уже, ложись спать.

Однако, когда на следующий день он ждал своего грозного противника, покоясь в просторных кожаных креслах в его передней, ему представилась вдруг с ясностью вся неосторожность затеянного им. Гнев его несколько остыл, и он подумал: «Не наломать бы дров…»

Ему казалось поначалу, что он в состоянии спрятать в карман самолюбие и повести дело с мужицкой хитростью, как поступили бы на его месте многие. Но страсть заглушила в нем голос рассудка, и он не понимал, что она говорила ему.

О ту пору Жану де Кадиньяну стукнул пятый десяток. То был невысокий, уже огрузневший мужчина, носивший во всякое время костюм коричневого бархата, в котором казался еще более тучным. Тем не менее маркиз умел обольстить своеобразной обходительностью и учтивостью уездного волокиты, коими пользовался необыкновенно искусно. Как и многих одержимых бесом сладострастия мужчин, маркиза выдавала речь, сколько бы ни старался он, находясь в обществе женщины или воображая ее рядом с собой, казаться резким, властным, даже грубым. Голос его, где слышались нотки избалованного ребенка, был замечательно гибок и обилен оттенками, настойчив, ласков и вкрадчив. Кроме того, он унаследовал от матери, уроженки Ирландии, бледно-голубые, сверкавшие леденистым блеском глаза, прозрачные и пустые.

– Добрый день, Малорти. Присаживайтесь.

Малорти действительно встал при появлении маркиза. Во время ожидания он приготовил небольшую речь и теперь с удивлением обнаружил, что все слова вылетели у него из головы. Он начал говорить как во сне, ожидая, когда отхлынет гнев.

– Господин маркиз, я пришел говорить о нашей дочери.

– Поговорим, как мужчина с мужчиной. Пять дней тому назад я сделал одно открытие, и с тех пор все время думал, взвешивал «за» и «против». Дело вполне можно уладить полюбовно, вот я и решил переговорить с вами, прежде чем прибегнуть к другим средствам. Не дикари же мы, в самом деле!

– Каким же, любопытно? – осведомился маркиз. – Не подумайте только, что я смеюсь над вами, – продолжал он тем же спокойным голосом, – но, черт возьми, вы меня удивляете! Мы с вами уже не в том возрасте, чтобы лукавить и ходить вокруг да около. Хотите, я скажу, что у вас на уме? Пожалуйста. Девочка забеременела, и вы ищете папу своему будущему внуку… Ну что, прав я?

Источник